Пить и болтать продолжали до половины девятого, когда, как сообщила мне Вивиана, осталось всего человек пять-шесть, в том числе Ланье и, разумеется, Жан Мориа.
Мориа знают все: раз десять он был министром, дважды премьером и снова им станет. Его фотографии и карикатуры на него появляются на первых полосах газет не менее регулярно, чем изображения кинозвезд.
Мориа — коренастый, плотный мужчина, почти такой же уродливый, как я, но имеющий передо мной два преимущества — высокий рост и какую-то мужицкую жестокость, придающую благородство его облику.
Биография его тоже более или менее известна, во всяком случае, тем из парижан, что причисляют себя к посвященным.
В сорок два года, женатый, отец трех детей, он все еще был ветеринаром в Ньоре и, казалось, не питал никаких честолюбивых замыслов, когда в результате предвыборного скандала выставил свою кандидатуру в депутаты и прошел.
Вероятно, не повстречайся с ним Корина, он до конца дней оставался бы просто депутатом-работягой, исправно циркулирующим между убогой квартиркой на Левом берегу и своим избирательным округом. Сколько ему тогда было?
Определить возраст Корины трудно. Судя по тому, как она выглядит сейчас, ей что-то около тридцати. Муж ее, старый граф де Ланжель, умер два года назад, и она начала отрываться от привычной им среды Сен-Жерменского предместья ради общества редакторов газет и политических деятелей.
Утверждают, что выбрала она Мориа не случайно и что чувство здесь ни при чем: до него она перепробовала двух-трех других, рассталась с ними и долго присматривалась к депутату из Ньора, прежде чем остановить на нем выбор.
Как бы то ни было, его все чаще видели у нее в доме, поездки в Де-Севр стали менее регулярны, и уже через два года он заполучил первый полупортфель, а вскоре стал и министром.
С тех пор минуло лет пятнадцать, а то и все двадцать — я не даю себе труда проверять даты: они не имеют значения, — и ныне их связь-это нечто общепризнанное, почти официальное: когда Мориа нужен, ему звонят на улицу Сен-Доминик и глава кабинета, и из Елисейского дворца.
Он не порвал с женой, живущей в Париже где-то около Марсова поля. Я не раз встречал ее: она осталась все такой же неуклюжей, незаметной и вечно выглядит так, словно извиняется за то, что столь мало достойна великого человека. Их дети обзавелись семьями — старший, по-моему, подвизается в своей департаментской префектуре.
У Корины Мориа не позирует перед избирателями или для потомства. Он предстает здесь таким, каков он на самом деле, и часто производил на меня впечатление человека, который скучает, точнее, человека, силящегося не разочаровать окружающих.
В воскресенье, когда наши взгляды скрестились впервые, он наблюдал за мной и хмурился, словно открывая во мне нечто, новое, такое, что меня подмывает назвать «печатью».
Из стыдливости и боясь показаться смешным, я не повторил бы вслух то, что сейчас напишу, но в это воскресенье я поверил в печать, в незримую отметину, разглядеть которую могут только посвященные, те, что сами ее носят.
Высказать ли мне свою мысль до конца? Появляется такая печать лишь на тех, кто много жил, много видел, все изведал сам, но, главное, ценой непомерно большого усилия достиг или почти достиг своей цели, и я не думаю, что человек может быть отмечен подобной печатью раньше определенного возраста, скажем, лет сорока пяти.
Со своей стороны я наблюдал за Мориа сначала во время обеда, когда женщины рассказывали всякие истории, затем в гостиной, где любовница владельца газеты уселась на подушки и запела, сама себе аккомпанируя на гитаре.
Он веселился не больше, чем я, это было видно. Оглядываясь вокруг, он, несомненно, спрашивал себя, по какой прихоти судьбы угодил в обстановку, являющуюся как бы оскорблением его личности.
Его считают честолюбцем. У него, как и у меня, есть своя легенда, и в политических кругах он слывет столь же свирепым, как я во Дворце.
А вот я не верю, что он честолюбец, и если даже какое-то время был им, причем довольно по-детски, то уже перестал. Он просто примирился со своей судьбой и навязанным ему обликом, как иные актеры, обреченные всю жизнь играть одну и ту же роль.
Я видел, как он опрокидывал рюмку за рюмкой без удовольствия, без увлечения, но и не как пьяница, и я убежден, что, требуя спиртного, он просто набирался мужества для того, чтобы не сбежать.
Корина, которая почти на пятнадцать лет моложе его, возится с ним как с ребенком, смотрит, чтобы у него под рукой было все, чего он пожелает.
В воскресенье вечером ей, знающей его лучше, чем кто бы то ни было, тоже пришлось наблюдать, как он цепенеет и тупеет с каждым уходящим часом.
Пить я еще не начал. У меня это случается редко, не становится системой.
Тем не менее Мориа различил на мне печать, которая, вероятно, таится в глазах и читается не столько в выражении лица, сколько в отсутствующем взгляде — и в его известной тяжеловесности.
Разговор шел о политике, и Мориа отпустил несколько иронических фраз, как бросают хлеб птицам. В этот момент я вышел из гостиной, направляясь в один из будуаров, где углядел телефон. Сперва позвонил на улицу Понтье, но там, как я и ожидал, мне никто не ответил. Тогда я набрал номер Луи, итальянского ресторатора, у которого чаще всего питается Иветта.
— Говорит Гобийо. Иветта у вас, Луи?
— Только что появилась, господин Гобийо. Позвать?
Я добавил, потому что это было необходимо, а Луи — в курсе:
— Она одна?
— Да. Приступает к обеду за столиком в глубине зала.
— Передайте, что я заеду за ней через полчаса, может быть, чуть позже.
Разгадал ли Мориа и эту драму? Точно так же, как ни он, ни я не честолюбивы, мы оба не относимся к числу распутников, но кто согласится со мной, кроме тех немногих, что сами носят на себе печать? Когда я вернулся в гостиную, он снова понаблюдал за мной, но взгляд У него был блуждающий и влажный, как всегда бывает после известного количества рюмок.
Допускаю, что Корина подала ему сигнал. Между ними существует такое же взаимопонимание, как между Вивианой и мной. Экс-премьер, который со дня на день вновь придет к руководству судьбами государства, сделал благословляющий жест, пробубнив:
— Прошу извинить…
Неверным и тяжелым шагом он пересек гостиную, и сквозь застекленную дверь я приметил лакея, который наверняка поджидал его, чтобы уложить спать.
— Он столько работает! — вздохнула Корина. — У него на плечах такой груз!
Вивиана тоже бросила мне понимающий взгляд, хотя в нем содержался и вопрос. Она сообразила, что я ходил звонить. Кому и зачем — она знала, предвидела также, что в конце концов я туда отправлюсь; думаю даже, что она молчаливо советовала мне это сделать.
Вечер растянулся еще на час-другой, после чего начались прощальные поцелуи.
— Должен попросить у вас извинения. Меня тоже ждет работа…
Полагаю, что присутствующие поверили в это не больше, чем в случае с Мориа. Впрочем, это совершенно не важно.
— Ты отпустил машину? — осведомилась Вивиана.
— Да. Возьму такси.
— Хочешь, я тебя отвезу?
— Зачем? Стоянка прямо напротив.
Не заговорит ли она, как только я исчезну, о моем непосильном труде и ответственности? Такси я прождал под дождем минут десять — было воскресенье — и когда приехал к Луи, Иветта пила кофе, обводя тусклым взглядом почти безлюдный ресторан.
Она подвинулась, освобождая мне на банкетке место рядом с собой, и подставила мне щеку-жест, ставший таким же привычным, как поцелуи Корины.
— Обедал в городе? — безучастно осведомилась она, словно наши отношения были такими же, как между всеми.
— Перехватил кой-чего на улице Сен-Доминик.
— Твоя жена была там?
— Да.
Она не ревнует к Вивиане, не пытается ее устранить, ничего не ищет словом, довольствуется тем, что живет данной минутой.
— Что вам подать, мэтр?
Я взглянул на чашку Иветты и ответил:
— Кофе.
Она упрекнула:
— А потом спать не будешь.
Это верно: из-за кофе мне придется принять какой-нибудь барбитурат, как почти каждый вечер. Говорить мне с ней было не о чем, мы сидели бок о бок на банкетке, уставившись в пространство, словно пара стариков.
Наконец я все-таки выдавливаю:
— Устала?
Не усмотрев в моем вопросе никакого подвоха, она отвечает «нет» и в свой черед спрашивает:
— Что делал днем?
— Работал.
Я не уточняю, над чем я работал во вторую половину дня, и ей в голову не приходит, что занимался я в основном ею.
— Жена тебя ждет?
Это у нее косвенный способ узнавать мои намерения.
— Нет.
— Поехали?
Я утвердительно киваю. Мне хотелось бы ответить «нет» и уйти, но я уже давно отказался от безуспешной борьбы.
— Можно мне заказать шартрез?
— Пожалуйста, Луи, рюмку шартреза.
— А для вас ничего, господин Гобийо?
— Нет, благодарю.
По воскресеньям приходящая прислуга не бывает на улице Понтье, и я уверен, что Иветта не дала себе труда прибраться в квартире. Застелила ли она хоть постель? Маловероятно. Она пьет шартрез медленно, с долгими паузами между глотками, словно стараясь отдалить момент отъезда. Наконец вздыхает:
— Попроси счет.
Луи привык видеть нас за одним столом и знает, куда мы отправимся, выйдя от него.
— Доброй ночи, мадемуазель. Доброй ночи, мэтр.
Под дождем Иветта повисает у меня на руке, но порой все равно оступается из-за слишком высоких каблуков. Идти два шага.
Мне все-таки необходимо вернуться к нашей первой встрече у меня в кабинете в пятницу вечером почти год назад. Пока она усаживалась, робея и ломая голову, что же я решил, я позвонил жене по внутреннему телефону:
— Я у себя в кабинете, где у меня работы еще на час-другой. Поезжай обедать без меня, извинись перед префектом и знакомыми. Скажешь — это правда, — что я надеюсь поспеть к кофе.
Не глядя на посетительницу, я направился к двери, ворчливо наказав:
— Оставайтесь на месте.
Может быть, чтобы ее задеть, я даже добавил, словно невоспитанному ребенку:
— Ничего не трогайте.
Я зашел в комнату Борденав.
— Выйдите на улицу и удостоверьтесь, что за особой, сидящей сейчас у меня в кабинете, нет слежки.
— Полицейской?
— Да. О результатах сообщите мне по телефону.
В кабинете я, заложив руки за спину, заходил взад и вперед, а Иветта следила за мной глазами.
— Гастон уже сидел?
— Не думаю. Он об этом никогда не говорил.
— Вы его хорошо знаете?
— Прилично.
— Спали с ним?
— Бывало.
— Ваша подружка Ноэми совершеннолетняя?
— Ей уже стукнуло двадцать.
— Чем занимается?
— Тем же, чем я.
— Где-нибудь раньше работала?
— Помогала матери в лавке. Та торгует овощами на улице Шмен-Вер.
— Ноэми сбежала из дому?
— Просто ушла, заявив, что с нее довольно.
— Давно?
— Два года назад.
— Мать ее не разыскивала?
— Нет. Ей плевать на дочь. Порой, когда совсем уж труба, Ноэми заходит к ней. Они ссорятся, всячески попрекают друг друга, но в конце концов мать всегда подбрасывает ей деньжат.
— Приводы у нее были?
— У Ноэми-то? Два. Может, и больше, но мне она рассказывала только о двух.
— За что?
— За приставание к мужчинам. Оба раза ее отпускали после врачебного осмотра.
— Вы тоже ему подвергались?
— Еще нет.
Зазвонил телефон. Говорила Борденав.
— Ничего не заметила, патрон.
— Благодарю. Сегодня вечером вы мне не понадобитесь.
— Мне не ждать?
— Нет.
— Тогда доброй ночи.
Мне пора уже перейти к объяснению мотивов, но сделать это очень нелегко, потому что хочется добиться абсолютной правдивости. Не нужно мне двух-трех кусков правды, которые с виду кажутся такими убедительными, а по сути лживы.
В тот вечер я не вожделел Иветту. И не испытывал к ней жалости. За свою карьеру я видел слишком много особей такой породы, и если в Иветте просматривалось нечто необычное, слегка отличавшее ее от остальных, то и в этом для меня не было ничего нового.
Не поддался ли я мелкому тщеславию, польщенный верой в меня, которой она прониклась еще до нашей встречи?
Со всей откровенностью заявляю: нет. Думаю, тут все сложнее, и человек вроде, например, Мориа тоже был бы способен к такому решению.
Почему не усмотреть в моем поступке протест и вызов? Меня вынудили зайти далеко, очень далеко по пути, который плохо сочетается с моим темпераментом и вкусами. Моя репутация установилась, и я кичливо силился соответствовать ей — ведь именно она побудила эту девчонку явиться ко мне со своим циничным предложением.
В профессиональном плане я еще никогда так не рисковал и не задавался столь трудной, чтобы не сказать несбыточной, целью.
Я поднял перчатку. Я убежден, что это правда, и вот уже год нахожу время размышлять об этом.
Меня занимала не Иветта Моде, сбившаяся с пути дочь лионского учителя и бывшей связистки, а задача, которую я внезапно пожелал решить.
Я опять сел и, попутно делая заметки, начал задавать точные вопросы.
— В ночь со среды на четверг вы вернулись к себе в гостиницу, но в прошлую ночь там не показывались. Управляющий об этом знает и сообщит в полицию.
— Мне случается самое меньшее раза два в неделю не ночевать на улице Вавен: туда запрещено приводить с собой мужчин.
— Вас спросят, где вы провели ночь.
— Я скажу.
— Где же?
— В меблирашке на улице Берри: там все заведение исключительно на этом держится.
— Вас там знают?
— Да. Мы с Ноэми часто меняли кварталы. Иногда перебирались в Сен-Жермен-де-Пре, порой отправлялись на Елисейские поля, а подчас забирались даже на Монмартр.
— Часовщик видел вас обеих?
— В лавке было темновато, да и посмотрел он на нас, как смотрят на клиенток: тут же наклонился над часами.
— Ваш конский хвост — характерная прическа.
— Этого они с женой не заметили по той простой причине, что я подобрала волосы под берет.
— В предвидении того, что произойдет?
— На всякий случай.
Я расспрашивал ее почти час, после чего позвонил домой одному товарищу прокурора, своему приятелю:
— Передано ли следователю дело часовщика с улицы Аббата Грегуара?
— Интересуетесь девицей? По неизвестным мне причинам ею все еще занимается уголовная полиция.
— Благодарю.
Я сказал Иветте:
— Вернетесь как ни в чем не бывало на улицу Вавен и без возражений отправитесь в полицию, избегая упоминать обо мне.
Около десяти я присоединился к жене и знакомым на авеню Президента Рузвельта: они еще только принялись за дичь. Я поговорил о деле с префектом, дав понять, что, вероятно, займусь им, а утром отправился на набережную Орфевр.
Дело вызвало шум, слишком много шума, и маленький Дюре оказался мне еще полезней, чем всегда. Это парень, которого мне никак не понять до конца. Его отец, занимавший крупные административные посты в разных компаниях, несколько раз разорялся. Дюре, тогда еще студент-юрист, шатался по редакциям, то здесь, то там тиская статейку и знакомясь с закулисными сторонами парижской жизни.
До него у меня был сотрудник по имени Обер, уже чувствовавший, что может летать на собственных крыльях. Дюре узнал об этом и предложил себя на его место даже раньше, чем вступил в адвокатское сословие.
Вот уже четыре года он со мной, всегда почтительный, однако поблескивающий — скорее весело, чем иронически, — глазами, когда я даю ему некоторые поручения, и даже в других случаях.
Это он посетил пресловутого Гастона в баре на улице Гэте и, вернувшись, заверил меня, что на, того можно положиться. Он же с помощью приятеля-репортера откопал такие подробности биографии часовщика, которые придали процессу неожиданную окраску.
Дело можно было сразу квалифицировать как уголовное и передать на рассмотрение судьям. Я настоял на разборе его присяжными. Жена часовщика, которая выжила, все еще носила черную повязку на глазу — его не надеялись спасти.
Судебные прения проходили бурно, и председательствующий не раз грозил, что прикажет очистить зал. Никто из моих коллег, никто из судей не заблуждались. Для всех Иветта Моде и Ноэми Бранд были виновны в неудачном налете на улице Аббата Грегуара. Вопрос, который газеты набирали крупным шрифтом, сводился к одному:
«Добьется ли мэтр Гобийо оправдания?»
К концу второго заседания это казалось немыслимым, и даже моя жена разуверилась в успехе. Мне она в этом не призналась, но я знаю: она думала, что я зашел слишком далеко, и стеснялась этого.
В ходе разбирательства выплеснулось столько грязи, что однажды в зале даже послышалось:
— Довольно!
Кое-кто из коллег не решался — иные до сих пор не решаются — пожать мне руку, и я никогда не был так близок от исключения из адвокатуры.
Больше чем любой другой процесс, этот показал мне, что такое ажиотаж избирательной кампании или большого политического маневра, когда на тебя наведены все прожектора и ты понимаешь, что нужно победить любой ценой и каким угодно способом.
Свидетелями моими были сомнительные личности, но ни за одним не числилось ничего уголовного, ни один не запутался и не запнулся.
Я заставил продефилировать перед судом два десятка проституток из квартала Монпарнас, более или менее похожих на Иветту и Ноэми, и они под присягой показали, что старый часовщик, представший в изображении прокурора образцом честного ремесленника, постоянно предавался эксгибиционизму и в отсутствие жены водил девок к себе домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15