Что значит имя? Ничего. Вот вы ведь на самом деле
не Федя, а почему бы артисту не назваться именем Дзанни, если хочется?
- Чем вы докажете, что его расстреляли? - с отчаянием спросил я.
- У меня в городе сосед был по дому, Юрий Милых, адвокат, что ли, не
помню. Словом, он со мной иногда откровенничал. История банальная,
Феденька: доносная бумага (мол, болтал чего-то там недозволенное), арест,
расстрел. В ходе следствия выяснилось, что Дзанни - агент Муссолини. Эта
история определила мою судьбу. Я опасно заболел страхом - боялся говорить.
Слова, человеческая речь казались мне страшнее чумных микробов. Ну и решил
изучать язык глухонемых, чтобы вслух болтать поменьше. Потом - тысяча
пертурбаций, и вот я сижу здесь в качестве "старшого", и еще, представьте,
не желаю думать, что жизнь прошла.
- Донос, донос... - горестно пробормотал я. - Как же это, а? Как?
- Донос как донос, - пожал плечами Дормидошин, и уши его задрожали. -
Стойте, Федяша, я ведь даже имя помнил, которым донос был подписан. Бе...
Безбородов! Точно Безбородов...

...Как покойно, тепло было под птичьим крылом... А сейчас - словно
еду в трамвае через бесконечный мост. С обеих сторон вода. Зябко. Входят и
выходят люди. Один я никуда не выхожу. Я живу в трамвае и назойливо
пристаю к пассажирам с вопросами: "Скажите, в "ОВУХ" - это на какой
остановке?", "А Безбородов не там, случайно, работает?", "А хотите, я вам
на флейте сыграю? Клянусь тусклым светом Невы, мне от вас ничего не надо,
граждане пассажиры, - ни денег, ни славы. Мне бы только играть...",
"Скажите, а скажите..." Вот и Дормидошин сошел. Кто войдет в вагон
следующим?
- Щуров Осип Петрович, новый директор цирка, - объявляет водитель
трамвая.
Щуров входит, за ним прыгают в вагон артисты. По-е-е-ха-ли-и!..
Назначение Щурова совпало с новыми веяниями в общей системе
руководства искусством. Панические слухи о том, что правофланговыми теперь
будут затюканные ранее таланты, как буря, проносились тут и там.
Загнанными талантами были готовы признать себя все и спорили только о том,
кто больше перенес гонений, чей челн сильнее потрепали житейские бури.
Ждали также репрессий, сокращения штатов, крайне суровой переаттестации и
катастрофического уменьшения окладов.
Щуров был солидным, почтенного возраста начальником. Неброский
костюм, папка для бумаг, валидол в кармашке, большой носовой платок, ручка
с золотым пером - джентльменский набор всякого руководителя со стажем.
Говорил он тихо, но властно. Казался любезным, но без панибратства.
Тревожные опасения артистов были напрасны - никого он не увольнял и не
переаттестовывал, о возвышении загнанных талантов тоже не заикался.
Видимо, веяния времени обошли его стороной или он сумел их обойти -
неважно. Свое назначение к нам Щуров, видимо, расценивал как опалу. Вне
всякого сомнения, ему хотелось возглавить нечто большее - главк или
министерство. Эта тайная мысль ясно читалась на его лице, раз и навсегда
принявшем обиженное выражение.
Административная хватка у О.Щурова была железная. Первым делом он
провел ремонт здания, затем купил новые барабаны для оркестра и
распорядился ввинтить стосвечовые лампочки в гримуборных. После этих
свершений Щуров начал осыпать благодеяниями непосредственно коллектив -
доставал путевки в санатории, устраивал детей артистов в ясли, для слабого
желудком Жени Савельева выхлопотал талоны на спецпитание и, как венец
всего, пробил три отдельные квартиры для особо ценных сотрудников.
Миф о Щурове как о закоренелом альтруисте потерял свою силу, когда он
начал добиваться для цирка заграничных гастролей, и не куда-нибудь, а в
Италию, даже больше - в Рим! Стало очевидно, что, возвышая коллектив,
директор не прочь возвыситься сам. Но это было не суть важно. Слово "Рим",
как гром, прогремело над церковью, ввергнув коллектив в состояние
восторженной паники. Интеллектуальный центр группы, лилипут Женя
распространял слух о том, что на представление в Риме придет сам папа
римский, обожающий цирк. Новость повергла в трепет артистов. Убежденный
безбожник Сурен Гарун вызвался сделать антиклерикальный иллюзион "Монах и
послушница", но был с гневом осужден товарищами. Особенно неистовствовал
лилипут, у которого были свои планы насчет папы римского. Хотелось
побеседовать со стариком о возможности существования души отдельно от
тела.
Единственную преграду на пути к Вечному городу представлял худсовет
по приему программы. Я со злорадством узнал об этом. Мне, слава богу,
худсовет не грозил. В цирке я уже два года не работал и вообще начал
постепенно привыкать к своему второму имени "Федор".
...Дзанни пришел вчера, впервые за годы нашей размолвки. Не сняв
пальто, он остановился на пороге комнаты и властно объявил:
- Я принес твой костюм: кафтан и парик. Завтра ты будешь показывать
наш номер. Худсовет предупрежден.
Он умолк, в упор глядя на меня, и добавил с морозной вежливостью:
- Перфаворе, мио каро, не упрямься.
- Перфаворе, перфаворе! - взорвался я. - Не нужно мне ничего! Я устал
от всего, устал! "ОВУХ", понимаете? Аппарат Судьбы. Я же сто раз вам
говорил о нем. Все уже предрешено, и это не мои фантазии.
- Какой дремучий фатализм! - пожал плечами Дзанни и сел на стул,
демонстрируя своею позой, что уйдет нескоро и вряд ли побежденным.
Я визгливо, по-старушечьи засмеялся и тоже сел. Дуэль!
- Вот скажите мне, Николай Козимович, зачем вы со мной мучаетесь?
Неужели вы с вашим опытом житейским не поняли, что я не тот, на кого можно
ставить? Я не "мотофозо". И вообще, - я развязно подмигнул Дзанни, - у
меня теперь все другое: жизнь, интересы, знакомые, даже имя...
- Я ручаюсь за успех, - сказал он.
- А-а, вы решили предпринять обходные маневры! Понимаю: вы купили
членов худсовета! Вы купили их! - вскричал я, любуясь собой.
- Я просто хорошо знаком со Щуровым.
- С этой старой чиновничьей крысой? Хо-ро-шие у вас знакомые!
- Он хуже, чем просто крыса, - Дзанни моргнул по-птичьи и вдруг
улыбнулся: - Он - убийца.
- Здравствуйте! - я развеселился по-настоящему. - И руки по локоть в
крови?
- Как это ни банально звучит, но ты прав.
- И, значит, перед убийцей я завтра должен кривляться?
Он молчал, ожидая услышать вслед за этим нечто заветное, взлелеянное.
И я спросил:
- Вы не знаете такого... Безбородова? Если бы от него зависело
что-то, вы бы меня и перед ним заставили Моцарта играть?
Ничего не случилось - Дзанни не изменился в лице, не побледнел, и я
сразу почувствовал робость.
- Кто рассказал тебе о Безбородове?
- Никто, - глупо соврал я. - Считайте, что я был в "ОВУХе" и мне ваше
"Дело" показывали. Там все написано: и про город N, и про Безбородова, и
про черненькое распятие, которое у вас было...
- Распятие? Ах да, распятие... Я тогда очень верил в Бога, я считал
себя божьим любимцем. Но Бог никак не сумел помочь мне, когда надо было.
Когда молчит Бог, появляется Безбородов.
Дзанни качнулся на стуле и вдруг закричал тонко и хрипло:
- Ты - предатель! Все, чему я тебя учил, ты умудрился опошлить. А
причина сажая простая: внутри тебя гниет честолюбие, но из уродливой
гордыни ты не даешь ему выхода. И все унижения, о которых ты говорил, -
брехня трусливого, малокровного неудачника. Прего, открой мне дверь. Я
больше не приду сюда. Никогда!
Не глядя на меня, Дзанни встал. Я почувствовал, как невидимый поводок
сдавил мою шею. Но не хотел я покоряться Дзанни, не хотел!
- Слушайте, слушайте! - забормотал я, заступая ему дорогу. - За что
вы мучаете меня? За что унижаете? Что я вам сделал плохого?! Поймите,
поймите, я не могу продавать себя, не могу кривляться!
Он обрадовался - в глазах появился ртутный блеск, на щеках - румянец.
Он ждал этих моих слов, чтобы бросить в ответ:
- А разве ты не продаешь себя, когда кривляешься в угоду иностранцам?
- Но ведь это вы учили меня лицедействовать, вы приучили меня играть
перед любой публикой! Правда, вы меня в драму прочили, а на деле вышел
грубый фарс и роль Федора.
- Какая же у тебя цель, Федя? Объедки с вельможных столов собирать?
Ты сошел с ума.
Дзанни попытался отстранить меня брезгливым жестом. Я схватил его
руку в кожаной перчатке и начал трясти ее, крича:
- Оставь-те ме-ня в по-кое! От-пус-ти-те ме-ня!!!
Он вырвал руку. Я загородил ему путь.
- Простите меня, поймите: я ведь... эмигрант. Вот, вы удивились,
наконец! Представьте, что вы лишены родины, что больны ностальгией до
кровавой рвоты, до желания застрелиться в нужнике... Наконец вам позволяют
поехать домой на короткое время. Эмигрант счастлив, но счастье это
отравлено мыслью о том, что придется возвращаться и, быть может,
навсегда... И только что землю родную завидит во мраке ночном...
- ...Опять его сердце трепещет, и очи пылают огнем. И что все сие
означает?
- А то, что я - эмигрант. Мне страшно не по воздуху ходить - там моя
родина, и я не боюсь смерти. Мне страшно вернуться на землю.
- Несчастный дурак... Ты боишься спуститься, хотя у тебя есть
возможность взлететь снова... Щенок! Что бы ты сказал, если б не мог
взлететь уже никогда? И я был Флейтистом и ходил над землей... И моя
флейта пела голосок веселым и свежим, как у античной богини. Все это я
потерял и один день - когда мне переломали ребра...
Дзанни вдруг замычал не по-человечески и, глотнув воздух, продолжал
уверенно:
- Завтра мы выиграем, Флейтист. Щуров мне мно-о-го должен. И пусть
попробует сделать не так, как надо. Я все ему вспомню: как по роже бил, и
как сутками без сна держал, и лагерь для уголовников тоже вспомню.
- Щуров?!
- Их двое было, следователей моих: Щуров - добряк, рубаха-парень,
чаевник и помощник его, Ванечка Киселев. Этот - зверь был. Он мне одним
ударом челюсть раскрошил - хряк, и нету зубов. А на следующий день отвели
меня к Щурову, и он сочувственно тик спрашивает: "Что, бил тебя Киселев?"
- "Бил", - говорю, и в слезы. Сами текут. "Сильно бил?" - "Сильно", -
отвечаю. "А как? - спрашивает. - Так, что ли?" - и локтем очень ловко
выбивает оставшиеся зубы... Он меня расстрелять хотел, а я сбежал. Не мог
смерть от них принять.
- А как же слух был, что вас...
- Ну, так и расстреляли, ко другого вместо меня, одного
цыгана-уголовника. Щуров обманул свое начальство: нельзя же было вывести в
расход меньше преступников, чем полагалось! Я про это много позже узнал.
- Но как он не узнал вас сейчас? - вскричал я.
- У него таких, как я, много было, всех не упомнить.
Дзанни вдруг поднял воротник и посмотрел на меня, как птица из
гнезда, с мольбой - не делай мне больно, не делай, не делай!
- Хорошо, я буду выступать завтра, - сказал я. - Буду.
Наутро, в назначенный час, загримированный и одетый, я поднялся под
купол цирка. Это неожиданное появление было впечатляющим - все давно
забили о Флейтисте - и я почувствовал себя Гришкой Отрепьевым,
претендующим на царский трон.
Я вынул флейту, стараясь думать только о Машетте, но, на свое горе,
взглянул вниз...
...Дзанни, не сняв фрака, не смыв грима, стоял за спиной Щурова. На
выбеленном его лице шевелились красные губы. Что он говорил своему убийце
- должно быть, обо мне что-то? Щуров внимал с сановной важностью.
Постыло блестели лысины комиссии, белели аккуратные бумажки,
незыблемо сверкал графин. Вид походной этой канцелярии впервые не ужаснул,
а рассмешил меня. Должно быть, так заседают в "ОВУХе" демоны-канцеляристы:
со скукой выносят решения и накладывают резолюции. Полноте, подумал я, что
это со мной? Почему вдруг мне стали одинаково смешны и Дзанни, и Щуров, и
скатерть на столе, и даже моя флейта? А-а-а, должно быть, я сумел-таки все
на свете обесценить, и этот гаденький смех есть - веселие души? В "ОВУХе"
мое "Дело" давно стоит на полке...
- "ОВУХ"! - вырвалось у меня. - "ОВУХ"!
Лысины недоуменно зашевелились.
Я поспешно поднес флейту к губам:
- ...И-и-звест-ный все-ем я...
Смех начал рвать мне горло. Флейта закашлялась и взвизгнула:
- Фир-лю-лю-у-у-у!
В этот миг Флейтист умер.

Занавес опускается. На просцениум выходят маски.
1-й ПЬЕРО. Как тебе это понравится, дружище? Этот тип решил пролезть
за границу, не имея на то никаких оснований!
2-й ПЬЕРО. Не волнуйся, мой друг, ничего у него не вышло. Комиссия не
прощает оскорблений!
1-й ПЬЕРО. Он крикнул ей: "Олух! Олух!", и это надо понимать как
"осел".
2-й ПЬЕРО. Но комиссия была отомщена, дружище. Великолепный Щуров
разделал негодяя Флейтиста под орех. Я сам слышал, как он кричал на него,
как грозил ему пальцем!
1-й ПЬЕРО. "Чтобы духу твоего в цирке не было! - кричал ему он. - А
то я сделаю тебе такое, что ты и на том свете вспомнишь!"
ОБЕ МАСКИ. (ХОРОМ, ШУТОВСКИ). И-хи-хи-хи-хи!
Удаляются, комически загребая ногами и напевая в ритме канкана:
По синим волнам океана,
Лишь звезды блеснут в небесах,
Корабль одинокий несется,
Несется на всех парусах!

Я упал на дно той ямы, куда летел так долго, вспоминая свою жизнь. Я
упал плашмя и застонал от боли...
Была ночь. Месяц на небе вышивал какую-то кружевную дрянь. Что-то
надо было делать. Я решил утопить вещи Флейтиста в Неве-реке и увязал в
один узел кафтан, парик, флейту. Пошел открывать дверь, но тут зазвонил
телефон. Я испугался, но трубку взял.
- Сергей Васильевич... - простонал знакомый голос. - Тру-у-дно мне...
Пауза. Я молчал.
- О-о-о... Утренний инцидент надо... о-о-о... признать ошибочным... о
господи... в разрезе общей... борьбы... за выявление талантов...
Я узнал Щурова, но притворно дунул в трубку и крикнул:
- Алле, кто это? Кто? Плохо слышно!
Щуров застонал снова, с мукой, тонко, как ребенок.
- Сергей Васильевич... вы пое-де-те в, Рим... А заявление на имя
Безбородова я написал... как велено было... М-м-м...
Я бросил трубку. На улицу идти не смог - решил дожидаться утра. Всю
ночь просидел в коридоре на узле, прислушиваясь к малейшим шорохам. Эта
шуршащая темнота и холод не давали уснуть. Я стал думать о Машетте,
вспоминать какие-то смешные ее словечки, сильные и упругие движения
молодой красавицы, глаза - как павлиньи перья на снегу.
Ма белль Машетт... Так звал ее Дзанни. Я подумал: почему его нет со
мной сейчас? Где он? И тотчас я вскочил с узла - словно тень летучей мыши
промелькнула в темноте.
- Машетта! - громко, не своим голосом позвал я. - Машетта!
...Утром вновь позвонили. Неизвестный выпалил два слова:
- Щуров умер!
...Я решил бежать. Куда угодно, хоть в другой город. Вытащил чемодан
с антресолей, начал кидать туда одежду, но вдруг услышал, как в замке
входной двери тяжело поворачивается ключ. Я ждал, прижав к себе чемодан,
не знаю чего.
Но на пороге возник всего лишь Вадик Тырков, жизнерадостный, румяный,
громогласный.
- Привет, боярин!
Я уронил чемодан.
- Чего ты смурной такой? - захохотал Тырков. - Тебе гоголем ходить
надо! Лебедью белой! Ну-ка, иди сюда, брат, почеломкаемся, что ли!
Он надвинулся на меня и, несмотря на сопротивление, троекратно
расцеловал. Вслед за этим потащил меня в комнату, бросил на диван и
объявил:
- Значит, ситуация тебе вкратце ясна. Щуров умер. Главное - не
допустить кремации.
После этого сообщения Вадик выудил из бездонного кармана большое
яблоко и сжевал его.
- Яблоки для здоровья - первое дело! Пять килограммов в сутки. К
этому - стакан нарзану. До ста лет доживешь.
Я не понимал ни слова, а только с ужасом смотрел, как челюсти
акробата с хрустом перемалывают пищу.
Тырков по-хозяйски рылся в буфете и зачем-то считал стаканы и вилки.
Я ждал, чем все кончится. Он долго гремел кастрюлями на кухне, включал и
выключал воду, наконец занялся телефоном.
- Вадим, что ты делаешь? - слабо спросил я, когда Тырков начал рвать
провод могучими руками.
- Не боись, боярин. Ремонт за мой счет. Дела у нас, сам понимаешь,
секретные. Государственные, можно сказать, дела. Дай-ка ножницы, руками
несподручно.
Разделавшись с телефоном, Валик застегнул на мне пальто, сунул в руку
трешку и велел:
- Дуй в булочную. Купишь чаю и сахару. И диетический хлебец для
лилипута.
- К-какого лилипута?
- Для нашего лилипута, для Женьки. У него желудок слабый, сам знаешь.
Он вытолкнул меня на площадку и закрыл дверь. Конечно, я никуда не
потел, остался стоять в подъезде под лестницей. Почему, не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9