«Трубка».
Он знает, как зовут мускулистого санитара с выбритым до синевы подбородком и похожего на унтер-офицера-Леон. Он приходил еще трижды: в первый раз — чтобы уложить его в постель, после пятнадцати минут, проведенных в кресле, во второй — чтобы после дневного сна опять усадить его в это новое прибежище на колесиках, и в третий — чтобы снова уложить.
Чувствуя прикосновения этого сильного мужчины, Могра всякий раз сжимался от отвращения.
Утром, как и всегда по вторникам, был большой обход. Профессор в окружении учеников долго пробыл в большой палате и только потом зашел к Могра — уже без свиты и очень озабоченный.
У него, должно быть, есть и сложные случаи, когда нужно принять трудное решение. Он выразил удовлетворение, увидев Могра сидящим в кресле, и долго ощупывал каждый мускул рук и ног, каждый сустав.
— Все идет превосходно. Скоро вас навестит наш друг Бессон.
Когда Могра нужно что-то сообщить, за это берется Бессон. Могра поначалу это злило. Однако тут все логично. Одуар как специалист занимается его теперешней болезнью. Но Бессон, который уже давным-давно лечит все его мелкие недомогания, знает Могра гораздо лучше.
Теперь Могра готов признать, что такое разделение ответственности, такая иерархия, которая столько раз восстанавливала его против них и против всей больницы, просто необходима.
Если бы он мог ежедневно рисовать портреты обоих врачей, то теперь перед ним лежали бы листки с совершенно разными лицами. А если бы он постоянно рисовал свои собственные портреты? Разве у него не выходил бы каждый час другой Рене Могра?
Бессон д'Аргуде вел себя непринужденно, но на сей раз не был вымученно-жизнерадостным. Сегодня он держался почти естественно — конечно, не совсем так, как на завтраках в «Гран-Вефуре», но и не как врач, стремящийся поднять дух больного.
— Пусть тебя не беспокоит, что на несколько дней ты будешь выбит из колеи. Сам понимаешь, это неизбежно. В течение долгой недели ты полностью зависел от своего окружения, был как бы лишен индивидуальности. Теперь понемногу снова начинаешь вести человеческую жизнь, и тут не обойдется без разочарований. Да, кстати, я хотел поговорить с тобой о Жозефе…
— Она больше не придет.
— Кто тебе это сказал?
— Никто. Я понял это, когда она уходила сегодня утром.
Длинные фразы даются ему пока еще с трудом. Он не всегда может подобрать нужное слово, хотя способен легко жонглировать мыслями.
— У нее доброе сердце, но тут она бессильна. Она очень квалифицированная медсестра и теперь нужна в другом месте. Спишь ты спокойно. Под рукой у тебя есть звонок. Но если настаиваешь, я найду тебе другую сиделку. Решай сам.
— А мадемуазель Бланш?
— Пока ты здесь, она останется с тобой.
Получается как бы баш на баш. Он соглашается проводить ночи без сиделки, а ему оставляют м-ль Бланш.
— Да, и еще одно, чуть не забыл. Я говорю тебе это только потому, что твоя жена очень о тебе беспокоится. Она опасается, что атмосфера больницы действует на тебя угнетающе. Ты привык к другой обстановке, к другому обслуживанию, к людям, готовым исполнить любое твое желание… И вместе с тем тебе уже не обязательно находиться под постоянным присмотром Одуара. На этой неделе ты можешь перебраться в любую другую клинику, к примеру в Нейи.
У них нет оборудования для восстановления утраченных функций, но это можно устроить…
Его «нет» прозвучало столь непосредственно и категорично, что Бессон рассмеялся.
— Ладно, ладно, не бойся. Одуар не собирается избавляться от тебя…
Остается лишь Фернан Колер, он снова звонил мне сегодня утром.
Могра даже не дослушал вопроса.
— Нет!
— В таком случае я полагаю, что наших друзей ты тоже не хочешь видеть?
Они обрывают мне телефон…
— Я хочу, чтобы меня оставили в покое.
У него быстро устают связки, и слоги начинают наезжать друг на друга. Он сделал все, чтобы Бессон остался доволен, и теперь погрузился в созерцание двора, который буквально его завораживает.
Вид этого двора уже успел повлиять на настроение и придает новый оттенок занимающим его проблемам.
Двор гораздо больше, чем казался. Это громадный четырехугольник, окруженный серыми зданиями, и Могра обещает себе сосчитать в них окна, когда его оставят в покое.
Напротив двора расположена выходящая на улицу подворотня, у которой дежурят два человека в форме.
За ней едут, обгоняя друг друга, машины, быстро идут жестикулирующие люди.
Старики, которых он издали замечал когда-то, проезжая по автостраде N 7, одеты в толстые серо-голубые куртки и такие же штаны с яркими лампасами двух или трех разных цветов, словно для того, чтобы отличать один полк от другого. Могра уже углядел желтые и красные.
Есть у стариков и общее свойство — их медлительность или даже неподвижность. На первый взгляд кажется, что каждый из них замер на месте, словно оловянный солдатик.
Пользуясь случаем, многие сидят на скамейках и греются на солнышке, но у них нет той непринужденности, с какой люди обычно сидят на парижских скамейках. Кажется, будто они не разговаривают и вообще никак не общаются друг с другом, каждый словно замкнут в самом себе.
Это выражение, которое раньше было для него самым обычным, теперь приобретает особый смысл. Они замкнуты в самих себе. Это не больные. М-ль Бланш говорила, что на официальном языке они называются «проживающими». Сама же она предпочитает называть их «наши старички».
Многие из них курят трубку — точно так же, как старые феканские рыбаки, которые целыми днями сидят и смотрят на порт, хлюпая трубками, зачастую обмотанными проволокой или изоляционной лентой.
Быть может, м-ль Бланш следит не только за его взглядом, но и за его мыслями?
— Вы никогда не курили?
— Курил.
— Сигареты?
— Начал с трубки, лет в шестнадцать. Потом, уже в Париже, сигареты. А потом и то и другое. Три года назад бросил, когда пошли разговоры, что от этого бывает рак легких…
Как ни странно, но именно его газета подняла во Франции кампанию по борьбе с курением. Могра поддался собственной пропаганде, а вот Бессон, хоть он и врач, до сих пор не выпускает сигарету изо рта.
Неприятная мысль, как и любая другая, напоминающая ему о жизни за пределами больницы. Едва началась эта кампания, как пошли телефонные звонки, потом визиты лиц более или менее официальных, и ему дали понять, что газета наносит ущерб очень серьезным, даже национальным интересам.
Могра даже принесли статистические данные, показывающие, что вред от курения научно не доказан. Потом был поднят вопрос о контрактах на рекламу, и он уступил. Кампания была быстро свернута.
В ту пору никакого стыда Могра не чувствовал. Все это казалось ему вполне естественным. Он жил в кругах, где правила, которые годны для большинства смертных, не в ходу.
А теперь его горизонт ограничен однообразными, как казармы, зданиями, а все его внимание сосредоточено на дворе и немых фигурах.
Старика, который по утрам приходил посмотреть на него, не без труда отдали родственникам. И как большой пес, от которого стремятся избавиться, он Бог знает каким образом вернулся и сел на свой матрас. Быть может, вернется снова, ведь не станешь же его привязывать, и опять его придется отвозить к дочери.
Однако они живут.
Это — большое открытие, которое он сделал сегодня. Всем им уже за шестьдесят. А многие гораздо старше, по крайней мере на вид. Некоторые подволакивают ногу, другие движутся неровной походкой, выбрасывая ногу вбок, словно плохо отрегулированные автоматы.
Все старики трудились не один десяток лет. Они из тех, кто стоит на лесах и по кирпичику строит дом, кто копает канавы, компостирует билеты, таскает мешки и ящики. Здесь можно найти представителя любой профессии.
Могра думает о маленьких объявлениях, приносящих газете неплохой доход.
«Полный сил пенсионер ищет…»
На улицах они проскальзывают между более молодыми, чтобы поскорее прочитать в еще влажной газете раздел «Требуются», хотя никаких шансов у них нет.
Эти люди были женаты, у них рождались дети. Вне себя от радости они спешили в ближайшую мэрию, чтобы их зарегистрировать, а потом в бистро напротив ставили всем по стаканчику.
Не к ним ли принадлежит и его отец? Разве не живет он в Фекане такой же растительной жизнью, часами ожидая награды в виде стакана красного вина?
Его отец живет! А ведь еще вчера Могра считал его чуть ли не идиотом, пассивным и покорным судьбе. Но раз он живет, раз живут все эти старики во дворе, значит…
Ему не удается окончательно сформулировать свой вопрос. И тем более найти на него ответ. Он взволнован — очередное открытие где-то рядом.
А вот дед по материнской линии не выдержал. Это был рыбак из Ипора, коренастый крепыш, щеки которого море окрасило в кирпичный цвет.
Каждую весну, надев высокие сапоги с деревянными подошвами, уходил промышлять треску к берегам Ньюфаундленда.
Возвращаясь в домик на утесе, он часто находил там нового младенца. Всего их набралось девять. В грудном возрасте умер лишь один.
Лет в тринадцать-четырнадцать девочки шли в прислуги. Один из мальчиков стал полицейским в Гавре, другой — метрдотелем на трансатлантическом лайнере.
Все они один за другим переженились и повыходили замуж, а их отец с годами перешел на ловлю сельди.
К старости они с женой остались в доме одни, он стал садовничать, иногда выходил на шлюпке в море и ставил ловушки на омаров.
Раз в неделю надевал свой лучший свитер, костюм из темно-синего сукна и отправлялся в Фекан выпить со старыми друзьями.
А может быть, это то же самое, что и завтраки в «Гран-Вефуре», только на другом уровне?
Однажды утром, когда дед должен был работать в саду, жена стала звать его, чтобы он починил в доме какой-то пустяк (но не кран, воду они брали из колодца). Она покричала, но так его и не дозвалась, а часом позже нашла его висящим в сарае, где хранились инструменты и сети.
Почему он это сделал, никто так никогда и не узнал. А вот эти живут. У них ничего нет. Они не имеют ни дома, ни жены и детей, которые бы за ними ухаживали. Пенсии у них тоже нет.
Чтобы не смотреть, как старики умирают на тротуарах, общество отделило их от себя. Нет, они не находятся в заключении. В определенные часы им разрешено гулять мимо близлежащих лавочек. Им выдают табак, лечат недуги. Их моют, за ними ухаживают. Время от времени бреют.
Они живут! Вот только что Могра сделал открытие, которое заставило бы его друзей улыбнуться. И теперь его мучит совесть, и хочется попросить у кого-то прощения. Только вот у кого? Не у того ли мира, к которому он принадлежит по праву? Он в нем родился. Более или менее научился жить. А потом их предал…
Каждый день он видит в разделе «Хроника» своей газеты какой-нибудь невероятно трогательный заголовок: мать утопила четверых детей, а потом сама бросилась в воду; старуха, бывшая когда-то знаменитостью, отравилась газом на улице Ламарк; стрелочник вскрыл себе вены, так как был вызван следователем в связи с аварией на железной дороге… Все это можно хорошо продать, главное выбрать то, что нужно.
А выбирать своих сотрудников научил он.
— Нет, этим слезу не выжмешь…
А его знаменитый нюх! Могра чувствует, какое событие может вызвать в людях сочувствие, какой заголовок будет цеплять за душу. Сам же он принадлежит к тем, кто живет вне всего этого, судит извне, не чувствуя своей причастности к делу.
Живет в самой роскошной и вместе с тем анонимной гостинице Парижа, где среди ночи вызывают врача, как правило, лишь потому, что постоялец перепил шампанского и виски, или перебрал наркотиков, или наелся барбитуратов просто так, из озорства или отвращения, иногда чтобы произвести впечатление на мужа или любовника.
Старички м-ль Бланш все сидят на скамейках, время от времени посасывая свои трубочки, взгляд их погружен в огромность небытия.
Благодаря им у Могра теперь есть трубка. Сиделка спросила у него:
— Вам тоже хочется?
Курить хочется уже три года, за это время ему не раз случалось выкурить сигаретку за дверью, словно прячась от самого себя.
— Не знаю… Возможно…
Чуть позже он тихо проговорил, но не только для того, чтобы быть поближе к ним:
— Мне все-таки хочется…
— Сигарету?
Нет. Не сигарету.
— Как вы думаете, профессор не будет возражать?
— В палатах почти все курят…
— Тогда не могли бы вы купить мне трубку?
— Вечером?
— Нет, прямо сейчас. Наверное, поблизости есть какая-нибудь табачная лавка?
— Напротив главного входа. Только какую вам трубку? Боюсь, в этом квартале…
— Да любую. И табак — самый обычный, серый.
Как в Фекане. Позже он стал курить всякие английские смеси, но сейчас хочется вспомнить вкус серого табака.
Она ушла, накинув пальто прямо на халат. Он видел из окна, как м-ль Бланш прошла по двору на улицу, потом вернулась и помахала снизу ему рукой.
Трубка короткая, с металлическим кольцом и роговым мундштуком.
— Ничего лучше не нашлось…
Стариковская трубка, как у тех, что сидят во дворе.
— Хотите попробовать?
У Могра действует только одна рука, поэтому набивать трубку приходится м-ль Бланш. Его забавляет ее неловкость.
— А теперь нужно умять? Вот так, да?
Могра выпускает несколько клубов дыма и чувствует разочарование. Этого следовало ожидать. Он не подумал о том, что челюсти повинуются еще плохо.
Едва он перестает придерживать трубку рукой, как она вываливается изо рта, и медсестре приходится стряхивать с халата просыпавшийся табак.
— Несколько дней вам нужно будет держать ее в руке. Хотите еще затянуться?
Его желание покурить кажется ей добрым знаком. Оказывается, она все же не в силах следить за ходом его мыслей. Крепкий дым вызывает кашель. Он упрямо дымит еще минуту-другую, но потом сдается.
— Для первого раза достаточно.
— Ну как, вспомнили вкус?
Как бы там ни было, но в комнате теперь появился новый запах.
Ему дали бульона, протертой брюквы и смородинного варенья. Смородинного варенья он не ел лет тридцать и теперь удивляется почему.
Могра подремывает, не чувствуя ни печали, ни радости, ни надежд, ни отчаяния. Это самый непонятный из всех проведенных в больнице дней, и когда из палаты забирают раскладушку, он ощущает какую-то пустоту.
Лина так и не позвонила. Явно нашла себе для общества приятельницу или приятеля, а может, и нескольких сразу. Она любит валяться в постели, окруженная гостями. На завтрак, скорее всего, ограничилась чашечкой кофе и чем-нибудь из фруктов. Примерно раз в месяц она начинает подумывать о самоубийстве.
Не так часто, но Могра тоже приходили в голову подобные мысли. Он даже приходил к убеждению, что рано или поздно это с ним случится, но такая перспектива не удручала, а, напротив, даже утешала.
А значит, что бы ни случилось, всегда есть выбор, возможность уйти самому.
По его мнению, в таком поступке нет ничего трагического. Он просто выходит из игры. Никто не может отказать ему в этом праве.
Часом позже он то склонялся над талером, критикуя верстку последнего номера, то сидел у себя в кабинете так, как на карикатуре, с телефонной трубкой в каждой руке, а перед ним стояла озабоченная секретарша, и Фернан Колер, как обычно, держался за ручку двери.
А они-они живут везде: и во дворе с геометрически правильно подстриженными деревьями, и во всех полутемных закоулках, где кровати стоят чуть ли не вплотную друг к другу и снуют медсестры и практиканты.
И он живет, этот человек его возраста с сутулой спиной и отвисшей челюстью, который, словно загипнотизированный, медленно шагает по аллее в сопровождении внимательного санитара.
Неужто же все это ничего не значит?
В бледно-зеленой записной книжке нет упоминания о двух нанесенных ему визитах, словно они прошли для него бесследно, хотя в любой другой день Могра не обошел бы их молчанием.
Наверное, теперь к нему стали пускать посетителей без всякого разрешения, поскольку Колет постучалась в дверь, а его никто не предупредил. М-ль Бланш поспешила навстречу этой коренастой, неловкой, довольно плохо одетой женщине в ортопедической обуви.
— Пусть войдет, — проговорил Могра.
И спустя несколько секунд добавил:
— Разрешите представить: это моя дочь.
Колет располнела. Лицо ее расплылось, и теперь она стала похожа на женщин из простонародья, которые лет в тридцать пять вообще теряют возраст.
— Добрый день, — бросает она в сторону его кресла.
Колет никогда не зовет его отцом или тем более папой. В детстве она упрямо считала его чужим, подогреваемая теткой, которая не выносила Могра. И тем не менее она обращается к нему на «ты».
— Я не помешаю?
Она смотрит на него против света, потому что он сидит перед окном, и, лишь усевшись на стул напротив, имеет возможность разглядеть его лицо.
Другие — Одуар, Бессон, Клабо, м-ль Бланш, — словом, все, кто заходил к нему в палату, старались не показать вида, что заметили, как он изменился. Колет первая высказывает свое удивление:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Он знает, как зовут мускулистого санитара с выбритым до синевы подбородком и похожего на унтер-офицера-Леон. Он приходил еще трижды: в первый раз — чтобы уложить его в постель, после пятнадцати минут, проведенных в кресле, во второй — чтобы после дневного сна опять усадить его в это новое прибежище на колесиках, и в третий — чтобы снова уложить.
Чувствуя прикосновения этого сильного мужчины, Могра всякий раз сжимался от отвращения.
Утром, как и всегда по вторникам, был большой обход. Профессор в окружении учеников долго пробыл в большой палате и только потом зашел к Могра — уже без свиты и очень озабоченный.
У него, должно быть, есть и сложные случаи, когда нужно принять трудное решение. Он выразил удовлетворение, увидев Могра сидящим в кресле, и долго ощупывал каждый мускул рук и ног, каждый сустав.
— Все идет превосходно. Скоро вас навестит наш друг Бессон.
Когда Могра нужно что-то сообщить, за это берется Бессон. Могра поначалу это злило. Однако тут все логично. Одуар как специалист занимается его теперешней болезнью. Но Бессон, который уже давным-давно лечит все его мелкие недомогания, знает Могра гораздо лучше.
Теперь Могра готов признать, что такое разделение ответственности, такая иерархия, которая столько раз восстанавливала его против них и против всей больницы, просто необходима.
Если бы он мог ежедневно рисовать портреты обоих врачей, то теперь перед ним лежали бы листки с совершенно разными лицами. А если бы он постоянно рисовал свои собственные портреты? Разве у него не выходил бы каждый час другой Рене Могра?
Бессон д'Аргуде вел себя непринужденно, но на сей раз не был вымученно-жизнерадостным. Сегодня он держался почти естественно — конечно, не совсем так, как на завтраках в «Гран-Вефуре», но и не как врач, стремящийся поднять дух больного.
— Пусть тебя не беспокоит, что на несколько дней ты будешь выбит из колеи. Сам понимаешь, это неизбежно. В течение долгой недели ты полностью зависел от своего окружения, был как бы лишен индивидуальности. Теперь понемногу снова начинаешь вести человеческую жизнь, и тут не обойдется без разочарований. Да, кстати, я хотел поговорить с тобой о Жозефе…
— Она больше не придет.
— Кто тебе это сказал?
— Никто. Я понял это, когда она уходила сегодня утром.
Длинные фразы даются ему пока еще с трудом. Он не всегда может подобрать нужное слово, хотя способен легко жонглировать мыслями.
— У нее доброе сердце, но тут она бессильна. Она очень квалифицированная медсестра и теперь нужна в другом месте. Спишь ты спокойно. Под рукой у тебя есть звонок. Но если настаиваешь, я найду тебе другую сиделку. Решай сам.
— А мадемуазель Бланш?
— Пока ты здесь, она останется с тобой.
Получается как бы баш на баш. Он соглашается проводить ночи без сиделки, а ему оставляют м-ль Бланш.
— Да, и еще одно, чуть не забыл. Я говорю тебе это только потому, что твоя жена очень о тебе беспокоится. Она опасается, что атмосфера больницы действует на тебя угнетающе. Ты привык к другой обстановке, к другому обслуживанию, к людям, готовым исполнить любое твое желание… И вместе с тем тебе уже не обязательно находиться под постоянным присмотром Одуара. На этой неделе ты можешь перебраться в любую другую клинику, к примеру в Нейи.
У них нет оборудования для восстановления утраченных функций, но это можно устроить…
Его «нет» прозвучало столь непосредственно и категорично, что Бессон рассмеялся.
— Ладно, ладно, не бойся. Одуар не собирается избавляться от тебя…
Остается лишь Фернан Колер, он снова звонил мне сегодня утром.
Могра даже не дослушал вопроса.
— Нет!
— В таком случае я полагаю, что наших друзей ты тоже не хочешь видеть?
Они обрывают мне телефон…
— Я хочу, чтобы меня оставили в покое.
У него быстро устают связки, и слоги начинают наезжать друг на друга. Он сделал все, чтобы Бессон остался доволен, и теперь погрузился в созерцание двора, который буквально его завораживает.
Вид этого двора уже успел повлиять на настроение и придает новый оттенок занимающим его проблемам.
Двор гораздо больше, чем казался. Это громадный четырехугольник, окруженный серыми зданиями, и Могра обещает себе сосчитать в них окна, когда его оставят в покое.
Напротив двора расположена выходящая на улицу подворотня, у которой дежурят два человека в форме.
За ней едут, обгоняя друг друга, машины, быстро идут жестикулирующие люди.
Старики, которых он издали замечал когда-то, проезжая по автостраде N 7, одеты в толстые серо-голубые куртки и такие же штаны с яркими лампасами двух или трех разных цветов, словно для того, чтобы отличать один полк от другого. Могра уже углядел желтые и красные.
Есть у стариков и общее свойство — их медлительность или даже неподвижность. На первый взгляд кажется, что каждый из них замер на месте, словно оловянный солдатик.
Пользуясь случаем, многие сидят на скамейках и греются на солнышке, но у них нет той непринужденности, с какой люди обычно сидят на парижских скамейках. Кажется, будто они не разговаривают и вообще никак не общаются друг с другом, каждый словно замкнут в самом себе.
Это выражение, которое раньше было для него самым обычным, теперь приобретает особый смысл. Они замкнуты в самих себе. Это не больные. М-ль Бланш говорила, что на официальном языке они называются «проживающими». Сама же она предпочитает называть их «наши старички».
Многие из них курят трубку — точно так же, как старые феканские рыбаки, которые целыми днями сидят и смотрят на порт, хлюпая трубками, зачастую обмотанными проволокой или изоляционной лентой.
Быть может, м-ль Бланш следит не только за его взглядом, но и за его мыслями?
— Вы никогда не курили?
— Курил.
— Сигареты?
— Начал с трубки, лет в шестнадцать. Потом, уже в Париже, сигареты. А потом и то и другое. Три года назад бросил, когда пошли разговоры, что от этого бывает рак легких…
Как ни странно, но именно его газета подняла во Франции кампанию по борьбе с курением. Могра поддался собственной пропаганде, а вот Бессон, хоть он и врач, до сих пор не выпускает сигарету изо рта.
Неприятная мысль, как и любая другая, напоминающая ему о жизни за пределами больницы. Едва началась эта кампания, как пошли телефонные звонки, потом визиты лиц более или менее официальных, и ему дали понять, что газета наносит ущерб очень серьезным, даже национальным интересам.
Могра даже принесли статистические данные, показывающие, что вред от курения научно не доказан. Потом был поднят вопрос о контрактах на рекламу, и он уступил. Кампания была быстро свернута.
В ту пору никакого стыда Могра не чувствовал. Все это казалось ему вполне естественным. Он жил в кругах, где правила, которые годны для большинства смертных, не в ходу.
А теперь его горизонт ограничен однообразными, как казармы, зданиями, а все его внимание сосредоточено на дворе и немых фигурах.
Старика, который по утрам приходил посмотреть на него, не без труда отдали родственникам. И как большой пес, от которого стремятся избавиться, он Бог знает каким образом вернулся и сел на свой матрас. Быть может, вернется снова, ведь не станешь же его привязывать, и опять его придется отвозить к дочери.
Однако они живут.
Это — большое открытие, которое он сделал сегодня. Всем им уже за шестьдесят. А многие гораздо старше, по крайней мере на вид. Некоторые подволакивают ногу, другие движутся неровной походкой, выбрасывая ногу вбок, словно плохо отрегулированные автоматы.
Все старики трудились не один десяток лет. Они из тех, кто стоит на лесах и по кирпичику строит дом, кто копает канавы, компостирует билеты, таскает мешки и ящики. Здесь можно найти представителя любой профессии.
Могра думает о маленьких объявлениях, приносящих газете неплохой доход.
«Полный сил пенсионер ищет…»
На улицах они проскальзывают между более молодыми, чтобы поскорее прочитать в еще влажной газете раздел «Требуются», хотя никаких шансов у них нет.
Эти люди были женаты, у них рождались дети. Вне себя от радости они спешили в ближайшую мэрию, чтобы их зарегистрировать, а потом в бистро напротив ставили всем по стаканчику.
Не к ним ли принадлежит и его отец? Разве не живет он в Фекане такой же растительной жизнью, часами ожидая награды в виде стакана красного вина?
Его отец живет! А ведь еще вчера Могра считал его чуть ли не идиотом, пассивным и покорным судьбе. Но раз он живет, раз живут все эти старики во дворе, значит…
Ему не удается окончательно сформулировать свой вопрос. И тем более найти на него ответ. Он взволнован — очередное открытие где-то рядом.
А вот дед по материнской линии не выдержал. Это был рыбак из Ипора, коренастый крепыш, щеки которого море окрасило в кирпичный цвет.
Каждую весну, надев высокие сапоги с деревянными подошвами, уходил промышлять треску к берегам Ньюфаундленда.
Возвращаясь в домик на утесе, он часто находил там нового младенца. Всего их набралось девять. В грудном возрасте умер лишь один.
Лет в тринадцать-четырнадцать девочки шли в прислуги. Один из мальчиков стал полицейским в Гавре, другой — метрдотелем на трансатлантическом лайнере.
Все они один за другим переженились и повыходили замуж, а их отец с годами перешел на ловлю сельди.
К старости они с женой остались в доме одни, он стал садовничать, иногда выходил на шлюпке в море и ставил ловушки на омаров.
Раз в неделю надевал свой лучший свитер, костюм из темно-синего сукна и отправлялся в Фекан выпить со старыми друзьями.
А может быть, это то же самое, что и завтраки в «Гран-Вефуре», только на другом уровне?
Однажды утром, когда дед должен был работать в саду, жена стала звать его, чтобы он починил в доме какой-то пустяк (но не кран, воду они брали из колодца). Она покричала, но так его и не дозвалась, а часом позже нашла его висящим в сарае, где хранились инструменты и сети.
Почему он это сделал, никто так никогда и не узнал. А вот эти живут. У них ничего нет. Они не имеют ни дома, ни жены и детей, которые бы за ними ухаживали. Пенсии у них тоже нет.
Чтобы не смотреть, как старики умирают на тротуарах, общество отделило их от себя. Нет, они не находятся в заключении. В определенные часы им разрешено гулять мимо близлежащих лавочек. Им выдают табак, лечат недуги. Их моют, за ними ухаживают. Время от времени бреют.
Они живут! Вот только что Могра сделал открытие, которое заставило бы его друзей улыбнуться. И теперь его мучит совесть, и хочется попросить у кого-то прощения. Только вот у кого? Не у того ли мира, к которому он принадлежит по праву? Он в нем родился. Более или менее научился жить. А потом их предал…
Каждый день он видит в разделе «Хроника» своей газеты какой-нибудь невероятно трогательный заголовок: мать утопила четверых детей, а потом сама бросилась в воду; старуха, бывшая когда-то знаменитостью, отравилась газом на улице Ламарк; стрелочник вскрыл себе вены, так как был вызван следователем в связи с аварией на железной дороге… Все это можно хорошо продать, главное выбрать то, что нужно.
А выбирать своих сотрудников научил он.
— Нет, этим слезу не выжмешь…
А его знаменитый нюх! Могра чувствует, какое событие может вызвать в людях сочувствие, какой заголовок будет цеплять за душу. Сам же он принадлежит к тем, кто живет вне всего этого, судит извне, не чувствуя своей причастности к делу.
Живет в самой роскошной и вместе с тем анонимной гостинице Парижа, где среди ночи вызывают врача, как правило, лишь потому, что постоялец перепил шампанского и виски, или перебрал наркотиков, или наелся барбитуратов просто так, из озорства или отвращения, иногда чтобы произвести впечатление на мужа или любовника.
Старички м-ль Бланш все сидят на скамейках, время от времени посасывая свои трубочки, взгляд их погружен в огромность небытия.
Благодаря им у Могра теперь есть трубка. Сиделка спросила у него:
— Вам тоже хочется?
Курить хочется уже три года, за это время ему не раз случалось выкурить сигаретку за дверью, словно прячась от самого себя.
— Не знаю… Возможно…
Чуть позже он тихо проговорил, но не только для того, чтобы быть поближе к ним:
— Мне все-таки хочется…
— Сигарету?
Нет. Не сигарету.
— Как вы думаете, профессор не будет возражать?
— В палатах почти все курят…
— Тогда не могли бы вы купить мне трубку?
— Вечером?
— Нет, прямо сейчас. Наверное, поблизости есть какая-нибудь табачная лавка?
— Напротив главного входа. Только какую вам трубку? Боюсь, в этом квартале…
— Да любую. И табак — самый обычный, серый.
Как в Фекане. Позже он стал курить всякие английские смеси, но сейчас хочется вспомнить вкус серого табака.
Она ушла, накинув пальто прямо на халат. Он видел из окна, как м-ль Бланш прошла по двору на улицу, потом вернулась и помахала снизу ему рукой.
Трубка короткая, с металлическим кольцом и роговым мундштуком.
— Ничего лучше не нашлось…
Стариковская трубка, как у тех, что сидят во дворе.
— Хотите попробовать?
У Могра действует только одна рука, поэтому набивать трубку приходится м-ль Бланш. Его забавляет ее неловкость.
— А теперь нужно умять? Вот так, да?
Могра выпускает несколько клубов дыма и чувствует разочарование. Этого следовало ожидать. Он не подумал о том, что челюсти повинуются еще плохо.
Едва он перестает придерживать трубку рукой, как она вываливается изо рта, и медсестре приходится стряхивать с халата просыпавшийся табак.
— Несколько дней вам нужно будет держать ее в руке. Хотите еще затянуться?
Его желание покурить кажется ей добрым знаком. Оказывается, она все же не в силах следить за ходом его мыслей. Крепкий дым вызывает кашель. Он упрямо дымит еще минуту-другую, но потом сдается.
— Для первого раза достаточно.
— Ну как, вспомнили вкус?
Как бы там ни было, но в комнате теперь появился новый запах.
Ему дали бульона, протертой брюквы и смородинного варенья. Смородинного варенья он не ел лет тридцать и теперь удивляется почему.
Могра подремывает, не чувствуя ни печали, ни радости, ни надежд, ни отчаяния. Это самый непонятный из всех проведенных в больнице дней, и когда из палаты забирают раскладушку, он ощущает какую-то пустоту.
Лина так и не позвонила. Явно нашла себе для общества приятельницу или приятеля, а может, и нескольких сразу. Она любит валяться в постели, окруженная гостями. На завтрак, скорее всего, ограничилась чашечкой кофе и чем-нибудь из фруктов. Примерно раз в месяц она начинает подумывать о самоубийстве.
Не так часто, но Могра тоже приходили в голову подобные мысли. Он даже приходил к убеждению, что рано или поздно это с ним случится, но такая перспектива не удручала, а, напротив, даже утешала.
А значит, что бы ни случилось, всегда есть выбор, возможность уйти самому.
По его мнению, в таком поступке нет ничего трагического. Он просто выходит из игры. Никто не может отказать ему в этом праве.
Часом позже он то склонялся над талером, критикуя верстку последнего номера, то сидел у себя в кабинете так, как на карикатуре, с телефонной трубкой в каждой руке, а перед ним стояла озабоченная секретарша, и Фернан Колер, как обычно, держался за ручку двери.
А они-они живут везде: и во дворе с геометрически правильно подстриженными деревьями, и во всех полутемных закоулках, где кровати стоят чуть ли не вплотную друг к другу и снуют медсестры и практиканты.
И он живет, этот человек его возраста с сутулой спиной и отвисшей челюстью, который, словно загипнотизированный, медленно шагает по аллее в сопровождении внимательного санитара.
Неужто же все это ничего не значит?
В бледно-зеленой записной книжке нет упоминания о двух нанесенных ему визитах, словно они прошли для него бесследно, хотя в любой другой день Могра не обошел бы их молчанием.
Наверное, теперь к нему стали пускать посетителей без всякого разрешения, поскольку Колет постучалась в дверь, а его никто не предупредил. М-ль Бланш поспешила навстречу этой коренастой, неловкой, довольно плохо одетой женщине в ортопедической обуви.
— Пусть войдет, — проговорил Могра.
И спустя несколько секунд добавил:
— Разрешите представить: это моя дочь.
Колет располнела. Лицо ее расплылось, и теперь она стала похожа на женщин из простонародья, которые лет в тридцать пять вообще теряют возраст.
— Добрый день, — бросает она в сторону его кресла.
Колет никогда не зовет его отцом или тем более папой. В детстве она упрямо считала его чужим, подогреваемая теткой, которая не выносила Могра. И тем не менее она обращается к нему на «ты».
— Я не помешаю?
Она смотрит на него против света, потому что он сидит перед окном, и, лишь усевшись на стул напротив, имеет возможность разглядеть его лицо.
Другие — Одуар, Бессон, Клабо, м-ль Бланш, — словом, все, кто заходил к нему в палату, старались не показать вида, что заметили, как он изменился. Колет первая высказывает свое удивление:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23