Мишель был под впечатлением этого рассказа, он гордился, что Фершо с ним так откровенен. Ему хотелось поблагодарить его, сказать:
«Возможно, я не был так несчастен, но все равно страдал от окружающего убожества. И поклялся, что когда-нибудь…»
Стоило ли это делать? Фершо и так все знал. Однако под восторженностью Мишеля скрывалось и менее благородное чувство, которое он поспешил подавить. Значит, этот великий человек был лишь незаконным сыном мирового судьи и поденщицы?
— В Убанги у меня в разных конторах и факториях работало немало молодых людей. Большинство уже после месяца службы начинали требовать прибавки.
Почему он отказывал им в этом? Фершо был жаден.
Развратен. Но мог ли он себе представить, что его секретарю пришли в голову такие мысли!
— Брат теперь не уснет… А там он держался здорово!
Моя нога…
Он выставил вперед свою деревяшку и погладил ее.
— Это случилось на четвертый год. В то время мы искали каучук в самых отдаленных уголках леса. Сам не знаю, как я поранился. Может быть, шипом? Началась гангрена. Чтобы добраться до врача, понадобилось бы плыть на пироге несколько недель. Однажды ночью я сказал брату: «Послушай, Эмиль, если ты не отрежешь ее, я сдохну тут…»
На секунду он закрыл глаза. Разве этот человек, которого считали таким мужественным и который несомненно был им, нуждался в восхищении мальчишки? Неужто он оказался настолько сентиментален, чтобы расчувствоваться, разглядывая портрет брата?
— От него потребовалось немалое мужество, уверяю вас… Не знаю, смог ли бы я это сделать на его месте.
А через десять лет, разведясь в Париже с первой женой, портнихой, он женился на дочери префекта. Один из моих первых служащих потом тоже стал префектом.
Он замолчал и вдруг бросился к окну, под которым Арсен заводил машину.
— Что вы делаете? — спросил он, открыв окно.
— Еду в Вер забрать белье из стирки.
— Почему вы не забрали его, когда возвращались из Кана?
— Спешил: Жуэтте была нужна баранья нога.
— Вот так всегда! Зря жжем горючее.
Фершо с недовольным видом закрыл окно, вернулся к огню погреться и огляделся, словно потеряв нить разговора. Это окно, голос Арсена, порыв холодного и влажного воздуха, ворвавшегося в помещение, рассеяли атмосферу интимности, о чем Мишель сразу пожалел.
— Вернемся к бумагам. Разложите их. Если что-нибудь будет непонятно, спрашивайте меня.
Он не курил, не пил, мог часами ничего не делать.
Мишелю надлежало разобрать сотни писем, прочитать их, чтобы знать, куда положить. Подчас при этом он сталкивался с записями одного из своих предшественников, видел попытки навести порядок и невольно задавал себе вопрос: а не случится ли с ним то же самое, и через несколько месяцев другой Моде, завербованный в Париже или в ином месте, не явится ли сюда, как приблудный пес, чтобы занять место в этом доме, где будет слушать откровения Фершо, способного исповедоваться перед первым встречным, возможно, из чувства презрения к себе подобным?
Через полчаса, в течение которых в комнате слышался лишь шелест бумаг, Дьедонне Фершо, не сказав ни слова, вышел, поднялся на второй этаж. Некоторое время еще был слышен стук его деревяшки, потом он улегся на свою походную кровать. Фершо обладал способностью засыпать в любое время суток, если только не играл в карты или не диктовал письма в два часа ночи.
6
Ему было тогда, наверное, лет двенадцать. Дело шло к Рождеству. Вспомнились улицы, оживление на них, предпраздничные запахи. Христовы ясли возле церквей и елки на повозках. Уже стемнело, когда он в четыре часа вышел из школы. Что в точности произошло потом, он позабыл. Помнил только, что, вернувшись домой, очень разозлил мать. Он довел ее до такого состояния, что в конце концов, испугавшись, пустился наутек по коридору. Открыл парадную дверь и выскочил на улицу — у его ног упала туфля, брошенная в ярости не очень ловкой рукой.
В тот вечер, бродя по своему кварталу, он впервые ощутил какое-то особое чувство тревоги, которое этим, вероятно, ему и запомнилось. Он разглядывал знакомые лавки, пятна света и теней, газовые фонари, фигуры прохожих, но весь этот мир был словно лишен своей привычной основательности. И он, в этом лихорадочном состоянии, со слезами, с застрявшим в горле комом, со стыдом, был отторгнут этой действительностью.
Сходное чувство испытал он, когда бесшумно закрыл маленькую дверь в массивном портале на улице Канонисс. Ему казалось, что он как бы видит себя со стороны — светлое пятно желтого плаща в темноте чужой улицы. Так что невольно возникал вопрос: что он тут делает?
Он вышел из почти незнакомого дома на цыпочках, украдкой, со страхом и чувством унижения и, машинально оглянувшись на слабо освещенные окна напротив, бросился к улице Сен-Жан, чтобы поскорее окунуться в ее шум и движение.
Разглядывая прохожих, витрины, у одних — убогие, у других — привлекательные, с выложенными на них веером кочанами увядшей цветной капусты, муляжами дичи в окружении фальшивых колбас в серебряной бумаге, он различал в глубине лавок торговцев, занятых своим обычным делом. И тогда невольно спрашивал себя: кто из них — он сам или все эти люди — выпадает из действительности, и не является ли улица Канонисс частью тех ночных кошмаров, при воспоминании о которых краснеешь, когда просыпаешься?
Могли ли догадываться те, кто шел с ним рядом, что незадолго до этого, затаив дыхание, он сидел в комнате второго этажа, не похожей ни на какую другую, описанную в книге или показанную в кинофильме?
В течение трех дней в огромном камине поддерживался такой же сильный огонь, как в хлебопекарных печах, так что жара в комнате стала невыносимой. Однако едва приоткрывалась дверь и проникала струя свежего воздуха, как злобный и угрожающий Фершо выпрямлялся на своем ложе.
Он бросил в угол жалкий и тощий матрас со своей раскладушки и спал прямо на брезенте. Минувшей ночью он улегся на голом полу рядом с телефоном, большим револьвером и разбросанными повсюду документами. газетами и медикаментами. В метре от него вдоль стен стояла изысканная полированная мебель другой эпохи, на стенах были развешаны картины в пастельных тонах, а над дверью висела штора эпохи Регентства, по всей видимости, состарившаяся в этой комнате.
Боясь малейшим движением, неуловимым для других дуновением ветра разбудить Фершо, Моде долго ждал, прежде чем решился открыть дверь и выйти в темный коридор, в глубине которого светилась щель в двери комнаты Жуэтты. Она была там одна, готовила питье. Арсен, должно быть, ушел из дому или сидел у себя.
— Я выйду подышать воздухом…
Она посмотрела на него с видом человека, которого только что разбудили и он еще окончательно не проснулся.
— Если я срочно понадоблюсь, позвоните в пивную Шандивера. Я, вероятно, зайду туда.
Он бежал из дому, как бегут от опасности, словно старуха могла удержать его; кубарем скатился по лестнице, пересек двор и оказался на улице. Вокруг кипела жизнь. Его толкали люди, понятия не имевшие о Фершо.
Он слышал обрывки их разговоров, и ему было досадно, что он не такой, как они. Он пробирался среди них, как человек, который стремится поскорее покинуть дурное место, чтобы о отделаться от воспоминаний о каком-то постыдном удовольствии.
Да, здесь кипела жизнь… Тротуары, квадраты или прямоугольники витрин, проезжавшие со звоном трамваи, полицейский на перекрестке. Воплощением же этой жизни была видневшаяся вдали просторная, сияющая огнями пивная Шандивера, в чью теплую атмосферу ему хотелось скорее погрузиться.
Напрасно, находясь на улице Канонисс, он позволял так на себя давить. Теперь он походил на тех женщин, которые, не ради кокетства рвут на себе волосы возле покойника, закатывают глаза, пытаются разорвать на себе одежду, а спустя несколько часов позволяют вести Себя к обильному столу — нельзя мол, распускаться! — и перед тем, как начать есть, всхлипывают и припудривают лицо.
Он боролся с самим собой. Дьедонне Фершо… Ну и что? Во-первых, этот человек был ему никем. Моде поступил к нему случайно. Так почему тот смотрел на него так пристально, словно гипнотизируя? Он не желал как следует платить ему за труд секретаря, но не давал и ни минуты покоя, ревнуя больше, чем любовницу. Дай ему волю, он попытался бы помешать ему даже думать о чем-либо другом, кроме как о нем самом, о Фершо.
Вероятно, Арсен, с его оскорбительным здравым смыслом и гнусным цинизмом, был прав, утверждая, что патрон безумен. Если бы его миллионов не существовало в действительности… Но они существовали. Доказательством тому служили Эмиль Фершо, все эти письма, телефонные звонки, все эти послушные человеку с улицы Канонисс банкиры и юристы.
Имел ли Дьедонне право спать, словно больной зверь, скорчившись в своей берлоге, в кое-как прибранном углу?
Они покинули «Воробьиную стаю» всего три дня назад. И снова прав оказался Арсен, которого Мишель ненавидел за его иронические ухмылки.
— Вот увидите, через сутки мы будем в Кане.
— С чего вы взяли? — с удивившей его самого почтительностью простодушного мальчишки, обращающегося к взрослому, спросил Мишель.
— Приближается приступ…
Ночью они действительно услышали, как мечется Фершо. Но он никого не позвал, сам спустился за холодной водой, а утром, в восемь, не вышел из своей комнаты, по-прежнему стуча по полу своей деревяшкой.
— Велите Арсену подготовить машину и помогите снести в нее все документы.
Его лихорадило, глаза блестели. Рядом с грязным стаканом лежали таблетки хинина. Мишель еще не знал, как начинается приступ малярии. Он только чувствовал, что, обычно такой самоуверенный, Фершо испытывает страх. Возможно, страх смерти, страх подохнуть в этом чужом доме. Оттого он и сбежал в другой город, бывший ему столь же враждебным, как и эта большая хибара в дюнах. Может быть, он испытывал потребность оказаться поближе к свету, к толпе?
К нему поднялась Жуэтта. Переругиваясь, они долго разговаривали. Старуха настаивала на том, чтобы вызвать врача.
Наконец, смирившись, что-то бормоча сквозь зубы, она стала помогать Арсену и Мишелю собирать и запихивать в машину все, что они возили из дома в дом. На губах Фершо начала проступать пена, но он не жаловался, не промолвил ни слова.
У Мишеля не было времени предупредить Лину. Сначала он решил, что, увидев их перегруженную машину, она все поймет. Но потом сообразил, что это все равно ничего не даст. Не оплатив по счетам за пансион, она ведь не могла приехать к нему в Кан. Не пора ли было попросить у Фершо денег?
В особняк на улице Канонисс, сохранивший свое былое достоинство, они внесли обычный беспорядок.
— Соедините меня с Морелем.
Приняв снова хинин, Фершо не стал ложиться, звонил в Париж, с удвоенным интересом заставлял читать писавшие о нем свежие газеты.
Мишелю казалось просто недостойным часами кружить вокруг патрона, не решаясь попросить у него аванс.
Он сделал это в самый, как ему показалось, подходящий момент, когда они остались одни. Фершо сначала помолчал, будто не поняв или не расслышав просьбу секретаря, а затем презрительно вздохнул:
— Деньги…
И внезапно, словно проснувшись, язвительным тоном произнес:
— Разумеется, вы получите свои деньги, гос-по-дин Моде! Принесите мне бумажник из ящика.
Мишель уже готов был извиниться, даже вовсе отказаться от денег, поклясться со слезами на глазах, что все это из-за жены, но не сделал этого. Красный от стыда, он принял свой месячный аванс и отправил перевод Лине, назначив ей свидание в том же отеле, в котором они провели ночь по приезде сюда.
Он уже дважды забегал туда повидать ее. Во второй раз она объявила, что сняла на месяц комнату возле пивной Шандивера. Теперь он как раз шел на свидание с ней. Она ждала его там. Уже издалека он увидел ее в огромном, как корабль, освещенном зале пивной и, даже не ступив в его теплую и шумную атмосферу, почувствовал, как возбуждены его нервы, как трепещут ноздри. Невольно выпрямившись, он стал пробираться между столиками.
— Я жду тебя целый час!
Она сидела совсем одна, перед чашкой кофе со сливками. Мужчины, наверное, уже стали думать о ней бор знает что. Он тотчас обнаружил одного из них, сидевшего напротив и со смущенным видом протиравшего стекла очков.
— Что происходит? — спросила Она.
— Много всякого. Сейчас расскажу. Приступ продолжается, но он не хочет звать врача. Он утверждает, что привык лечиться сам, что припадок длится всего три дня…
Мишель говорил рассеянно, разглядывая зал, прислушиваясь к оркестру и звону стаканов и бокалов.
Рядом с пивной помещался кинотеатр: в перерыве толпа зрителей стекалась сюда, отыскивая свободные места и нетерпеливо подзывая официантов. Столики были уставлены кружками с пенящимся пивом. Манипулируя зеркальцем, женщины приводили себя в порядок.
Теперь дневная сцена казалась ему еще более мерзкой.
Рассказывая о ней жене, он отдавал себе отчет, какое ложное представление она может составить о том, что происходит на улице Канонисс, и, заранее этим расстроенный, даже не искал нужных слов.
— Арсен взялся сходить за врачом.. Кстати, я думаю, что Арсен… Нет, об этом потом… К четырем часам, когда зажгли свет, послышались их шаги на лестнице.
Фершо как раз звонил в Париж. Секретарь его адвоката мэтра Обена читал ему особенно злобную статью о нем.
Я слушал по отводной трубке — он приказал мне записывать.
«Дальше», — говорил время от времени Фершо.
И голос на другом конце провода продолжал:
«Мы снова спрашиваем у министра юстиции, существуют ли две категории граждан — те, которые могут себе позволить нарушать закон и убивать себе подобных, и те…»
Потом в дверь постучали, и Арсен ввел невысокого мужчину с бородкой и в очках в золотой оправе.
»…и те, — продолжал голос в трубке, — которых можно упечь в тюрьму за «нет» или «да», подчас только за ночевку под мостом. Либо Фершо будет, как это и должно быть, в кратчайший срок арестован, либо французский народ накануне выборов узнает, что некоторые его руководители по легко понятным причинам…»
Мишель прервал свой рассказ и попросил официанта принести кружку пива. Наблюдая за музыкантами, он даже порозовел от удовольствия, попав в родную стихию. Рука его машинально поглаживала вялую руку сидевшей рядом Лины.
Он видел отражение в дальнем зеркале. Они выглядели одной из тех пар, которые прежде вызывали у него зависть в валансьенских кафе. По тому, как Лина смотрела на него, по ее напряженной позе всем было ясно, что она принадлежит ему. Они больше не находились в своем городе. У них больше не было семьи. Все нити были оборваны. И теперь Мишель должен был ради них обоих собственными силами пробивать дорогу в жизни.
Он снова видел лицо Фершо, продолжавшего слушать и повернувшегося к маленькому человеку и Арсену, стоявшему позади. Догадывался ли он уже тогда обо всем?
Вполне возможно. Это читалось в его ставших жесткими глазах.
— Арсен?
— Врач, мсье. Доктор Пинелли. Я позволил себе…
Жест рукой, щелчок пальцев. Это означало: «Прочь».
Доктор был в нерешительности. Арсен не давал ему отступать.
— Арсен!
— Извините, мсье, но это совершенно необходимо…
Рука Фершо задрожала. Чувствовалось, что сейчас ее сведет судорога. Но было уже поздно. Через несколько секунд начался приступ. Глаза Фершо искали какой-нибудь предмет. Казалось, он схватит телефон, но тот был на проводе. И тогда в маленького доктора полетел огромный в розовых цветах чайник, который Дьедонне Фершо бросил через всю комнату. Затем, вскочив и скинув с ног покрывало, неуверенными шагами, стуча деревяшкой, он двинулся на врача.
— Не угодно ли вам убраться вон, а?!. Не угодно ли вам тотчас убраться отсюда вон?!
Кто знает, не сидит ли сейчас маленький доктор тоже У Шандивера, играя в бридж в том углу зала, где располагаются солидные люди? А может быть, вместе с женой пошел в кино? Какое воспоминание сохранил он о своей нерешительности, об усилиях заставить себя выслушать, своем поспешном бегстве и пинке вдогонку, от которого вылетел на лестницу?
Снова взяв трубку, Фершо услышал монотонное:
«Алло! Алло! Мадмуазель, говорю вам, нас разъединили…»
— Да нет же, болван, никто нас не разъединял…
Продолжайте…
Лоб его был в испарине. Он схватился за сердце и, положив трубку, вынул из небольшой коробки пилюлю желтого цвета.
«Смеем утверждать, что тут пахнет деньгами, так что пусть те высокопоставленные лица, которым было заплачено, чтобы они стали слугами Фершо, знают, что их ждет неминуемое возмездие».
— Спасибо.
Он повесил трубку, словно это его нисколько не интересовало.
— Моде, найдите Арсена и приведите его сюда.
Шофер сидел на кухне, беседуя с Жуэттой, готовившей ужин.
— Ясно. Иду. Я привык…
И с независимым видом предстал перед Фершо.
— Скажите, Арсен, кто этот врач?
— Врач.
— Отвечайте на вопрос.
— Он живет на улице Шодрон, если вас это интересует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
«Возможно, я не был так несчастен, но все равно страдал от окружающего убожества. И поклялся, что когда-нибудь…»
Стоило ли это делать? Фершо и так все знал. Однако под восторженностью Мишеля скрывалось и менее благородное чувство, которое он поспешил подавить. Значит, этот великий человек был лишь незаконным сыном мирового судьи и поденщицы?
— В Убанги у меня в разных конторах и факториях работало немало молодых людей. Большинство уже после месяца службы начинали требовать прибавки.
Почему он отказывал им в этом? Фершо был жаден.
Развратен. Но мог ли он себе представить, что его секретарю пришли в голову такие мысли!
— Брат теперь не уснет… А там он держался здорово!
Моя нога…
Он выставил вперед свою деревяшку и погладил ее.
— Это случилось на четвертый год. В то время мы искали каучук в самых отдаленных уголках леса. Сам не знаю, как я поранился. Может быть, шипом? Началась гангрена. Чтобы добраться до врача, понадобилось бы плыть на пироге несколько недель. Однажды ночью я сказал брату: «Послушай, Эмиль, если ты не отрежешь ее, я сдохну тут…»
На секунду он закрыл глаза. Разве этот человек, которого считали таким мужественным и который несомненно был им, нуждался в восхищении мальчишки? Неужто он оказался настолько сентиментален, чтобы расчувствоваться, разглядывая портрет брата?
— От него потребовалось немалое мужество, уверяю вас… Не знаю, смог ли бы я это сделать на его месте.
А через десять лет, разведясь в Париже с первой женой, портнихой, он женился на дочери префекта. Один из моих первых служащих потом тоже стал префектом.
Он замолчал и вдруг бросился к окну, под которым Арсен заводил машину.
— Что вы делаете? — спросил он, открыв окно.
— Еду в Вер забрать белье из стирки.
— Почему вы не забрали его, когда возвращались из Кана?
— Спешил: Жуэтте была нужна баранья нога.
— Вот так всегда! Зря жжем горючее.
Фершо с недовольным видом закрыл окно, вернулся к огню погреться и огляделся, словно потеряв нить разговора. Это окно, голос Арсена, порыв холодного и влажного воздуха, ворвавшегося в помещение, рассеяли атмосферу интимности, о чем Мишель сразу пожалел.
— Вернемся к бумагам. Разложите их. Если что-нибудь будет непонятно, спрашивайте меня.
Он не курил, не пил, мог часами ничего не делать.
Мишелю надлежало разобрать сотни писем, прочитать их, чтобы знать, куда положить. Подчас при этом он сталкивался с записями одного из своих предшественников, видел попытки навести порядок и невольно задавал себе вопрос: а не случится ли с ним то же самое, и через несколько месяцев другой Моде, завербованный в Париже или в ином месте, не явится ли сюда, как приблудный пес, чтобы занять место в этом доме, где будет слушать откровения Фершо, способного исповедоваться перед первым встречным, возможно, из чувства презрения к себе подобным?
Через полчаса, в течение которых в комнате слышался лишь шелест бумаг, Дьедонне Фершо, не сказав ни слова, вышел, поднялся на второй этаж. Некоторое время еще был слышен стук его деревяшки, потом он улегся на свою походную кровать. Фершо обладал способностью засыпать в любое время суток, если только не играл в карты или не диктовал письма в два часа ночи.
6
Ему было тогда, наверное, лет двенадцать. Дело шло к Рождеству. Вспомнились улицы, оживление на них, предпраздничные запахи. Христовы ясли возле церквей и елки на повозках. Уже стемнело, когда он в четыре часа вышел из школы. Что в точности произошло потом, он позабыл. Помнил только, что, вернувшись домой, очень разозлил мать. Он довел ее до такого состояния, что в конце концов, испугавшись, пустился наутек по коридору. Открыл парадную дверь и выскочил на улицу — у его ног упала туфля, брошенная в ярости не очень ловкой рукой.
В тот вечер, бродя по своему кварталу, он впервые ощутил какое-то особое чувство тревоги, которое этим, вероятно, ему и запомнилось. Он разглядывал знакомые лавки, пятна света и теней, газовые фонари, фигуры прохожих, но весь этот мир был словно лишен своей привычной основательности. И он, в этом лихорадочном состоянии, со слезами, с застрявшим в горле комом, со стыдом, был отторгнут этой действительностью.
Сходное чувство испытал он, когда бесшумно закрыл маленькую дверь в массивном портале на улице Канонисс. Ему казалось, что он как бы видит себя со стороны — светлое пятно желтого плаща в темноте чужой улицы. Так что невольно возникал вопрос: что он тут делает?
Он вышел из почти незнакомого дома на цыпочках, украдкой, со страхом и чувством унижения и, машинально оглянувшись на слабо освещенные окна напротив, бросился к улице Сен-Жан, чтобы поскорее окунуться в ее шум и движение.
Разглядывая прохожих, витрины, у одних — убогие, у других — привлекательные, с выложенными на них веером кочанами увядшей цветной капусты, муляжами дичи в окружении фальшивых колбас в серебряной бумаге, он различал в глубине лавок торговцев, занятых своим обычным делом. И тогда невольно спрашивал себя: кто из них — он сам или все эти люди — выпадает из действительности, и не является ли улица Канонисс частью тех ночных кошмаров, при воспоминании о которых краснеешь, когда просыпаешься?
Могли ли догадываться те, кто шел с ним рядом, что незадолго до этого, затаив дыхание, он сидел в комнате второго этажа, не похожей ни на какую другую, описанную в книге или показанную в кинофильме?
В течение трех дней в огромном камине поддерживался такой же сильный огонь, как в хлебопекарных печах, так что жара в комнате стала невыносимой. Однако едва приоткрывалась дверь и проникала струя свежего воздуха, как злобный и угрожающий Фершо выпрямлялся на своем ложе.
Он бросил в угол жалкий и тощий матрас со своей раскладушки и спал прямо на брезенте. Минувшей ночью он улегся на голом полу рядом с телефоном, большим револьвером и разбросанными повсюду документами. газетами и медикаментами. В метре от него вдоль стен стояла изысканная полированная мебель другой эпохи, на стенах были развешаны картины в пастельных тонах, а над дверью висела штора эпохи Регентства, по всей видимости, состарившаяся в этой комнате.
Боясь малейшим движением, неуловимым для других дуновением ветра разбудить Фершо, Моде долго ждал, прежде чем решился открыть дверь и выйти в темный коридор, в глубине которого светилась щель в двери комнаты Жуэтты. Она была там одна, готовила питье. Арсен, должно быть, ушел из дому или сидел у себя.
— Я выйду подышать воздухом…
Она посмотрела на него с видом человека, которого только что разбудили и он еще окончательно не проснулся.
— Если я срочно понадоблюсь, позвоните в пивную Шандивера. Я, вероятно, зайду туда.
Он бежал из дому, как бегут от опасности, словно старуха могла удержать его; кубарем скатился по лестнице, пересек двор и оказался на улице. Вокруг кипела жизнь. Его толкали люди, понятия не имевшие о Фершо.
Он слышал обрывки их разговоров, и ему было досадно, что он не такой, как они. Он пробирался среди них, как человек, который стремится поскорее покинуть дурное место, чтобы о отделаться от воспоминаний о каком-то постыдном удовольствии.
Да, здесь кипела жизнь… Тротуары, квадраты или прямоугольники витрин, проезжавшие со звоном трамваи, полицейский на перекрестке. Воплощением же этой жизни была видневшаяся вдали просторная, сияющая огнями пивная Шандивера, в чью теплую атмосферу ему хотелось скорее погрузиться.
Напрасно, находясь на улице Канонисс, он позволял так на себя давить. Теперь он походил на тех женщин, которые, не ради кокетства рвут на себе волосы возле покойника, закатывают глаза, пытаются разорвать на себе одежду, а спустя несколько часов позволяют вести Себя к обильному столу — нельзя мол, распускаться! — и перед тем, как начать есть, всхлипывают и припудривают лицо.
Он боролся с самим собой. Дьедонне Фершо… Ну и что? Во-первых, этот человек был ему никем. Моде поступил к нему случайно. Так почему тот смотрел на него так пристально, словно гипнотизируя? Он не желал как следует платить ему за труд секретаря, но не давал и ни минуты покоя, ревнуя больше, чем любовницу. Дай ему волю, он попытался бы помешать ему даже думать о чем-либо другом, кроме как о нем самом, о Фершо.
Вероятно, Арсен, с его оскорбительным здравым смыслом и гнусным цинизмом, был прав, утверждая, что патрон безумен. Если бы его миллионов не существовало в действительности… Но они существовали. Доказательством тому служили Эмиль Фершо, все эти письма, телефонные звонки, все эти послушные человеку с улицы Канонисс банкиры и юристы.
Имел ли Дьедонне право спать, словно больной зверь, скорчившись в своей берлоге, в кое-как прибранном углу?
Они покинули «Воробьиную стаю» всего три дня назад. И снова прав оказался Арсен, которого Мишель ненавидел за его иронические ухмылки.
— Вот увидите, через сутки мы будем в Кане.
— С чего вы взяли? — с удивившей его самого почтительностью простодушного мальчишки, обращающегося к взрослому, спросил Мишель.
— Приближается приступ…
Ночью они действительно услышали, как мечется Фершо. Но он никого не позвал, сам спустился за холодной водой, а утром, в восемь, не вышел из своей комнаты, по-прежнему стуча по полу своей деревяшкой.
— Велите Арсену подготовить машину и помогите снести в нее все документы.
Его лихорадило, глаза блестели. Рядом с грязным стаканом лежали таблетки хинина. Мишель еще не знал, как начинается приступ малярии. Он только чувствовал, что, обычно такой самоуверенный, Фершо испытывает страх. Возможно, страх смерти, страх подохнуть в этом чужом доме. Оттого он и сбежал в другой город, бывший ему столь же враждебным, как и эта большая хибара в дюнах. Может быть, он испытывал потребность оказаться поближе к свету, к толпе?
К нему поднялась Жуэтта. Переругиваясь, они долго разговаривали. Старуха настаивала на том, чтобы вызвать врача.
Наконец, смирившись, что-то бормоча сквозь зубы, она стала помогать Арсену и Мишелю собирать и запихивать в машину все, что они возили из дома в дом. На губах Фершо начала проступать пена, но он не жаловался, не промолвил ни слова.
У Мишеля не было времени предупредить Лину. Сначала он решил, что, увидев их перегруженную машину, она все поймет. Но потом сообразил, что это все равно ничего не даст. Не оплатив по счетам за пансион, она ведь не могла приехать к нему в Кан. Не пора ли было попросить у Фершо денег?
В особняк на улице Канонисс, сохранивший свое былое достоинство, они внесли обычный беспорядок.
— Соедините меня с Морелем.
Приняв снова хинин, Фершо не стал ложиться, звонил в Париж, с удвоенным интересом заставлял читать писавшие о нем свежие газеты.
Мишелю казалось просто недостойным часами кружить вокруг патрона, не решаясь попросить у него аванс.
Он сделал это в самый, как ему показалось, подходящий момент, когда они остались одни. Фершо сначала помолчал, будто не поняв или не расслышав просьбу секретаря, а затем презрительно вздохнул:
— Деньги…
И внезапно, словно проснувшись, язвительным тоном произнес:
— Разумеется, вы получите свои деньги, гос-по-дин Моде! Принесите мне бумажник из ящика.
Мишель уже готов был извиниться, даже вовсе отказаться от денег, поклясться со слезами на глазах, что все это из-за жены, но не сделал этого. Красный от стыда, он принял свой месячный аванс и отправил перевод Лине, назначив ей свидание в том же отеле, в котором они провели ночь по приезде сюда.
Он уже дважды забегал туда повидать ее. Во второй раз она объявила, что сняла на месяц комнату возле пивной Шандивера. Теперь он как раз шел на свидание с ней. Она ждала его там. Уже издалека он увидел ее в огромном, как корабль, освещенном зале пивной и, даже не ступив в его теплую и шумную атмосферу, почувствовал, как возбуждены его нервы, как трепещут ноздри. Невольно выпрямившись, он стал пробираться между столиками.
— Я жду тебя целый час!
Она сидела совсем одна, перед чашкой кофе со сливками. Мужчины, наверное, уже стали думать о ней бор знает что. Он тотчас обнаружил одного из них, сидевшего напротив и со смущенным видом протиравшего стекла очков.
— Что происходит? — спросила Она.
— Много всякого. Сейчас расскажу. Приступ продолжается, но он не хочет звать врача. Он утверждает, что привык лечиться сам, что припадок длится всего три дня…
Мишель говорил рассеянно, разглядывая зал, прислушиваясь к оркестру и звону стаканов и бокалов.
Рядом с пивной помещался кинотеатр: в перерыве толпа зрителей стекалась сюда, отыскивая свободные места и нетерпеливо подзывая официантов. Столики были уставлены кружками с пенящимся пивом. Манипулируя зеркальцем, женщины приводили себя в порядок.
Теперь дневная сцена казалась ему еще более мерзкой.
Рассказывая о ней жене, он отдавал себе отчет, какое ложное представление она может составить о том, что происходит на улице Канонисс, и, заранее этим расстроенный, даже не искал нужных слов.
— Арсен взялся сходить за врачом.. Кстати, я думаю, что Арсен… Нет, об этом потом… К четырем часам, когда зажгли свет, послышались их шаги на лестнице.
Фершо как раз звонил в Париж. Секретарь его адвоката мэтра Обена читал ему особенно злобную статью о нем.
Я слушал по отводной трубке — он приказал мне записывать.
«Дальше», — говорил время от времени Фершо.
И голос на другом конце провода продолжал:
«Мы снова спрашиваем у министра юстиции, существуют ли две категории граждан — те, которые могут себе позволить нарушать закон и убивать себе подобных, и те…»
Потом в дверь постучали, и Арсен ввел невысокого мужчину с бородкой и в очках в золотой оправе.
»…и те, — продолжал голос в трубке, — которых можно упечь в тюрьму за «нет» или «да», подчас только за ночевку под мостом. Либо Фершо будет, как это и должно быть, в кратчайший срок арестован, либо французский народ накануне выборов узнает, что некоторые его руководители по легко понятным причинам…»
Мишель прервал свой рассказ и попросил официанта принести кружку пива. Наблюдая за музыкантами, он даже порозовел от удовольствия, попав в родную стихию. Рука его машинально поглаживала вялую руку сидевшей рядом Лины.
Он видел отражение в дальнем зеркале. Они выглядели одной из тех пар, которые прежде вызывали у него зависть в валансьенских кафе. По тому, как Лина смотрела на него, по ее напряженной позе всем было ясно, что она принадлежит ему. Они больше не находились в своем городе. У них больше не было семьи. Все нити были оборваны. И теперь Мишель должен был ради них обоих собственными силами пробивать дорогу в жизни.
Он снова видел лицо Фершо, продолжавшего слушать и повернувшегося к маленькому человеку и Арсену, стоявшему позади. Догадывался ли он уже тогда обо всем?
Вполне возможно. Это читалось в его ставших жесткими глазах.
— Арсен?
— Врач, мсье. Доктор Пинелли. Я позволил себе…
Жест рукой, щелчок пальцев. Это означало: «Прочь».
Доктор был в нерешительности. Арсен не давал ему отступать.
— Арсен!
— Извините, мсье, но это совершенно необходимо…
Рука Фершо задрожала. Чувствовалось, что сейчас ее сведет судорога. Но было уже поздно. Через несколько секунд начался приступ. Глаза Фершо искали какой-нибудь предмет. Казалось, он схватит телефон, но тот был на проводе. И тогда в маленького доктора полетел огромный в розовых цветах чайник, который Дьедонне Фершо бросил через всю комнату. Затем, вскочив и скинув с ног покрывало, неуверенными шагами, стуча деревяшкой, он двинулся на врача.
— Не угодно ли вам убраться вон, а?!. Не угодно ли вам тотчас убраться отсюда вон?!
Кто знает, не сидит ли сейчас маленький доктор тоже У Шандивера, играя в бридж в том углу зала, где располагаются солидные люди? А может быть, вместе с женой пошел в кино? Какое воспоминание сохранил он о своей нерешительности, об усилиях заставить себя выслушать, своем поспешном бегстве и пинке вдогонку, от которого вылетел на лестницу?
Снова взяв трубку, Фершо услышал монотонное:
«Алло! Алло! Мадмуазель, говорю вам, нас разъединили…»
— Да нет же, болван, никто нас не разъединял…
Продолжайте…
Лоб его был в испарине. Он схватился за сердце и, положив трубку, вынул из небольшой коробки пилюлю желтого цвета.
«Смеем утверждать, что тут пахнет деньгами, так что пусть те высокопоставленные лица, которым было заплачено, чтобы они стали слугами Фершо, знают, что их ждет неминуемое возмездие».
— Спасибо.
Он повесил трубку, словно это его нисколько не интересовало.
— Моде, найдите Арсена и приведите его сюда.
Шофер сидел на кухне, беседуя с Жуэттой, готовившей ужин.
— Ясно. Иду. Я привык…
И с независимым видом предстал перед Фершо.
— Скажите, Арсен, кто этот врач?
— Врач.
— Отвечайте на вопрос.
— Он живет на улице Шодрон, если вас это интересует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28