«В таком случае я сам позвоню и поговорю с ним. Ручаюсь, он поймет». Я вцепилась в него и, чтобы выиграть время, предложила: «Пойдем в другое место. Тут на нас все глазеют-думают, мы ссоримся». Мы шли по темным улочкам Холма и молчали. Ты требуешь, чтобы я все рассказала тебе, Люсьен.
Клянусь, я бесповоротно все решила и только придумывала, как от него избавиться. Завидев огни «Маньера», я заявила, что хочу пить, мы зашли, и я заказала виски: мне это было просто необходимо, потому как сцена началась снова. «Что ты выиграешь, если я поселюсь с тобой на набережной Жавель? спросила я. „Ты будешь моей женой“. — Что ты хочешь сказать? — „То, что сказал. Мы поженимся“.
Она допила свою порцию и ухмыльнулась.
— Представляешь? Я прыснула со смеху, но все-таки это на меня подействовало: мужчина впервые сделал мне предложение. «Через месяц либо ты об этом пожалеешь, либо я от тебя устану», — возразила я. «Нет». — Я не создана жить с мужчиной». — Все женщины созданы для этого». — Но не я». Это уж мое дело». — И мое тоже». — Признайся, ты из-за него отказываешься?»
Я ни в чем не призналась и промолчала, а он опять взялся за свое: «Боишься его? — „Нет“. — Тогда любишь?»
Иветта вновь замолчала и поманила к себе официанта.
— То же самое.
— Для обоих?
Я не раздумывая кивнул.
— Он твердил: «Любишь его? Ну, признайся. Скажи правду». Не помню уж, что я под конец брякнула, только он обозлился и вскочил, бросив: «Ладно, сведу счеты прямо с ним». Он швырнул на стол деньги и, побелев от бешенства, вышел.
— Он пил?
— Несколько стопок, слишком мало, чтобы спиртное подействовало так сильно. Я рассчитывала, что на улице он успокоится и вернется просить прощения. До того как тебе позвонить, я с полчаса просидела в своем уголке, вскакивая всякий раз, как отворялась дверь. Внезапно мне пришло в голову, что он, может быть, отправился к тебе домой.
— Я никого не видел.
— Уверена, он это сделает: он говорил не впустую. Мазетти не из тех, кто принимает решение не подумав, и если уж что запало ему в голову, он любой ценой добивается своего. Как и в учебе! Мне страшно, Люсьен. Я так боюсь, что с тобой что-нибудь случится.
— Пошли?
— Дай мне выпить еще стаканчик.
Этот стаканчик оказался лишним, что я и понял, когда у нее стал заплетаться язык, взгляд остекленел и тон изменился.
— Ты ведь уверен, что я ни за что на свете тебя не брошу, правда? Ты должен знать это, знать, что ты для меня все, что до тебя я не жила и если тебя не станет…
Я подозвал официанта, расплатился, а она ухитрилась допить и мою порцию.
Перед уходом Иветта упросила меня проверить, не подстерегает ли он нас на улице. Нам посчастливилось сразу же поймать такси, и мы поехали на улицу Понтье. В машине она прижалась ко мне, хныча и порой вздрагивая.
Ее рассказ вовсе не обязательно был точен, и я никогда не узнаю, что она наплела Мазетти. Даже когда нет никакого резона лгать, ее тянет на выдумки, в которые она в конце концов сама начинает верить.
Разве сперва она не поклялась ему, что я всего лишь ее адвокат, что она неповинна в истории на улице Аббата Грегуара и по гроб обязана мне, спасшему ее от несправедливого приговора?
Это началось в июле, не помню уж в какой будний день, когда я повез Иветту в Сен-Клу позавтракать в кабачке — она обожает такие заведения. На террасе, где мы ели, была уйма народу, и я лишь мельком обратил внимание на двух молодых людей без пиджаков, у одного из которых были очень черные вьющиеся волосы; они сидели за соседним столиком и все время поглядывали в нашу сторону. В два тридцать у меня была назначена важная встреча, но к четверти третьего мы еще не покончили с десертом. Я предупредил Иветту, что должен уехать.
— Можно мне остаться? — попросила она.
Два дня она молчала и рассказала мне обо всем лишь на третий, когда мы выключили свет и собирались заснуть.
— Спишь, Люсьен?
— Нет.
— Можно с тобой поговорить?
— Разумеется. Зажечь свет?
— Не надо. Мне кажется, я опять кое-что натворила.
Я часто спрашивал себя, откуда в ней эта искренность, эта страсть исповедоваться — от совестливости, от врожденной жестокости или, возможно, от потребности сделать свою жизнь поинтересней, окрашивая ее в драматические тона.
— Заметил ли ты в тот день в Сен-Клу двух молодых людей?
— Каких?
— Они сидели за соседним столиком. Один был брюнет, очень мускулистый.
— Да.
— Когда ты уехал, я увидела, что он отделался от приятеля и вот-вот со мной заговорит; действительно, чуть позже он попросил разрешения выпить кофе за моим столиком.
Со времени нашего знакомства у нее были и другие похождения, и я верю, что она искренна, когда уверяет, что я обо всех них знаю. Первое было у нее с одним музыкантом из кабака около Сен-Жермен-де-Пре уже через две недели после ее оправдания, когда она жила еще на бульваре Сен-Мишель. Она призналась мне, что просидела целый вечер рядом с джазом, а на второй музыкант увел ее с собой.
— Ревнуешь, Люсьен?
— Да.
— Тебе очень тяжело?
— Да. Но это не важно.
— Думаешь, я могла бы и воздержаться?
— Нет.
Это правда. Здесь секрет не в одной чувственности. Это глубже — ей нужно разнообразить жизнь, быть центром чего-то, ощущать на себе чье-то внимание.
Я убедился в этом еще на суде над ней, где она, вероятно, прожила самые опьяняющие часы своей жизни.
— Ты по-прежнему настаиваешь, чтобы я выложила тебе все?
— Да.
— Даже если тебе от этого будет больно?
— Это мое дело.
— Ты на меня сердишься?
— Это не твоя вина.
— По-твоему, я не такая, как другие?
— Да, не такая.
— Тогда как же другие устраиваются?
В такие минуты, когда мы доходим до определенной степени абсурда, я поворачиваюсь к ней спиной, потому что знаю, чего она хочет — до бесконечности рассуждать о ней, копаться в ее личности, инстинктах, поведении.
Она и сама отдает себе в этом отчет.
— Я тебя больше не интересую?
Тогда она дуется или плачет, потом смотрит на меня, как непослушная маленькая девочка, и наконец решается попросить прощения.
— Не понимаю, как ты меня терпишь. Но думал ли ты, Люсьен, какая мука для женщины иметь дело с мужчиной, который все знает, все угадывает?
Роман с музыкантом продолжался всего пять дней. Однажды вечером я нашел ее какой-то странной — состояние лихорадочное, зрачки расширены — и, задав необходимые вопросы, вытянул из Иветты, что он заставлял ее принимать героин. Я разозлился и, когда на следующий день понял, что, вопреки моему запрету, она опять виделась с ним, впервые влепил ей пощечину, да такую, что у нее несколько дней красовался синяк под левым глазом.
Я не могу ни следить за ней круглые сутки, ни требовать, чтобы она все время меня ждала. Я знаю, что меня на нее не хватает, и поневоле позволяю ей искать на стороне то, чего не даю сам. А если мне при этом больно, тем хуже для меня.
Первые месяцы меня захлестывала тревога, потому что я постоянно гадал, вернется Иветта ко мне или очертя голову бросится в какую-нибудь грязную авантюру.
После Сен-Клу мои тревоги обрели иную форму.
— Происхождения этот парень итальянского, но родился во Франции и считается французом. Знаешь, чем он занимается? Учится на медицинском, а по ночам подрабатывает у Ситроена. Не находишь, что это смело?
— Куда он тебя водил?
— Никуда. Он не такой. Мы вернулись на своих двоих через Булонский лес я, по-моему, в жизни столько пешком не ходила.
Сердишься?
— С какой стати?
— С такой, что я не рассказала тебе раньше.
— Ты виделась с ним еще?
— Виделась.
— Когда?
— Вчера.
— Где?
— На террасе «Нормандии» на Елисейских полях — он мне там назначил свидание.
— По телефону?
Значит, ему уже известен ее номер.
— Я решила, что это доставит тебе удовольствие: ты ведь вечно боишься, как бы я не спуталась с какой-нибудь шпаной. Отец у него каменщик в Вильфранш-сюр-Сон, недалеко от Лиона, откуда я родом, а мать судомойка в ресторане. У него семь братьев и сестер. С пятнадцати лет он работает, чтобы платить за учение. Сейчас живет в комнатушке на набережной Жавель, недалеко от завода, и спит всего пять часов в сутки.
— Когда у вас следующее свидание?
Я знал: у нее что-то на уме.
— Это зависит от тебя.
— Что ты имеешь в виду?
— Если хочешь, я с ним вообще не буду встречаться.
— Когда у вас с ним свидание?
— В субботу вечером — в этот день он не работает на заводе.
— Тебе хочется видеть его в субботу вечером?
Она промолчала. В воскресенье утром, позвонив на улицу Понтье, я понял по смущению Иветты, что она не одна. Это был первый известный мне случай, когда она привела кого-то в квартиру, которая, по существу, является нашей общей.
— Он у тебя?
— Да.
— Встретимся у Луи?
— Как скажешь.
Ночь с субботы на воскресенье стала их ночью, и некоторое время Мазетти верил в басню о великодушном адвокате. Иветта призналась мне, что иногда забегает днем на набережную Жавель поцеловать его, когда он занимается.
— Я прихожу лишь затем, чтобы его подбодрить. Комнатка у него крошечная, в гостинице живут только заводские, главным образом арабы и поляки. Я их боюсь. На лестнице они даже не посторонятся, чтобы дать мне пройти, и смотрят на меня масляными глазами.
Мазетти бывает на улице Понтье и в другие дни, кроме субботы: однажды ближе к вечеру я разминулся с ним в воротах. Мы узнали друг друга. Он заколебался, потом неловко кивнул, я вежливо ответил.
Словно для того, чтобы придать истории пикантность, Иветта, как я и ожидал, в конце концов призналась ему, что я не только ее благодетель, но еще и любовник Она рассказала тлю налет на улице Аббата Грегуара, на этот раз как было на самом деле, и добавила, что ради нее я поставил на карту свою честь и положение.
— Этот человек для меня святыня, понял?
Но разве важно, сказала она это или нет? Главное, что он не стал возражать и, когда мы вторично встретились с ним на улице, кивнул, с любопытством посмотрев на меня.
Я все думаю, не внушила ли еда ему» что я импотент и удовлетворяюсь такими забавами, «которые не могут вселять в него опасения. Это, конечно, чушь, но мне она рассказывала еще менее правдоподобные басни.
Ни он, ни она ничего, разумеется, не понимают. И теперь происходит то, что должно было случиться.
— Что еще он сказал? — спросил я, когда мы добрались до квартиры — Уже не помню. Да и повторять не хочу. Словом, все, что молодые люди говорят о мужчине в возрасте, если тот ведет себя как — влюбленный.
— Она открыла шкаф, и я увидел, что она пьет прямо из горлышка.
— Прекрати!
Она взглянула на меня, но успела сделать последний глоток и заплетающимся языком спросила:
— А ты не можешь при своих связях устроить так, чтобы его посадили?
— Под каким предлогом?
— Он угрожал — Чем?
— Ну не прямо, но дал понять, что найдет способ избавиться от тебя.
— В каких выражениях?
Тут — я это знаю — она соврала, в любом случае присочинила.
— Даже если ты говоришь правду, это недостаточное основание для ареста.
Тебе что, хочется, чтобы он сел?
— Я не хочу, чтобы с тобой случилось несчастье. Ты же знаешь: у меня нет никого, кроме тебя.
Она говорит то, что думает, и это серьезней, чем ей кажется. Если ее опять предоставить самой себе, она очень скоро плохо кончит.
— Мне худо, Люсьен.
Я это вижу. Она перепила, и сейчас ее стошнит.
— Вот уж не думала, что все так обернется! Считала, что устроились мы удобно. Знала, что ты доволен…
Она отдает себе отчет, что ляпнула лишнее.
— Прости. Но ты сам видишь: со мной вечно одно и то же. Я стараюсь сделать как лучше, но за что ни возьмусь — все кончается плохо. В одном жизнью могу поклясться — больше я с ним не увижусь. Выглянул бы ты на улицу.
Я слегка раздвинул занавеси, но под фонарями никого не заметил.
— Боюсь, как бы он не напился — он плохо переносит алкоголь. Обычно Мазетти спокойный и с ним легко, но от спиртного становится злым. Однажды выпил лишний стаканчик…
Не докончив фразы, она устремляется в ванную, откуда доносится икота Иветту рвет.
— Мне стыдно, Люсьен, — лепечет она между двумя спазмами. — Если бы ты знал, как я себе противна! Не понимаю, как ты можешь…
Я раздел ее и уложил. Потом разделся сам и вытянулся рядом. Несколько раз в беспокойном сне она лепетала имена, которых я не разобрал.
Возможно, Мазетти напивается сейчас в открытом всю ночь баре, каких в Париже достаточно, или мерит большими шагами безлюдные авеню, давая выход бешенству. Возможно также, он бродит по улице Понтье, как однажды я сам бродил под окнами дома на бульваре Мальзерб.
Если то, что рассказала Иветта, правда, Мазетти легко от нее не отстанет и не замедлит начать новую атаку.
Я, наверно, уже задремал, когда телефонный звонок поднял меня с постели и я бросился в гостиную к аппарату, больно ударившись ногой обо что-то из мебели. Первым делом я предположил, что звонит жена по какому-то неотложному делу — так уже бывало. Который час — я не знал. В спальне было темно, но в гостиной сквозь просвет между занавесями уже забелел рассвет.
— Алло!
В ответ я ничего не услышал и повторил:
— Алло!
Я понял: звонил Мазетти, не рассчитывавший застать меня здесь. Он узнал мой голос, но не повесил трубку, и я услышал его дыхание на другом конце провода. Картина была довольно впечатляющая, тем более что в полумраке, голая и бледная, возникла проснувшаяся Иветта, которая уставилась на меня широко раскрытыми глазами.
— В чем дело? — негромко осведомилась она.
— Ошиблись номером.
— Звонил он?
— Не знаю.
— Уверена, что он. Теперь, зная, что ты здесь, он придет. Включи свет, Люсьен.
Серая полоса рассвета между занавесями падает Иветте на спину, и видно, как она вздрагивает.
— Интересно, откуда он звонит? Быть может, он уже в нашем квартале.
Признаюсь, не по себе стало и мне. У меня нет никакой охоты услышать стук в дверь квартиры: ведь если Мазетти продолжал пить, не исключен скандал.
Выяснять отношения втроем было бы смешно и мерзко.
— Лучше бы тебе уйти.
Но мне вовсе не улыбается выглядеть беглецом.
— Предпочитаешь остаться одна?
— Я-то всегда выкручусь.
— Собираешься его впустить?
— Не знаю. Посмотрю. Одевайся.
Тут ей пришла в голову другая мысль.
— Почему бы не позвонить в полицию?
Я оделся с чувством униженности и бесясь от злобы на себя. Все это время Иветта, по-прежнему голая, смотрела в окно, прижавшись лицом к стеклу.
— Ты уверена, что тебе лучше остаться одной?
— Да. Уходи поживей.
— Я позвоню тебе, как только вернусь на Анжуйскую набережную.
— Ладно. Я весь день буду дома.
— Я заеду попозже.
— Хорошо. Ступай.
Так ничего на себя и не надев, она проводила меня до лестничной площадки, поцеловала, а затем перегнулась через перила и напомнила:
— Будь начеку.
Я не испытывал страха, но мне было желательно избежать неприятной встречи с разъяренным парнем, тем более что я не был на него зол, ничего против него не имел и понимал его душевное состояние.
По пустынной улице Понтье, где раздавались только мои шаги, я а поисках такси дошел до самой улицы Берри. На Елисейских полях разминулся с парочкой иностранцев в вечерних туалетах, возвращавшихся под руку из «Клариджа». У женщины а волосах еще торчали обрывки серпантина, — Анжуйская набережная. Где остановиться — скажу.
Я тревожился об Иветте. Насколько ее знаю, она больше не легла и караулит у окна, даже не подумав, что надо одеться. Ей случается чуть ли не весь день разгуливать нагишом даже летом, когда окна открыты.
— Ты нарочно так делаешь, — упрекнул я ее однажды.
— Что я делаю?..
— Показываешься голой людям напротив.
Она взглянула на меня, силясь скрыть улыбку, как всегда смотрит, когда я угадываю, что у нее на уме.
— Это же забавно, правда?
Быть может, ее забавляет и то, что Мазетти вот-вот снова явится ее осаждать. Подозреваю, что она позвонила бы ему, если бы знала куда. Вечно эта потребность выйти за пределы собственной жизни, придумать себе роль!
Боюсь, что, заметив его на улице, она звонит-таки в полицию — просто для того, чтобы пощекотать себе нервы.
Едва войдя к себе в кабинет, я сам ей звоню.
— Это Люсьен — Благополучно добрался?
— Он не появлялся?
— Нет.
— Все еще торчишь у окна?
— Да.
— Ложись к постель.
— Тебе не кажется, что он придет?
— Убежден — нет. Я скоро тебе перезвоню.
— Надеюсь, ты тоже ляжешь?
— Да.
— Прошу прощения за то, что испортила тебе ночь Мне стыдно, что я надралась, но я даже не замечала, что пью.
— Ложись.
— Расскажешь обо всем жене?
— Не знаю.
— Не говори, что меня рвало.
Она знает, что Вивиана полностью в курсе. Это беспокоит Иветту. Перед моей женой ей не хотелось бы играть чересчур унизительную роль. Неожиданно она осведомляется:
— Что ты, собственно, ей рассказываешь? Все, что мы вытворяем?
Ей случалось, задавая подобный вопрос, прибавлять с нервным смешком:
— Даже то, как я тебя сейчас ублажаю?
Я посмотрел за окно кабинета — я уже писал об этом — и никого не увидел на набережной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Клянусь, я бесповоротно все решила и только придумывала, как от него избавиться. Завидев огни «Маньера», я заявила, что хочу пить, мы зашли, и я заказала виски: мне это было просто необходимо, потому как сцена началась снова. «Что ты выиграешь, если я поселюсь с тобой на набережной Жавель? спросила я. „Ты будешь моей женой“. — Что ты хочешь сказать? — „То, что сказал. Мы поженимся“.
Она допила свою порцию и ухмыльнулась.
— Представляешь? Я прыснула со смеху, но все-таки это на меня подействовало: мужчина впервые сделал мне предложение. «Через месяц либо ты об этом пожалеешь, либо я от тебя устану», — возразила я. «Нет». — Я не создана жить с мужчиной». — Все женщины созданы для этого». — Но не я». Это уж мое дело». — И мое тоже». — Признайся, ты из-за него отказываешься?»
Я ни в чем не призналась и промолчала, а он опять взялся за свое: «Боишься его? — „Нет“. — Тогда любишь?»
Иветта вновь замолчала и поманила к себе официанта.
— То же самое.
— Для обоих?
Я не раздумывая кивнул.
— Он твердил: «Любишь его? Ну, признайся. Скажи правду». Не помню уж, что я под конец брякнула, только он обозлился и вскочил, бросив: «Ладно, сведу счеты прямо с ним». Он швырнул на стол деньги и, побелев от бешенства, вышел.
— Он пил?
— Несколько стопок, слишком мало, чтобы спиртное подействовало так сильно. Я рассчитывала, что на улице он успокоится и вернется просить прощения. До того как тебе позвонить, я с полчаса просидела в своем уголке, вскакивая всякий раз, как отворялась дверь. Внезапно мне пришло в голову, что он, может быть, отправился к тебе домой.
— Я никого не видел.
— Уверена, он это сделает: он говорил не впустую. Мазетти не из тех, кто принимает решение не подумав, и если уж что запало ему в голову, он любой ценой добивается своего. Как и в учебе! Мне страшно, Люсьен. Я так боюсь, что с тобой что-нибудь случится.
— Пошли?
— Дай мне выпить еще стаканчик.
Этот стаканчик оказался лишним, что я и понял, когда у нее стал заплетаться язык, взгляд остекленел и тон изменился.
— Ты ведь уверен, что я ни за что на свете тебя не брошу, правда? Ты должен знать это, знать, что ты для меня все, что до тебя я не жила и если тебя не станет…
Я подозвал официанта, расплатился, а она ухитрилась допить и мою порцию.
Перед уходом Иветта упросила меня проверить, не подстерегает ли он нас на улице. Нам посчастливилось сразу же поймать такси, и мы поехали на улицу Понтье. В машине она прижалась ко мне, хныча и порой вздрагивая.
Ее рассказ вовсе не обязательно был точен, и я никогда не узнаю, что она наплела Мазетти. Даже когда нет никакого резона лгать, ее тянет на выдумки, в которые она в конце концов сама начинает верить.
Разве сперва она не поклялась ему, что я всего лишь ее адвокат, что она неповинна в истории на улице Аббата Грегуара и по гроб обязана мне, спасшему ее от несправедливого приговора?
Это началось в июле, не помню уж в какой будний день, когда я повез Иветту в Сен-Клу позавтракать в кабачке — она обожает такие заведения. На террасе, где мы ели, была уйма народу, и я лишь мельком обратил внимание на двух молодых людей без пиджаков, у одного из которых были очень черные вьющиеся волосы; они сидели за соседним столиком и все время поглядывали в нашу сторону. В два тридцать у меня была назначена важная встреча, но к четверти третьего мы еще не покончили с десертом. Я предупредил Иветту, что должен уехать.
— Можно мне остаться? — попросила она.
Два дня она молчала и рассказала мне обо всем лишь на третий, когда мы выключили свет и собирались заснуть.
— Спишь, Люсьен?
— Нет.
— Можно с тобой поговорить?
— Разумеется. Зажечь свет?
— Не надо. Мне кажется, я опять кое-что натворила.
Я часто спрашивал себя, откуда в ней эта искренность, эта страсть исповедоваться — от совестливости, от врожденной жестокости или, возможно, от потребности сделать свою жизнь поинтересней, окрашивая ее в драматические тона.
— Заметил ли ты в тот день в Сен-Клу двух молодых людей?
— Каких?
— Они сидели за соседним столиком. Один был брюнет, очень мускулистый.
— Да.
— Когда ты уехал, я увидела, что он отделался от приятеля и вот-вот со мной заговорит; действительно, чуть позже он попросил разрешения выпить кофе за моим столиком.
Со времени нашего знакомства у нее были и другие похождения, и я верю, что она искренна, когда уверяет, что я обо всех них знаю. Первое было у нее с одним музыкантом из кабака около Сен-Жермен-де-Пре уже через две недели после ее оправдания, когда она жила еще на бульваре Сен-Мишель. Она призналась мне, что просидела целый вечер рядом с джазом, а на второй музыкант увел ее с собой.
— Ревнуешь, Люсьен?
— Да.
— Тебе очень тяжело?
— Да. Но это не важно.
— Думаешь, я могла бы и воздержаться?
— Нет.
Это правда. Здесь секрет не в одной чувственности. Это глубже — ей нужно разнообразить жизнь, быть центром чего-то, ощущать на себе чье-то внимание.
Я убедился в этом еще на суде над ней, где она, вероятно, прожила самые опьяняющие часы своей жизни.
— Ты по-прежнему настаиваешь, чтобы я выложила тебе все?
— Да.
— Даже если тебе от этого будет больно?
— Это мое дело.
— Ты на меня сердишься?
— Это не твоя вина.
— По-твоему, я не такая, как другие?
— Да, не такая.
— Тогда как же другие устраиваются?
В такие минуты, когда мы доходим до определенной степени абсурда, я поворачиваюсь к ней спиной, потому что знаю, чего она хочет — до бесконечности рассуждать о ней, копаться в ее личности, инстинктах, поведении.
Она и сама отдает себе в этом отчет.
— Я тебя больше не интересую?
Тогда она дуется или плачет, потом смотрит на меня, как непослушная маленькая девочка, и наконец решается попросить прощения.
— Не понимаю, как ты меня терпишь. Но думал ли ты, Люсьен, какая мука для женщины иметь дело с мужчиной, который все знает, все угадывает?
Роман с музыкантом продолжался всего пять дней. Однажды вечером я нашел ее какой-то странной — состояние лихорадочное, зрачки расширены — и, задав необходимые вопросы, вытянул из Иветты, что он заставлял ее принимать героин. Я разозлился и, когда на следующий день понял, что, вопреки моему запрету, она опять виделась с ним, впервые влепил ей пощечину, да такую, что у нее несколько дней красовался синяк под левым глазом.
Я не могу ни следить за ней круглые сутки, ни требовать, чтобы она все время меня ждала. Я знаю, что меня на нее не хватает, и поневоле позволяю ей искать на стороне то, чего не даю сам. А если мне при этом больно, тем хуже для меня.
Первые месяцы меня захлестывала тревога, потому что я постоянно гадал, вернется Иветта ко мне или очертя голову бросится в какую-нибудь грязную авантюру.
После Сен-Клу мои тревоги обрели иную форму.
— Происхождения этот парень итальянского, но родился во Франции и считается французом. Знаешь, чем он занимается? Учится на медицинском, а по ночам подрабатывает у Ситроена. Не находишь, что это смело?
— Куда он тебя водил?
— Никуда. Он не такой. Мы вернулись на своих двоих через Булонский лес я, по-моему, в жизни столько пешком не ходила.
Сердишься?
— С какой стати?
— С такой, что я не рассказала тебе раньше.
— Ты виделась с ним еще?
— Виделась.
— Когда?
— Вчера.
— Где?
— На террасе «Нормандии» на Елисейских полях — он мне там назначил свидание.
— По телефону?
Значит, ему уже известен ее номер.
— Я решила, что это доставит тебе удовольствие: ты ведь вечно боишься, как бы я не спуталась с какой-нибудь шпаной. Отец у него каменщик в Вильфранш-сюр-Сон, недалеко от Лиона, откуда я родом, а мать судомойка в ресторане. У него семь братьев и сестер. С пятнадцати лет он работает, чтобы платить за учение. Сейчас живет в комнатушке на набережной Жавель, недалеко от завода, и спит всего пять часов в сутки.
— Когда у вас следующее свидание?
Я знал: у нее что-то на уме.
— Это зависит от тебя.
— Что ты имеешь в виду?
— Если хочешь, я с ним вообще не буду встречаться.
— Когда у вас с ним свидание?
— В субботу вечером — в этот день он не работает на заводе.
— Тебе хочется видеть его в субботу вечером?
Она промолчала. В воскресенье утром, позвонив на улицу Понтье, я понял по смущению Иветты, что она не одна. Это был первый известный мне случай, когда она привела кого-то в квартиру, которая, по существу, является нашей общей.
— Он у тебя?
— Да.
— Встретимся у Луи?
— Как скажешь.
Ночь с субботы на воскресенье стала их ночью, и некоторое время Мазетти верил в басню о великодушном адвокате. Иветта призналась мне, что иногда забегает днем на набережную Жавель поцеловать его, когда он занимается.
— Я прихожу лишь затем, чтобы его подбодрить. Комнатка у него крошечная, в гостинице живут только заводские, главным образом арабы и поляки. Я их боюсь. На лестнице они даже не посторонятся, чтобы дать мне пройти, и смотрят на меня масляными глазами.
Мазетти бывает на улице Понтье и в другие дни, кроме субботы: однажды ближе к вечеру я разминулся с ним в воротах. Мы узнали друг друга. Он заколебался, потом неловко кивнул, я вежливо ответил.
Словно для того, чтобы придать истории пикантность, Иветта, как я и ожидал, в конце концов призналась ему, что я не только ее благодетель, но еще и любовник Она рассказала тлю налет на улице Аббата Грегуара, на этот раз как было на самом деле, и добавила, что ради нее я поставил на карту свою честь и положение.
— Этот человек для меня святыня, понял?
Но разве важно, сказала она это или нет? Главное, что он не стал возражать и, когда мы вторично встретились с ним на улице, кивнул, с любопытством посмотрев на меня.
Я все думаю, не внушила ли еда ему» что я импотент и удовлетворяюсь такими забавами, «которые не могут вселять в него опасения. Это, конечно, чушь, но мне она рассказывала еще менее правдоподобные басни.
Ни он, ни она ничего, разумеется, не понимают. И теперь происходит то, что должно было случиться.
— Что еще он сказал? — спросил я, когда мы добрались до квартиры — Уже не помню. Да и повторять не хочу. Словом, все, что молодые люди говорят о мужчине в возрасте, если тот ведет себя как — влюбленный.
— Она открыла шкаф, и я увидел, что она пьет прямо из горлышка.
— Прекрати!
Она взглянула на меня, но успела сделать последний глоток и заплетающимся языком спросила:
— А ты не можешь при своих связях устроить так, чтобы его посадили?
— Под каким предлогом?
— Он угрожал — Чем?
— Ну не прямо, но дал понять, что найдет способ избавиться от тебя.
— В каких выражениях?
Тут — я это знаю — она соврала, в любом случае присочинила.
— Даже если ты говоришь правду, это недостаточное основание для ареста.
Тебе что, хочется, чтобы он сел?
— Я не хочу, чтобы с тобой случилось несчастье. Ты же знаешь: у меня нет никого, кроме тебя.
Она говорит то, что думает, и это серьезней, чем ей кажется. Если ее опять предоставить самой себе, она очень скоро плохо кончит.
— Мне худо, Люсьен.
Я это вижу. Она перепила, и сейчас ее стошнит.
— Вот уж не думала, что все так обернется! Считала, что устроились мы удобно. Знала, что ты доволен…
Она отдает себе отчет, что ляпнула лишнее.
— Прости. Но ты сам видишь: со мной вечно одно и то же. Я стараюсь сделать как лучше, но за что ни возьмусь — все кончается плохо. В одном жизнью могу поклясться — больше я с ним не увижусь. Выглянул бы ты на улицу.
Я слегка раздвинул занавеси, но под фонарями никого не заметил.
— Боюсь, как бы он не напился — он плохо переносит алкоголь. Обычно Мазетти спокойный и с ним легко, но от спиртного становится злым. Однажды выпил лишний стаканчик…
Не докончив фразы, она устремляется в ванную, откуда доносится икота Иветту рвет.
— Мне стыдно, Люсьен, — лепечет она между двумя спазмами. — Если бы ты знал, как я себе противна! Не понимаю, как ты можешь…
Я раздел ее и уложил. Потом разделся сам и вытянулся рядом. Несколько раз в беспокойном сне она лепетала имена, которых я не разобрал.
Возможно, Мазетти напивается сейчас в открытом всю ночь баре, каких в Париже достаточно, или мерит большими шагами безлюдные авеню, давая выход бешенству. Возможно также, он бродит по улице Понтье, как однажды я сам бродил под окнами дома на бульваре Мальзерб.
Если то, что рассказала Иветта, правда, Мазетти легко от нее не отстанет и не замедлит начать новую атаку.
Я, наверно, уже задремал, когда телефонный звонок поднял меня с постели и я бросился в гостиную к аппарату, больно ударившись ногой обо что-то из мебели. Первым делом я предположил, что звонит жена по какому-то неотложному делу — так уже бывало. Который час — я не знал. В спальне было темно, но в гостиной сквозь просвет между занавесями уже забелел рассвет.
— Алло!
В ответ я ничего не услышал и повторил:
— Алло!
Я понял: звонил Мазетти, не рассчитывавший застать меня здесь. Он узнал мой голос, но не повесил трубку, и я услышал его дыхание на другом конце провода. Картина была довольно впечатляющая, тем более что в полумраке, голая и бледная, возникла проснувшаяся Иветта, которая уставилась на меня широко раскрытыми глазами.
— В чем дело? — негромко осведомилась она.
— Ошиблись номером.
— Звонил он?
— Не знаю.
— Уверена, что он. Теперь, зная, что ты здесь, он придет. Включи свет, Люсьен.
Серая полоса рассвета между занавесями падает Иветте на спину, и видно, как она вздрагивает.
— Интересно, откуда он звонит? Быть может, он уже в нашем квартале.
Признаюсь, не по себе стало и мне. У меня нет никакой охоты услышать стук в дверь квартиры: ведь если Мазетти продолжал пить, не исключен скандал.
Выяснять отношения втроем было бы смешно и мерзко.
— Лучше бы тебе уйти.
Но мне вовсе не улыбается выглядеть беглецом.
— Предпочитаешь остаться одна?
— Я-то всегда выкручусь.
— Собираешься его впустить?
— Не знаю. Посмотрю. Одевайся.
Тут ей пришла в голову другая мысль.
— Почему бы не позвонить в полицию?
Я оделся с чувством униженности и бесясь от злобы на себя. Все это время Иветта, по-прежнему голая, смотрела в окно, прижавшись лицом к стеклу.
— Ты уверена, что тебе лучше остаться одной?
— Да. Уходи поживей.
— Я позвоню тебе, как только вернусь на Анжуйскую набережную.
— Ладно. Я весь день буду дома.
— Я заеду попозже.
— Хорошо. Ступай.
Так ничего на себя и не надев, она проводила меня до лестничной площадки, поцеловала, а затем перегнулась через перила и напомнила:
— Будь начеку.
Я не испытывал страха, но мне было желательно избежать неприятной встречи с разъяренным парнем, тем более что я не был на него зол, ничего против него не имел и понимал его душевное состояние.
По пустынной улице Понтье, где раздавались только мои шаги, я а поисках такси дошел до самой улицы Берри. На Елисейских полях разминулся с парочкой иностранцев в вечерних туалетах, возвращавшихся под руку из «Клариджа». У женщины а волосах еще торчали обрывки серпантина, — Анжуйская набережная. Где остановиться — скажу.
Я тревожился об Иветте. Насколько ее знаю, она больше не легла и караулит у окна, даже не подумав, что надо одеться. Ей случается чуть ли не весь день разгуливать нагишом даже летом, когда окна открыты.
— Ты нарочно так делаешь, — упрекнул я ее однажды.
— Что я делаю?..
— Показываешься голой людям напротив.
Она взглянула на меня, силясь скрыть улыбку, как всегда смотрит, когда я угадываю, что у нее на уме.
— Это же забавно, правда?
Быть может, ее забавляет и то, что Мазетти вот-вот снова явится ее осаждать. Подозреваю, что она позвонила бы ему, если бы знала куда. Вечно эта потребность выйти за пределы собственной жизни, придумать себе роль!
Боюсь, что, заметив его на улице, она звонит-таки в полицию — просто для того, чтобы пощекотать себе нервы.
Едва войдя к себе в кабинет, я сам ей звоню.
— Это Люсьен — Благополучно добрался?
— Он не появлялся?
— Нет.
— Все еще торчишь у окна?
— Да.
— Ложись к постель.
— Тебе не кажется, что он придет?
— Убежден — нет. Я скоро тебе перезвоню.
— Надеюсь, ты тоже ляжешь?
— Да.
— Прошу прощения за то, что испортила тебе ночь Мне стыдно, что я надралась, но я даже не замечала, что пью.
— Ложись.
— Расскажешь обо всем жене?
— Не знаю.
— Не говори, что меня рвало.
Она знает, что Вивиана полностью в курсе. Это беспокоит Иветту. Перед моей женой ей не хотелось бы играть чересчур унизительную роль. Неожиданно она осведомляется:
— Что ты, собственно, ей рассказываешь? Все, что мы вытворяем?
Ей случалось, задавая подобный вопрос, прибавлять с нервным смешком:
— Даже то, как я тебя сейчас ублажаю?
Я посмотрел за окно кабинета — я уже писал об этом — и никого не увидел на набережной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15