Со мной уже так поступили однажды. Я могла бы…
— Нет. Идем.
— Далеко? Пойдем поищем морфий вместе.
— Нет. Пойдем, когда ты успокоишься. Даю тебе честное слово, что принесу.
Все было смешно, трагично и неприглядно: сцена теряла свое напряжение, приступ проходил; они делали несколько шагов вдоль зданий, как обычные прохожие, потом Тереза опять останавливалась, словно пьяная, и, забыв все, что он сказал ей, хваталась за него. Один раз он чуть было не упал под тяжестью ее тела.
— Идем.
Они шли дальше. В конце концов слова, которые оба произносили, стали бессвязными.
— Я была везде. Я ходила к врачу, который давал ей это.
— Да, да… Идем.
— У нее водились деньги, и она получала столько, сколько хотела.
— Да, да…
Дважды он чуть не бросил ее, уходил крупными шагами. Путь показался ему бесконечным. Наконец они увидели огни «Жерлиса», и ему снова пришлось разыгрывать комедию, чтобы уговорить ее войти.
— Я подожду тебя в кафе.
— Нет. Поднимемся ко мне.
Набравшись терпения, он уговорил ее. Он даже не представлял себе, что жизнь может быть такой пошлой. Он шел сзади, подталкивая Терезу. Наконец, вновь во власти подозрений, она оказалась у него. Он понял, что она попробует сбежать, и быстро вышел, закрыв номер на ключ.
Приложив ухо к двери, он сказал вполголоса:
— Сиди спокойно. Не шуми. Я скоро вернусь и все принесу.
Она очень устала. Он слышал, как она рухнула на кровать и застонала по-звериному.
Он спустился вниз. В пивной подошел прямо к хозяину и тихо обратился к нему. Тот покачал головой. Нет, у него ничего нет. Здесь такого не водится. Слишком опасно. Надо быть осторожнее.
— Где же тогда? Хозяин тоже не знал. Вот с кокаином или героином намного легче. Ему даже говорили о каком-то враче, но кто он и где живет неизвестно.
Г-н Монд решил идти напролом. Не важно, что о нем подумают. В «Монико» почти каждый вечер появлялся один врач, который играл по-крупному и частенько уходил бледный, с мутными глазами. Неужели он его не поймет?
Самым трудным для него, простого служащего, было попасть на «завод», оказаться у зеленого сукна.
Что ж, пусть так, он уйдет. Хозяин пивной поднял голову.
— Послушайте!
Несмотря на семь этажей, из мансарды со стороны лестницы доносился шум. Двое мужчин стали подниматься. С каждым шагом они отчетливее слышали стук в дверь, крики, голоса горничной и одного из постояльцев, случайно оказавшегося дома и теперь задававшего вопросы буйствовавшей женщине.
— Напрасно вы привели ее сюда, — вздохнул хозяин. Что мог поделать г-н Монд? Он и сам не знал.
— Вызовите врача. Любого. Так не может продолжаться.
— Вы этого хотите?
Он кивнул и, отстранив горничную и постояльца, сунул ключ в замочную скважину. Они хотели войти вместе с ним, но мысль о свидетелях была ему так противна, что, проскользнув в мансарду, он закрыл за собой дверь.
О четверти часа, проведенной им один на один с женщиной, у которой когда-то были такие чистые глаза и от которой у него осталось двое детей, г-н Монд никому не рассказывал, может быть, потому, что больше не думал об этом.
Постоялец, музыкант из джаза, не выходивший из комнаты вот уже несколько дней — у него был плеврит, снова отправился к себе. Только горничная не уходила с площадки. Услышав на лестнице шаги врача, она облегченно вздохнула.
Когда открыли дверь, Тереза, свесив ноги, лежала поперек кровати. Дезире, навалившись сверху, удерживал ее всем своим телом, а рукой, из которой текла кровь, зажимал ей рот.
Мужчина настолько обезумел, что не сразу понял, зачем пришел врач, и сперва остался в своей странной позе. Потом он встал, провел рукой по глазам и покачнулся. Боясь потерять сознание, он привалился к стене и выпачкал белым весь бок своего костюма.
Ему предложили отправить Терезу в больницу, но он отказался. Никто не понял почему. Укол ее успокоил. Широко раскрыв безжизненные глаза, она лежала так тихо, что, казалось, спит.
На лестнице г-н Монд пошептался с врачом. Они остались вдвоем. Он сидел на стуле. В висках у него стучало, временами вдруг начиналось головокружение, и вокруг него, мешая думать, образовывалась какая-то пустота. Иногда, словно от этого ему становилось легче, он повторял:
— Спи…
Он погасил лампу, но сквозь окно струился лунный свет, и в его холодных лучах Тереза словно преобразилась; он старался не смотреть на нее она выглядела как покойница, с таким же вытянувшимся носом, такая же неземная.
Один раз, когда он взглянул на кровать, его пронзила дрожь: перед ним была не Тереза, а его сын Ален — те же черты лица, бесцветные зрачки, стеариновая кожа.
В гостиницу возвращались постояльцы. Почти все шаги затихали на нижних этажах. Машинально он считал площадки. Пять… Шесть… На сей раз поднимались сюда. Женщина. В дверь постучали.
Он понял: это Жюли.
— Входи.
Темнота, странные позы обоих — женщина лежит с открытыми глазами, мужчина, стиснув голову руками, сидит на стуле — застали ее врасплох.
— Она что… — тихо начала Жюли, но договорить не решалась. — Она что, мертва?
Он покачал головой, с трудом встал. Ему надо объясниться. Господи, до чего же все сложно!
Он повел Жюли к двери на площадку.
— Кто это? Ты ее знал? Мне сказали в «Монико»… Хозяин в ярости.
Он пропустил это мимо ушей.
— Ты ее знал, да?
Он кивнул. И она тотчас все поняла.
— Твоя жена? — Первая жена.
Она не удивилась. Напротив. Казалось, она всегда подозревала что-нибудь в этом роде.
— И что же ты собираешься делать?
— Не представляю.
— Завтра все начнется сначала. Мы таких видели.
— Да.
— Кто тебе дал морфий?
— Врач.
— Пройдет немного времени, и она вновь примется за свое.
— Знаю. Он оставил мне одну ампулу.
Странно, но слова, фразы, события, сама реальность не имели теперь для него никакого значения. Он ясно чувствовал, что мыслит трезво, сознавал, что на все вопросы отвечает надлежащим образом и ведет себя как нормальный человек.
И в то же время он был очень далеко отсюда, скорее, даже очень высоко; на площадке, освещенной запылившейся лампочкой, он видел Жюли в вечернем платье» видел себя самого, взъерошенного, с расстегнутым воротником рубашки.
— Ты в крови.
— Пустяки.
— Это она, да?
Ну да! Да! Что здесь особенного? За несколько часов, может быть, за несколько минут, он не мог точно сказать, когда именно он сделал такой невероятный скачок, что смотрел с холодной рассудительностью на мужчину и женщину, шепчущихся в предрассветный час на площадке гостиницы.
Разумеется, он не был бесплотным. Он оставался все тем же г-ном Мондом или Дезире, скорее Дезире. Нет, не так! Человеком, который, сам того не сознавая, долго влачил существование, как другие переносят болезнь, о которой не догадывался. Человек среди людей, такой же, как они, толкаясь в шумной толпе, когда лениво, когда яростно, он не знал, куда идет.
И вдруг в лунном свете, словно под волшебными рентгеновскими лучами, он увидел жизнь по-другому.
Всего, что имело значение раньше — оболочка, мякоть, плоть, — больше не существовало; никаких ложных ценностей, почти никаких, а взамен…
Вот оно! Об этом больше не стоило говорить ни с Жюли, ни с другими.
Впрочем, это и невозможно, потому что невыразимо.
— Тебе ничего не надо? — спросила она. — Может, принести кофе?
Нет… Да… Все равно. Скорее, нет — и пусть побыстрее оставят его в покое.
— Если будут новости, сообщи.
Он обещал, Жюли не очень-то верила ему. Наверно, думала, что, когда проснется днем, он уже уйдет с женщиной, которая лежит сейчас на железной кровати.
— Ну, пока. Удачи!
Она уходила нехотя. Ей тоже не худо бы сообщить ему кое-что, сказать… А, собственно, что? Что она сразу поняла: ничего у них не получится. И хоть она всего лишь простая девушка, но догадалась, что…
На повороте лестницы она еще раз подняла к нему голову. Он вернулся в номер, закрыл дверь и вздрогнул, услышав еще хриплый голос:
— Кто это?
— Одна знакомая девушка.
— Твоя…
— Нет. Просто приятельница.
Тереза вновь принялась рассматривать покатый потолок, а Монд опять сел на стул. Время от времени он вытирал платком кровь с губы, котирую Тереза глубоко прокусила.
— Он про запас тебе оставил? — спросила она, не двигаясь, невыразительным, как у лунатика, голосом.
— Да.
— Сколько?
— Одну.
— Дай мне ее.
— Не сейчас.
Она смирилась, будто маленькая девочка. Стала вдруг совсем ребенком и в то же время постарела еще больше, чем днем, когда он увидел ее в городе. Он сам, бреясь перед зеркалом, не раз за эти четверть часа казался себе постаревшим ребенком. Да разве мужчины бывают другими? Они говорят о годах, словно те действительно существуют. Потом замечают, что между временем, когда еще ходишь в школу, нет, даже раньше, когда в кроватку тебя укладывает мать, и моментом, когда ты живешь… Луна светила уже не так ярко, синий цвет неба сменился светло-голубыми красками утра, и стены комнаты теряли мертвенно-бледную безжизненную белизну.
— Не спишь? — спросила она снова.
— Нет.
— Хорошо бы заснуть!
Она часто моргала увядшими веками — ей хотелось плакать; похудевшая, она стала просто старой женщиной, от которой почти ничего не осталось.
— Послушай, Норбер..
Он встал, ополоснул лицо, стараясь побольше шуметь, чтобы не дать ей говорить. Так было бы лучше.
— Ты меня слушаешь?
— А что?
— Ты очень сердишься на меня?
— Нет. Попробуй заснуть.
— Не дашь мне вторую ампулу?
— Нет. Не раньше девяти утра.
— А сейчас сколько?
Он забыл, куда положил свои часы, и долго искал их.
— Половина шестого.
— Спасибо.
Она покорно ждала, а он не знал, что делать, куда себя деть. Чтобы отвлечься, слушал привычные голоса гостиницы, с большинством постояльцев которой был знаком. Всех, кто возвращался, он узнавал по голосам, доносившимся до него слабым шумом.
— Дали бы лучше мне умереть.
Врач предупреждал его. Под конец, пока он был еще здесь, она ломала комедию, но до этого, в самой критической точке приступа, схватила валявшиеся ножницы и попыталась вскрыть себе вены.
Теперь она опять притворялась, но Монда это не трогало. Она настаивала:
— Почему ты не дашь мне умереть?
— Спи!
— Ты прекрасно знаешь, что так я заснуть не могу.
Тем хуже! Вздохнув, облокотился о чердачное окно, за которым расстилались красные крыши; снизу уже поднимался шум цветочного рынка. В этот час ночной сторож на улице Монторгейль разогревал в клетушке утренний кофе в маленьком голубом эмалированном кофейнике. Пил он его из крестьянской чашки в крупный цветочек. На Центральном рынке вовсю кипела жизнь.
А позже в течение долгих лет он всегда в одно и тоже время просыпался в двухспальной кровати на улице Балю, выскальзывал из постели, где после его ухода оставалась тощая суровая женщина.
Пока он тщательно, как делал все остальное, совершал туалет, над головой начинал звенеть будильник, и взрослый юноша, его сын, потягивался в постели, зевал, вставал с противным вкусом во рту и всклокоченными волосами.
А помирилась ли с мачехой его дочь теперь, в отсутствие отца? Конечно нет. И когда ей нужны деньги, она не знает, к кому обратиться. Смешно. У нее двое детей. Казалось бы, она, как все матери, должна их любить — а может, на деле все это не так? — однако она живет, не заботясь о них, и где-то допоздна задерживается с мужем.
Впервые после бегства он думал о своих домашних так определенно. Можно даже сказать, что раньше он об этом вообще не думал.
Он не растрогался. Он замерз. Они проходили перед ним друг за другом, такими, какие есть. Но видел он их иначе, чем раньше, когда встречал чуть ли не каждый день.
Он больше не возмущался.
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем.
— Я хочу пить.
— Сходить за кофе?
— Сходи.
В шлепанцах, в расстегнутой на груди рубашке, он спустился вниз. Пивная была закрыта. Пришлось выходить на улицу. В конце улицы виднелся кусочек моря. Он направился к небольшому бару.
— Не дадите ли кофейничек кофе и чашку? Я верну.
— В «Жерлис»?
К этому уже привыкли. Постояльцы «Жерлиса» частенько ходили за чем-нибудь по соседству, притом в самые неожиданные часы.
На прилавке, в корзине, лежали теплые рогалики, он съел один, выпил кофе, безучастно поглядывая наружу; потом понес Терезе небольшой кофейник, чашку, два кусочка сахара в кармане и рогалики.
Ранние прохожие, которые шли навстречу, оглядывались на него, хорошо понимая, что он — человек ночи. Проехал трамвай. Он поднялся в мансарду и догадался, что Тереза вставала, возможно, даже только что поспешно легла в постель, услышав на лестнице его шаги.
Теперь она стала другой, казалась посвежевшей, потому что на лицо положила слой пудры, оживила румяна на щеках, подкрасила тонкие губы. Подложив за спину подушку, она сидела на кровати.
Благодарная, она слабо улыбнулась ему, и он сразу все понял. Кофе и рогалики он поставил на стул, так, чтобы она могла достать.
— Ты добрый… — сказала она.
Он не был добрым. Она не спускала с него глаз. Они оба думали об одном и том же. Ей было страшно. Он выдвинул ящик ночного столика, и, как он и думал, ампулы там не оказалось, но лежал шприц с еще мокрой иглой.
С умоляющей гримасой она пробормотала:
— Не сердись на меня.
Он не сердился Он на нее даже не сердился. И немного спустя, в то время как она пила кофе, он обнаружил под чердачным окном пустую ампулу, блестевшую на покатой крыше.
Глава 9
Отъезд из Ниццы произошел так же просто, как и из Парижа Не было ни споров, ни раздумий.
Около десяти часов г-н Монд бесшумно закрыл дверь, спустился на четыре этажа и тихо постучал в номер Жюли. Стучать пришлось несколько раз.
Сонный голос недовольно спросил:
— Что еще?
— Это я.
Он слышал, как она босиком подошла к двери, открыла. Затем, не глядя на него, с полузакрытыми глазами, нырнула в теплую постель. И чуть ли не засыпая, но, что было видно по ее лицу, силясь удержаться на поверхности яви, спросила:
— Ну, что тебе?
— Не могла бы ты немного побыть наверху? Я должен выйти.
И Жюли, сонная, любезно выдохнула:
— Подожди минутку.
Он знал, что в последний раз видит ее в интимности вульгарных терпких запахов. Постель была теплой. Белье, как обычно, кучей валялось на коврике.
— Дай мне стакан воды…
Хоть в стакане для полоскания зубов — ей было все равно. Она встала, спросила как во сне:
— Что-то не так?
— Нет, все в порядке. Она спит. Мне кажется, лучше не оставлять ее одну.
— Как скажешь. Мне одеться?
— Не обязательно.
Она не надела ни чулок, ни трусиков, вообще никакого белья. Набросила на голое тело фланелевый халатик, сунула босые ноги в туфли на высоком каблуке. Однако же наклонилась к зеркалу, попудрила блестевшее лицо, подкрасила губы, причесалась.
— Что ей сказать, если она проснется?
— Что я скоро вернусь.
Покорная и ленивая, она поднялась по лестнице, в то время как он спустился вниз и зашел в пивную. В это утро он надел не серый костюм человека ночи, а более элегантный: серые шерстяные брюки и темно-синий пиджак, который Жюли заставила его купить в первый день.
Попросив соединить его с Парижем, он снова зашел в пивную, где хозяин подсчитывал выручку.
— Уезжаете?
Для него, как и для Жюли, это было совершенно очевидно.
Разговор по телефону оказался длинным. Доктор Букар на другом конце провода рассыпался в бесконечных восклицаниях. Г-н Монд, знавший его как тугодума, по несколько раз повторял все свои указания.
Потом он отправился в магазин, где покупал себе костюм, и взял другой, более корректный, более свойственный г-ну Монду, который ему обещали подогнать днем.
Когда он вернулся в гостиницу, обе женщины мирно сидели на кровати.
Как только он вошел, они замолчали. Странно, но взгляд Жюли стал уважительнее, послушнее.
— Мне одеваться? — спросила Тереза почти игриво. И добавила, надув губы:
— Может, пообедаем втроем? Ничем серьезным это теперь не угрожало. Он согласился на все их прихоти, включая довольно роскошный ресторан и меню, которое подошло бы, скорее, для банкета. Время от времени в глазах Терезы вспыхивало беспокойство, лицо морщилось. В конце концов она, дрожа, спросила:
— У тебя есть еще?..
В кармане у него была одна ампула, и в кафе он передал ее Терезе. Хорошо зная, что у него в сжатой руке, она схватила сумочку и бросилась в туалет.
Жюли, проследив за ней глазами, уверенно сказала:
— Ей повезло.
— Да.
— Если бы ты знал, как она счастлива! А что она говорила о тебе сегодня утром…
Он не улыбнулся, не нахмурился. В гостинице его ждал телеграфный перевод от Букара. Снова оставив женщин вместе, он вернулся к портному, потом зашел на вокзал, заказал билеты. Поезд уходил в восемь. На вокзале Жюли хотелось и смеяться, и плакать.
— Для меня все это так странно! — сказала она. — Ты будешь изредка вспоминать обо мне?
Г-н Монд и Тереза сели в поезд, поужинали в вагоне-ресторане, потом отправились к себе в купе.
— Дашь мне вечером еще одну, а?
Он вышел в коридор, чтобы не видеть — он его предугадывал — сухого, короткого, почти профессионального жеста, которым она кололась в бедро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
— Нет. Идем.
— Далеко? Пойдем поищем морфий вместе.
— Нет. Пойдем, когда ты успокоишься. Даю тебе честное слово, что принесу.
Все было смешно, трагично и неприглядно: сцена теряла свое напряжение, приступ проходил; они делали несколько шагов вдоль зданий, как обычные прохожие, потом Тереза опять останавливалась, словно пьяная, и, забыв все, что он сказал ей, хваталась за него. Один раз он чуть было не упал под тяжестью ее тела.
— Идем.
Они шли дальше. В конце концов слова, которые оба произносили, стали бессвязными.
— Я была везде. Я ходила к врачу, который давал ей это.
— Да, да… Идем.
— У нее водились деньги, и она получала столько, сколько хотела.
— Да, да…
Дважды он чуть не бросил ее, уходил крупными шагами. Путь показался ему бесконечным. Наконец они увидели огни «Жерлиса», и ему снова пришлось разыгрывать комедию, чтобы уговорить ее войти.
— Я подожду тебя в кафе.
— Нет. Поднимемся ко мне.
Набравшись терпения, он уговорил ее. Он даже не представлял себе, что жизнь может быть такой пошлой. Он шел сзади, подталкивая Терезу. Наконец, вновь во власти подозрений, она оказалась у него. Он понял, что она попробует сбежать, и быстро вышел, закрыв номер на ключ.
Приложив ухо к двери, он сказал вполголоса:
— Сиди спокойно. Не шуми. Я скоро вернусь и все принесу.
Она очень устала. Он слышал, как она рухнула на кровать и застонала по-звериному.
Он спустился вниз. В пивной подошел прямо к хозяину и тихо обратился к нему. Тот покачал головой. Нет, у него ничего нет. Здесь такого не водится. Слишком опасно. Надо быть осторожнее.
— Где же тогда? Хозяин тоже не знал. Вот с кокаином или героином намного легче. Ему даже говорили о каком-то враче, но кто он и где живет неизвестно.
Г-н Монд решил идти напролом. Не важно, что о нем подумают. В «Монико» почти каждый вечер появлялся один врач, который играл по-крупному и частенько уходил бледный, с мутными глазами. Неужели он его не поймет?
Самым трудным для него, простого служащего, было попасть на «завод», оказаться у зеленого сукна.
Что ж, пусть так, он уйдет. Хозяин пивной поднял голову.
— Послушайте!
Несмотря на семь этажей, из мансарды со стороны лестницы доносился шум. Двое мужчин стали подниматься. С каждым шагом они отчетливее слышали стук в дверь, крики, голоса горничной и одного из постояльцев, случайно оказавшегося дома и теперь задававшего вопросы буйствовавшей женщине.
— Напрасно вы привели ее сюда, — вздохнул хозяин. Что мог поделать г-н Монд? Он и сам не знал.
— Вызовите врача. Любого. Так не может продолжаться.
— Вы этого хотите?
Он кивнул и, отстранив горничную и постояльца, сунул ключ в замочную скважину. Они хотели войти вместе с ним, но мысль о свидетелях была ему так противна, что, проскользнув в мансарду, он закрыл за собой дверь.
О четверти часа, проведенной им один на один с женщиной, у которой когда-то были такие чистые глаза и от которой у него осталось двое детей, г-н Монд никому не рассказывал, может быть, потому, что больше не думал об этом.
Постоялец, музыкант из джаза, не выходивший из комнаты вот уже несколько дней — у него был плеврит, снова отправился к себе. Только горничная не уходила с площадки. Услышав на лестнице шаги врача, она облегченно вздохнула.
Когда открыли дверь, Тереза, свесив ноги, лежала поперек кровати. Дезире, навалившись сверху, удерживал ее всем своим телом, а рукой, из которой текла кровь, зажимал ей рот.
Мужчина настолько обезумел, что не сразу понял, зачем пришел врач, и сперва остался в своей странной позе. Потом он встал, провел рукой по глазам и покачнулся. Боясь потерять сознание, он привалился к стене и выпачкал белым весь бок своего костюма.
Ему предложили отправить Терезу в больницу, но он отказался. Никто не понял почему. Укол ее успокоил. Широко раскрыв безжизненные глаза, она лежала так тихо, что, казалось, спит.
На лестнице г-н Монд пошептался с врачом. Они остались вдвоем. Он сидел на стуле. В висках у него стучало, временами вдруг начиналось головокружение, и вокруг него, мешая думать, образовывалась какая-то пустота. Иногда, словно от этого ему становилось легче, он повторял:
— Спи…
Он погасил лампу, но сквозь окно струился лунный свет, и в его холодных лучах Тереза словно преобразилась; он старался не смотреть на нее она выглядела как покойница, с таким же вытянувшимся носом, такая же неземная.
Один раз, когда он взглянул на кровать, его пронзила дрожь: перед ним была не Тереза, а его сын Ален — те же черты лица, бесцветные зрачки, стеариновая кожа.
В гостиницу возвращались постояльцы. Почти все шаги затихали на нижних этажах. Машинально он считал площадки. Пять… Шесть… На сей раз поднимались сюда. Женщина. В дверь постучали.
Он понял: это Жюли.
— Входи.
Темнота, странные позы обоих — женщина лежит с открытыми глазами, мужчина, стиснув голову руками, сидит на стуле — застали ее врасплох.
— Она что… — тихо начала Жюли, но договорить не решалась. — Она что, мертва?
Он покачал головой, с трудом встал. Ему надо объясниться. Господи, до чего же все сложно!
Он повел Жюли к двери на площадку.
— Кто это? Ты ее знал? Мне сказали в «Монико»… Хозяин в ярости.
Он пропустил это мимо ушей.
— Ты ее знал, да?
Он кивнул. И она тотчас все поняла.
— Твоя жена? — Первая жена.
Она не удивилась. Напротив. Казалось, она всегда подозревала что-нибудь в этом роде.
— И что же ты собираешься делать?
— Не представляю.
— Завтра все начнется сначала. Мы таких видели.
— Да.
— Кто тебе дал морфий?
— Врач.
— Пройдет немного времени, и она вновь примется за свое.
— Знаю. Он оставил мне одну ампулу.
Странно, но слова, фразы, события, сама реальность не имели теперь для него никакого значения. Он ясно чувствовал, что мыслит трезво, сознавал, что на все вопросы отвечает надлежащим образом и ведет себя как нормальный человек.
И в то же время он был очень далеко отсюда, скорее, даже очень высоко; на площадке, освещенной запылившейся лампочкой, он видел Жюли в вечернем платье» видел себя самого, взъерошенного, с расстегнутым воротником рубашки.
— Ты в крови.
— Пустяки.
— Это она, да?
Ну да! Да! Что здесь особенного? За несколько часов, может быть, за несколько минут, он не мог точно сказать, когда именно он сделал такой невероятный скачок, что смотрел с холодной рассудительностью на мужчину и женщину, шепчущихся в предрассветный час на площадке гостиницы.
Разумеется, он не был бесплотным. Он оставался все тем же г-ном Мондом или Дезире, скорее Дезире. Нет, не так! Человеком, который, сам того не сознавая, долго влачил существование, как другие переносят болезнь, о которой не догадывался. Человек среди людей, такой же, как они, толкаясь в шумной толпе, когда лениво, когда яростно, он не знал, куда идет.
И вдруг в лунном свете, словно под волшебными рентгеновскими лучами, он увидел жизнь по-другому.
Всего, что имело значение раньше — оболочка, мякоть, плоть, — больше не существовало; никаких ложных ценностей, почти никаких, а взамен…
Вот оно! Об этом больше не стоило говорить ни с Жюли, ни с другими.
Впрочем, это и невозможно, потому что невыразимо.
— Тебе ничего не надо? — спросила она. — Может, принести кофе?
Нет… Да… Все равно. Скорее, нет — и пусть побыстрее оставят его в покое.
— Если будут новости, сообщи.
Он обещал, Жюли не очень-то верила ему. Наверно, думала, что, когда проснется днем, он уже уйдет с женщиной, которая лежит сейчас на железной кровати.
— Ну, пока. Удачи!
Она уходила нехотя. Ей тоже не худо бы сообщить ему кое-что, сказать… А, собственно, что? Что она сразу поняла: ничего у них не получится. И хоть она всего лишь простая девушка, но догадалась, что…
На повороте лестницы она еще раз подняла к нему голову. Он вернулся в номер, закрыл дверь и вздрогнул, услышав еще хриплый голос:
— Кто это?
— Одна знакомая девушка.
— Твоя…
— Нет. Просто приятельница.
Тереза вновь принялась рассматривать покатый потолок, а Монд опять сел на стул. Время от времени он вытирал платком кровь с губы, котирую Тереза глубоко прокусила.
— Он про запас тебе оставил? — спросила она, не двигаясь, невыразительным, как у лунатика, голосом.
— Да.
— Сколько?
— Одну.
— Дай мне ее.
— Не сейчас.
Она смирилась, будто маленькая девочка. Стала вдруг совсем ребенком и в то же время постарела еще больше, чем днем, когда он увидел ее в городе. Он сам, бреясь перед зеркалом, не раз за эти четверть часа казался себе постаревшим ребенком. Да разве мужчины бывают другими? Они говорят о годах, словно те действительно существуют. Потом замечают, что между временем, когда еще ходишь в школу, нет, даже раньше, когда в кроватку тебя укладывает мать, и моментом, когда ты живешь… Луна светила уже не так ярко, синий цвет неба сменился светло-голубыми красками утра, и стены комнаты теряли мертвенно-бледную безжизненную белизну.
— Не спишь? — спросила она снова.
— Нет.
— Хорошо бы заснуть!
Она часто моргала увядшими веками — ей хотелось плакать; похудевшая, она стала просто старой женщиной, от которой почти ничего не осталось.
— Послушай, Норбер..
Он встал, ополоснул лицо, стараясь побольше шуметь, чтобы не дать ей говорить. Так было бы лучше.
— Ты меня слушаешь?
— А что?
— Ты очень сердишься на меня?
— Нет. Попробуй заснуть.
— Не дашь мне вторую ампулу?
— Нет. Не раньше девяти утра.
— А сейчас сколько?
Он забыл, куда положил свои часы, и долго искал их.
— Половина шестого.
— Спасибо.
Она покорно ждала, а он не знал, что делать, куда себя деть. Чтобы отвлечься, слушал привычные голоса гостиницы, с большинством постояльцев которой был знаком. Всех, кто возвращался, он узнавал по голосам, доносившимся до него слабым шумом.
— Дали бы лучше мне умереть.
Врач предупреждал его. Под конец, пока он был еще здесь, она ломала комедию, но до этого, в самой критической точке приступа, схватила валявшиеся ножницы и попыталась вскрыть себе вены.
Теперь она опять притворялась, но Монда это не трогало. Она настаивала:
— Почему ты не дашь мне умереть?
— Спи!
— Ты прекрасно знаешь, что так я заснуть не могу.
Тем хуже! Вздохнув, облокотился о чердачное окно, за которым расстилались красные крыши; снизу уже поднимался шум цветочного рынка. В этот час ночной сторож на улице Монторгейль разогревал в клетушке утренний кофе в маленьком голубом эмалированном кофейнике. Пил он его из крестьянской чашки в крупный цветочек. На Центральном рынке вовсю кипела жизнь.
А позже в течение долгих лет он всегда в одно и тоже время просыпался в двухспальной кровати на улице Балю, выскальзывал из постели, где после его ухода оставалась тощая суровая женщина.
Пока он тщательно, как делал все остальное, совершал туалет, над головой начинал звенеть будильник, и взрослый юноша, его сын, потягивался в постели, зевал, вставал с противным вкусом во рту и всклокоченными волосами.
А помирилась ли с мачехой его дочь теперь, в отсутствие отца? Конечно нет. И когда ей нужны деньги, она не знает, к кому обратиться. Смешно. У нее двое детей. Казалось бы, она, как все матери, должна их любить — а может, на деле все это не так? — однако она живет, не заботясь о них, и где-то допоздна задерживается с мужем.
Впервые после бегства он думал о своих домашних так определенно. Можно даже сказать, что раньше он об этом вообще не думал.
Он не растрогался. Он замерз. Они проходили перед ним друг за другом, такими, какие есть. Но видел он их иначе, чем раньше, когда встречал чуть ли не каждый день.
Он больше не возмущался.
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем.
— Я хочу пить.
— Сходить за кофе?
— Сходи.
В шлепанцах, в расстегнутой на груди рубашке, он спустился вниз. Пивная была закрыта. Пришлось выходить на улицу. В конце улицы виднелся кусочек моря. Он направился к небольшому бару.
— Не дадите ли кофейничек кофе и чашку? Я верну.
— В «Жерлис»?
К этому уже привыкли. Постояльцы «Жерлиса» частенько ходили за чем-нибудь по соседству, притом в самые неожиданные часы.
На прилавке, в корзине, лежали теплые рогалики, он съел один, выпил кофе, безучастно поглядывая наружу; потом понес Терезе небольшой кофейник, чашку, два кусочка сахара в кармане и рогалики.
Ранние прохожие, которые шли навстречу, оглядывались на него, хорошо понимая, что он — человек ночи. Проехал трамвай. Он поднялся в мансарду и догадался, что Тереза вставала, возможно, даже только что поспешно легла в постель, услышав на лестнице его шаги.
Теперь она стала другой, казалась посвежевшей, потому что на лицо положила слой пудры, оживила румяна на щеках, подкрасила тонкие губы. Подложив за спину подушку, она сидела на кровати.
Благодарная, она слабо улыбнулась ему, и он сразу все понял. Кофе и рогалики он поставил на стул, так, чтобы она могла достать.
— Ты добрый… — сказала она.
Он не был добрым. Она не спускала с него глаз. Они оба думали об одном и том же. Ей было страшно. Он выдвинул ящик ночного столика, и, как он и думал, ампулы там не оказалось, но лежал шприц с еще мокрой иглой.
С умоляющей гримасой она пробормотала:
— Не сердись на меня.
Он не сердился Он на нее даже не сердился. И немного спустя, в то время как она пила кофе, он обнаружил под чердачным окном пустую ампулу, блестевшую на покатой крыше.
Глава 9
Отъезд из Ниццы произошел так же просто, как и из Парижа Не было ни споров, ни раздумий.
Около десяти часов г-н Монд бесшумно закрыл дверь, спустился на четыре этажа и тихо постучал в номер Жюли. Стучать пришлось несколько раз.
Сонный голос недовольно спросил:
— Что еще?
— Это я.
Он слышал, как она босиком подошла к двери, открыла. Затем, не глядя на него, с полузакрытыми глазами, нырнула в теплую постель. И чуть ли не засыпая, но, что было видно по ее лицу, силясь удержаться на поверхности яви, спросила:
— Ну, что тебе?
— Не могла бы ты немного побыть наверху? Я должен выйти.
И Жюли, сонная, любезно выдохнула:
— Подожди минутку.
Он знал, что в последний раз видит ее в интимности вульгарных терпких запахов. Постель была теплой. Белье, как обычно, кучей валялось на коврике.
— Дай мне стакан воды…
Хоть в стакане для полоскания зубов — ей было все равно. Она встала, спросила как во сне:
— Что-то не так?
— Нет, все в порядке. Она спит. Мне кажется, лучше не оставлять ее одну.
— Как скажешь. Мне одеться?
— Не обязательно.
Она не надела ни чулок, ни трусиков, вообще никакого белья. Набросила на голое тело фланелевый халатик, сунула босые ноги в туфли на высоком каблуке. Однако же наклонилась к зеркалу, попудрила блестевшее лицо, подкрасила губы, причесалась.
— Что ей сказать, если она проснется?
— Что я скоро вернусь.
Покорная и ленивая, она поднялась по лестнице, в то время как он спустился вниз и зашел в пивную. В это утро он надел не серый костюм человека ночи, а более элегантный: серые шерстяные брюки и темно-синий пиджак, который Жюли заставила его купить в первый день.
Попросив соединить его с Парижем, он снова зашел в пивную, где хозяин подсчитывал выручку.
— Уезжаете?
Для него, как и для Жюли, это было совершенно очевидно.
Разговор по телефону оказался длинным. Доктор Букар на другом конце провода рассыпался в бесконечных восклицаниях. Г-н Монд, знавший его как тугодума, по несколько раз повторял все свои указания.
Потом он отправился в магазин, где покупал себе костюм, и взял другой, более корректный, более свойственный г-ну Монду, который ему обещали подогнать днем.
Когда он вернулся в гостиницу, обе женщины мирно сидели на кровати.
Как только он вошел, они замолчали. Странно, но взгляд Жюли стал уважительнее, послушнее.
— Мне одеваться? — спросила Тереза почти игриво. И добавила, надув губы:
— Может, пообедаем втроем? Ничем серьезным это теперь не угрожало. Он согласился на все их прихоти, включая довольно роскошный ресторан и меню, которое подошло бы, скорее, для банкета. Время от времени в глазах Терезы вспыхивало беспокойство, лицо морщилось. В конце концов она, дрожа, спросила:
— У тебя есть еще?..
В кармане у него была одна ампула, и в кафе он передал ее Терезе. Хорошо зная, что у него в сжатой руке, она схватила сумочку и бросилась в туалет.
Жюли, проследив за ней глазами, уверенно сказала:
— Ей повезло.
— Да.
— Если бы ты знал, как она счастлива! А что она говорила о тебе сегодня утром…
Он не улыбнулся, не нахмурился. В гостинице его ждал телеграфный перевод от Букара. Снова оставив женщин вместе, он вернулся к портному, потом зашел на вокзал, заказал билеты. Поезд уходил в восемь. На вокзале Жюли хотелось и смеяться, и плакать.
— Для меня все это так странно! — сказала она. — Ты будешь изредка вспоминать обо мне?
Г-н Монд и Тереза сели в поезд, поужинали в вагоне-ресторане, потом отправились к себе в купе.
— Дашь мне вечером еще одну, а?
Он вышел в коридор, чтобы не видеть — он его предугадывал — сухого, короткого, почти профессионального жеста, которым она кололась в бедро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12