— Это бы вас не удивило?— Нет. Я к этому привыкла.— После ликвидации ресторана вы не собирались пойти работать?— Я все время об этом твердила, но Гастон не соглашался.— Почему?— Может, оттого, что ревнивый.— Он устраивал вам сцены ревности?— Нет, сцен не устраивал.— Повернитесь лицом к господам присяжным!— Простите, я забыла.— На чем же основано ваше утверждение, что он ревновал?— Прежде всего, он не хотел, чтобы я работала. А потом, когда мы держали ресторан, он все время выходил из кухни, чтобы следить за мной.— Случалось ему ходить за вами следом?Пьер Дюше заерзал на своем стуле, не понимая, к чему клонит председатель.— Не замечала.— А по вечерам он спрашивал, как вы провели день?— Да.— И что же вы ему отвечали?— Что ходила в кино.— Вы точно помните, что ни с кем не говорили о Леонтине Фаверж и о ее квартире на улице Манюэль?— Только с мужем.— А может быть, с кем-нибудь из подруг?— У меня нет подруг.— У кого вы с мужем бывали в гостях?— Ни у кого.Если ее и сбивали с толку вопросы председателя, она не показывала вида.— Вы помните, в каком костюме был ваш муж за завтраком двадцать седьмого февраля?— В своем обычном сером. Он носил его всю неделю, а выходной надевал только в субботу вечером, если мы куда-нибудь шли, да по воскресеньям.— А когда навещали тетку?— Иногда, кажется, надевал синий, парадный.— Он надел его и в этот день?— А как мне знать? Меня не было дома.— Вы не знаете, заходил он днем домой?— Откуда же мне знать. Ведь я была в кино.— Благодарю вас!Она продолжала стоять, растерянная, не в силах поверить, что ей не будут больше задавать вопросов, которых все ожидали с таким нетерпением.— Можете садиться! — сказал председатель Бернери и тут же добавил: — Попрошу сюда свидетеля Николя Кажу!Все в зале, казалось, были разочарованы. У публики создалось такое впечатление, что ее надули, лишили интересной сцены, на которую она имела право рассчитывать.Жинетта Меран неохотно прошла на свое место, а какой-то адвокат, сидевший рядом с Мегрэ, прошептал своим коллегам:— Ламблен обработал ее во время перерыва.Имя метра Ламблена, фигурой похожего на голодного пса, нередко упоминалось во Дворце правосудия, чаще всего неодобрительно, и даже не раз уже ставился вопрос о выводе его из адвокатского сословия. Во время перерыва кто-то видел, как он, будто случайно, пристроился рядом с женой обвиняемого и стал нашептывать ей что-то с таким видом, словно с чем-то поздравлял.Человек, подходивший, волоча ногу, к месту, где давались свидетельские показания, был иным представителем человеческого рода. Если у Жинетты Меран из-под густого слоя пудры и румян проступала бледность, свойственная женщинам, живущим тепличной жизнью, то лицо свидетеля Николя Кажу было не только мертвенно-бледным, но в то же время удивительно рыхлым и нездоровым.Быть может, исхудал он так после операции? Во всяком случае, одежда висела на нем, как на вешалке, а тело утратило всякую упругость и легкость.Проще было представить его в домашних туфлях, сидящим за матовыми стеклами конторки в отеле, чем шагающим по городским тротуарам.Под глазами у него были мешки, а кожа под подбородком обвисла.— Ваше имя — Николя Кажу, вам шестьдесят два года, вы родились в Марильяке и являетесь содержателем отеля в Париже на улице Виктор-Массэ?— Да, господин председатель.— Вы не являетесь ни родственником, ни знакомым подсудимого, не состоите у него на службе… Клянитесь говорить правду, только правду, ничего, кроме правды… Поднимите правую руку! Повторите за мной: «Я клянусь…».— Я клянусь…Один из помощников наклонился к председателю и тихо сказал ему что-то, должно быть, очень важное, потому что Бернери, казалось, был поражен и, несколько мгновений подумав, пожал плечами. Следивший за этой сценой Мегрэ сразу догадался, о чем шла речь.Дело в том, что свидетели, отбывавшие наказания за неблаговидные поступки или занимающиеся безнравственной деятельностью, не имеют права давать присягу. А разве содержатель меблированных комнат не занимался безнравственным ремеслом, превратив свое заведение в дом свиданий, что было запрещено законом? Разве была уверенность в том, что у него не было судимости, что на него не заведена карточка в картотеке уголовной полиции?Но проверять уже было поздно, и председатель, откашлявшись, спросил равнодушным голосом:— Регулярно ли ведется в вашем отеле регистрация клиентов, снимающих комнаты?— Да, господин председатель.— Всех клиентов?— Всех, кто проводит ночь в нашем отеле.— Да, но вы не записываете имена тех, кто снимает комнату в дневные часы?— Нет, господин председатель… Но полиция может подтвердить, что…Видимо, то, что он соблюдает все правила, что в его заведении никогда не было скандалов и что при случае он снабжает полицейскую бригаду, занимающуюся меблированными комнатами, и инспекторов полиции нравов тайными сведениями.— Вы внимательно рассмотрели свидетельницу, выступавшую до вас?— Да, господин председатель…— Вы ее узнали?— Да, господин председатель…— Расскажите же господам присяжным, при каких обстоятельствах вы видели раньше эту женщину.— Да при самых обычных.Суровый взгляд Бернери прервал раздавшийся в зале смех.— Что вы этим хотите сказать?— Она часто приходила к нам в отель в дневные часы с мужчиной, который снимал номер.— Что вы называете «часто»?— Несколько раз в неделю.— Сколько же, например?— Три или четыре.— С одним и тем же мужчиной?— Да, господин председатель.— Смогли бы вы его узнать?— Конечно, господин председатель.— Когда вы видели ее в последний раз?— Накануне моего поступления в больницу, то есть двадцать пятого февраля. Из-за операции я и запомнил дату.— Опишите его!— Небольшого роста… Скорее даже маленького… Видимо, как и многие, от этого страдает и носит специальные ботинки на толстенной подошве и большом каблуке… Всегда хорошо одет, можно даже сказать — с иголочки, в нашем квартале не части попадаются такие франты… Это даже удивило меня…— Почему?— Да потому, что такие не ходят к нам днем, да еще с одной и той же женщиной…— Я полагаю, что вы более или менее знакомы с монмартрской фауной?— Простите, я не понял…— Я имею в виду мужчин, о которых вы сейчас говорили…— Да, многих из них я с виду знаю…— Видели вы еще где-нибудь этого человека?— Нет, только у нас в отеле.— И ничего о нем не слышали?— Нет. Знаю только, что зовут его Пьеро.— Откуда это вам известно?— Дама, с которой он приходил, называла его так в моем присутствии.— Он говорит с акцентом?— Не так, чтобы очень. Однако мне всегда казалось, что он, должно быть, с юга или корсиканец.— Благодарю вас!И на этот раз на лицах присутствующих в зале снова можно было прочесть разочарование. Все ожидали драматической очной ставки, а вышел обычный, на первый взгляд даже невинный обмен вопросами и ответами.Председатель посмотрел на часы.— Объявляется перерыв до половины третьего.В зале снова началась суматоха. Все повскакивали с мест и стояли стеной, чтобы взглянуть на выходившую Жинетту Меран. Издали Мегрэ показалось, что метр Ламблен спешит вслед за ней, а она время от времени оборачивается, чтобы удостовериться, идет ли он.Едва комиссар вышел за дверь, как сразу натолкнулся на Жанвье и бросил на него вопросительный взгляд.— Их поймали, патрон. Они оба у нас в полиции.Комиссар не сразу сообразил, что речь идет уже о другом деле, о вооруженном налете на кассу филиала банка двадцатого округа.— Как это удалось?— Люка арестовал их в квартире матери одного из парней. Другой, товарищ сына, прятался у них под кроватью, а мать об этом не знала. Три дня они не выхолили из комнаты. Бедная женщина поверила, что сын болен и готовила ему микстуры. Она — вдова железнодорожного служащего, работает в аптеке неподалеку от дома…— Сколько им лет?— Сыну — восемнадцать, а товарищу — двадцать.— Не признаются?— Пока нет, но мне кажется, что у вас они скоро расколются.— Пообедаем вместе?— Давайте. Я предупредил жену, чтобы она меня к обеду не ждала.Когда они пересекали площадь Дофин, направляясь в пивную, ставшую уже чем-то вроде филиала уголовной полиции, по-прежнему шел дождь.— А что слышно во Дворце? — спросил инспектор.— Пока ничего определенного.Остановившись возле стойки, они ожидали, когда освободится какой-нибудь столик.— Нужно позвонить председателю и попросить, чтобы он разрешил мне не дожидаться конца заседания.Мегрэ больше не хотелось терять времени, неподвижно сидеть в душном зале среди толпы, слушать показания свидетелей, от которых уже нечего было ждать каких-либо неожиданностей. Все они уже побывали в его тихом кабинете, а многих он даже видел в привычной им домашней обстановке.Суд присяжных всегда был и оставался для него самой неприятной, самой мрачной стороной его деятельности, и, присутствуя на нем, он всегда испытывал чувство тоски.Разве все там не было фальшивым? И совсем не по вине судей, присяжных или свидетелей. Дело было также не в кодексе и не в процедуре. А просто потому, что человеческая судьба сводилась к краткому резюме.Ему случалось говорить об этом со своим другом Пардоном, врачом, у которого они с женой, по установившейся традиции, обедали раз в месяц.Однажды, когда в кабинет Пардона один за другим, без конца шли больные, врач с грустью, а может быть, лаже с горечью, заметил:— Двадцать восемь клиентов за несколько часов! У вас едва хватает времени, чтобы предложить больному сесть и задать ему несколько вопросов. Что вы чувствуете? Где у вас болит? Давно ли? А другие смотрят в это время на обитую клеенкой дверь и думают, настанет ли когда-нибудь и их черед. Покажите язык! Разденьтесь! Чтобы все это выяснить, на одного пациента не хватило бы и часа. Ведь каждый больной — это особый случай, а я, — говорил Пардон, — вынужден работать поточным методом…И тогда Мегрэ, в свою очередь, рассказал другу о заключительной фазе работы, о суде присяжных, где выносятся решения по большинству дел.— Историки, эрудиты, — заметил он, — нередко тратят всю свою жизнь на изучение прошлого какой-нибудь значительной личности, о которой существуют уже десятки книг. Они ходят из библиотеки в библиотеку, из архива в архив, кропотливо разыскивают даже самые малозначительные письма в надежде найти еще хоть немного правды… Более полувека изучают эпистолярное наследие Стендаля, чтобы полнее раскрыть его личность. Преступление чаще всего совершает человек необычный, понять которого намного труднее, чем человека рядового. А мне дается несколько дней, в лучшем случае — несколько недель, чтобы познакомиться с новой для меня средой, чтобы выслушать десять, двадцать, а то и пятьдесят свидетелей, о которых я до сих пор ничего не знал, и я должен, если это возможно, отличить правду от лжи. Меня упрекают за то, что я всегда сам отправляюсь на место преступления, вместо того, чтобы послать туда кого-нибудь из моих инспекторов. А по-моему, это чудо, что за мной остается такое право. Следователь, которому я передаю дело, практически уже не пользуется этим правом и видит людей, оторванных от их личной жизни, только в казенной обстановке своего кабинета. Перед ним проходят уже не люди, а какие-то схемы. Время у следователя тоже ограничено. Какой правды он может доискаться, когда его подгоняют пресса, общественное мнение, когда его инициативе мешает уймища всяких правил, когда его захлестывают административные формальности, отнимающие у него большую часть времени. Если из его кабинета выходят уже обезличенные люди, то что же остается суду присяжных и чем могут руководствоваться сами заседатели, которым доверено решать судьбу одного или нескольких им подобных? Теперь речь уже идет не о месяцах или неделях, а только о каких-нибудь считанных днях. Число свидетелей сводится к минимуму, равно как и вопросы, которые им задаются. Они вызываются в суд, чтобы повторить digest Digest (англ.) — слово, распространенное в Америке. Означает выжимку, резюме.

, как принято сейчас говорить, краткое изложение того, что было сказано на допросе. Дело изображается всего несколькими штрихами, а персонажи превращаются в эскизы, если не в карикатуры.…Разве у самого Мегрэ не было такого впечатления сегодня утром, когда он давал показания? Скоро в газетах появится сообщение, что комиссар говорил долго, и, возможно, у многих это вызовет удивление. Ведь будь на месте Ксавье Бернери другой председатель, он дал бы Мегрэ не больше нескольких минут, а тут ему удалось проговорить около часа.Комиссар изо всех сил старался быть точным, старался передать хоть малую часть тех ощущений, которые пережил сам.Мегрэ пробежал глазами отпечатанное меню и протянул его Жанвье.— Мне закажи телячьи мозги.В баре расположилась группа инспекторов, а в ресторане беседовали два адвоката.— Ты знаешь, что мы с женой купили дом?— В деревне?Он дал себе зарок не говорить о покупке дома и совсем не потому, что делал из этого тайну. Мешало чувство стыда оттого, что эту покупку невольно могут сопоставить с его выходом в отставку, которая была уже не за горами.— В Мэн-сюр-Луар?— Да… Очень похож на дом священника…Через два года для Мегрэ уже не будет существовать суда присяжных, разве что на третьих страницах газет. На них он будет читать показания своего преемника, нового комиссара…Кстати, кто же его заменит? Он не знал. Может быть, об этом в верхах уже и поговаривали. Конечно, не при нем.— Да, какой вид у этих мальчишек? Жанвье пожал плечами:— Какой бывает у всех у них в таких случаях. Сквозь оконное стекло Мегрэ видел потоки дождя, серый парапет Сены. Промчались машины, разрезая грязную воду, образующую у передних колес две борозды, похожие на усы.— Как держался председатель?— Прекрасно.— А она?— Я поручил Лапуэнту следить за ней. Она попала в лапы адвоката, занимающегося темными делишками, некоего Ламблена…— Созналась, что имела любовника?— Такого вопроса ей не задавали. Бернери — человек благоразумный.И в самом деле, не следовало забывать, что в суде присяжных слушалось дело по обвинению Гастона Мерана, а не его жены.— Кажу ее опознал?— А как же!— И как это воспринял муж?— Ему было бы легче, если бы он мог меня убить.— Его оправдают?— Рано еще говорить об этом.Пар, поднимавшийся от горячих блюд, смешивался с табачным дымом, а на зеркалах, висевших на стенах, были выведены мелом названия вин.Среди них значилось и вино, изготовлявшееся на Луаре, где-то поблизости от Мэна и от дома, походившего на дом священника. Глава четвертая В два часа дня, по-прежнему сопровождаемый Жанвье, Мегрэ поднимался по главной лестнице здания уголовной полиции, которая даже летом, в самые веселые утренние часы, оставалась уныло сырой и мрачной. В этот день проходящих по ней пронизывал сырой воздух, а на ступенях не просыхали следы от мокрых подошв.Уже на первой лестничной площадке стал доноситься шум со второго этажа, потом послышались голоса, шаги людей, ходивших взад и вперед по коридорам. Значит, уже прибыли журналисты и фотографы, операторы из телевидения, а может быть, и кинематографисты.Во Дворце правосудия заканчивалось либо подходило к концу разбирательство одного дела. Начинало слушаться другое. В одном конце коридора уже собралась толпа, в другом — стояли еще только представители юстиции.В уголовной полиции тоже существовала комната для свидетелей — отделенная от коридора застекленной перегородкой каморка, которую называли стеклянной клеткой. Проходя мимо, комиссар остановился, чтобы посмотреть на ожидавших допроса шестерых свидетелей, которые сидели под портретами полицейских, погибших во время исполнения служебных обязанностей.Неужели все свидетели так похожи друг на друга? Ожидавшие его люди принадлежали к тому же кругу, что и те, которых он сегодня видел во Дворце правосудия: мелкий люд, скромные служащие и среди них две женщины, смотревшие прямо перед собой, положив руки на кожаные сумки.Репортеры тут же кинулись к Мегрэ, но комиссар их сразу успокоил:— Спокойнее, господа! Не забывайте, что я сам еще ничего не знаю, даже не видел этих парней…И, открывая дверь своего кабинета, пообещал:— Зайдите через два-три часа… Может быть, будет что-нибудь новое…Войдя в кабинет, комиссар обратился к Жанвье:— Пойди посмотри, пришел ли Лапуэнт!Как и до ухода в отпуск, он снова повторял все те же движения, ставшие для него почти такими же ритуальными, как для судейских чиновников церемония суда присяжных.Сняв пальто и шляпу, он повесил их в стенной шкаф, рядом с эмалированным умывальником. Потом сел за стол и принялся перебирать свои трубки и, выбрав наконец одну, стал ее набивать.Жанвье вернулся вместе с Лапуэнтом.— Через несколько минут я пойду взглянуть на твоих двух идиотов, — сказал комиссар.И, обращаясь к юному Лапуэнту:— Ну, как она себя вела?— Пока шла по коридорам и по лестнице, ее осаждали журналисты и фотографы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11