В час первой молитвы на минареты поднимаются муллы и, воздев к небу руки свои, они обращают к аллаху, великому и всемогущему, звонкие, высокие голоса. Слова их молитв сливаются в одно целое, и звук этот, усиленный горами, делается совсем не похожим на людские голоса. И сразу же после молитвы Кабул начинает шуметь, словно шмель с первым лучом солнца, или ученики в классе после ухода наставника.На рынок тянутся тележки с горами дынь, гранатов, кавунов, яблок, груш. Бегут наперегонки босоногие мальчонки, запуская в небо, к голубям бумажных змиев.Спешат к реке стиралыцики, ловко умещая на головах своих огромные тюки с бельем и материями всяческими.Когда открываются городские ворота, в Кабул входят караваны — длинные, как песнь кочевника. Ах, сколько радости, Песляк, для жителей, а особливо мальчишек в приходе каравана из далеких стран!А в семь утра базар уже шумит так, будто никто из торговцев, а тем более покупателей, вовсе не ложился спать. Все кричат, бранятся, грозно размахивают руками, а в лица всмотрись — у всех улыбка сокрыта веселая… Жизнь без возгласов, без жестов тут немыслима. Торговля идет бойко, весело. Но трудно им из-за купцов-менял, приехавших из других стран, да и потому еще, что товаров своих, афганских, кроме сладостей, сабель да патлюнов — штанов ширины невообразимеишей — нет вообще.…События, в центре которых оказался здесь я, необычны и интересны, как и все в общем-то в стране этой. Не должно заниматься восхвалением персоны собственной, однако ж не могу не сказать тебе о том, что большой порок юности, упрямством называемый, в зрелые годы приводит к достоинству, которое зовется стойкостью.Юношеское мое упрямство в изучении восточных языков дало мне сейчас великую радость: чувствовать язык афганцев и персов точно так же, как и свой родной.В первые дни после прибытия при всем самом радушном гостеприимстве; которым здешний народ отличается, я почувствовал кое-где настороженное, если даже не враждебное ко мне, отношение. В этом, бесспорно, заслуга досточтимого Бернса.Услыхал я, будто в беседе Бернс вскользь говорил о том, чего в действительности не было да и не могло быть. Пока слово не сказано — оно узник человека.Сказанное же слово делает человека своим узником. Как только сэр Бернс сказал о том, что Россия — медведь, на задние лапы поднявшийся, готовый под себя все окрест лежащее подмять, и как только слова эти стали мне известными, я посчитал себя вправе опровергнуть сию ложь в беседе с эмиром Дост Мухаммедом. Ложь, надо сказать, лихую, по-английски тонко и к месту закрученную. Но попасть к эмиру оказалось делом отнюдь не легким. Неоднократные предложения Бернса пойти к эмиру вместе с ним я по причинам, тебе понятным, отвергал. Сам же я всякий раз наталкивался на вежливый отказ эмирова адъютанта: то Дост Мухаммед читает бумаги, то гуляет в саду, то занят беседой с друзьями.Но давеча — хитрая вещь жизнь наша — я при обстоятельствах весьма неожиданных с эмиром встретился. И где бы ты думал? В мастерской оружейного мастера Гуль Моманда, того самого, о котором я отписывал в предыдущем письме к тебе. Придя к нему в гости, я столкнулся с человеком, лицо которого показалось мне чем-то знакомым.— Это воин, мой приятель, — пояснил Гуль Моманд, — он и твоим другом станет.— Здравствуй, — сказал воин и пожал мне руку крепко. — Ты откуда? Из каких мест? Судя по костюму, ты с юга?— Да, — ответил за меня Гуль, — он кандагарец. (Замечу, кстати, что кандагарцы — самые «чистые» афганцы по крови.)— Разве ты не слышишь этого по выговору? — продолжал Гуль Моманд.— Да, пожалуй, — согласился его гость, — он говорит, как настоящий кандагарец. А имя твое, — спросил он меня, — столь же благозвучно, сколь и выговор?— Столь же, — ответил за меня Гуль Моманд.Мне очень понравилась эта беззаботная игра, и я с радостью стал ее поддерживать.Отчего-то лицо гостя мне показалось похожим на лицо одного купца с базара. Я спросил его:— Ты не торгуешь ли, воин?— Торгую, — ответил тот, — немногим из того, чем мог бы.— Отчего так?— Оттого, что неведомо мне, кто товары мои купит.Я тогда ответил:— В России, — ты, верно, слышал о такой стране, — там многие бы товары афганские купили.— Откуда тебе это известно?— Говорят люди: верь незнакомцу, ему корысти нет обманывать.Гость посмотрел на Гуль Моманда и спросил:— Твой кандагарец, случаем, не мулла? Он так хорошо постиг красоту выражения мысли.— Нет, какой он мулла, — ответил Гуль, — ты же видишь, у него борода стрижена клином, а не палкой.Воин осмотрел мое лицо с веселой и шутливой внимательностью и согласился с правильностью слов Гуль Моманда.— Послушай, кандагарец, а как ты думаешь, ангризи хотят торговать с нами? Что я смогу продать им?— Я недостаточно хорошо знаю купцов из Англии, — ответил я, — но думаю, они не откажутся торговать с тобой. Торгуют же они с Индией.— С Индией?! — воскликнул мой собеседник. — Такой торговли мне не надо. Козел тоже участвует в торговле шкурой, содранной с него. Разве ангризи торгуют с Индией? Такая торговля и у нас ночью на караванных дорогах случается.— Ты очень сердит на англичан, — заметил я, — а слова, произнесенные в гневе, не всегда верны.Воин взял с верстака маленький кинжал, вернее — заготовку кинжала, и, вертя его в руках, задумчиво посматривая на Гуль Моманда, сказал:— Он не просто умен, Гуль. Он мудр.— Да, я ошибался, — ответил ему оружейник.Я почувствовал, как лицо мое стало краснеть от смущения. (Страшный бич мой!)Увидав это, воин мягко улыбнулся и опустил глаза. Я был благодарен ему за это: вообще афганцы люди большого такта и — ежели хочешь — светского воспитания. Мы, правда, привыкли понимать под словом «светский» только одно и одним наделять значением. Это неверно. Думаю, что светским следует считать джентльменское воспитание.— Послушай, кандагарец, — продолжал купец, — а как говорят в городе о том, что здешний эмир, Дост, неверных англичан принимает, разговоры с ними ведет?— На то он и эмир, чтобы знать, кого и зачем принимать, — ответил я, — да только не твоего ума это дело, да и не моего. Извини меня за резкость слов.— Как же так? — с живостью возразил мне гость. — От того, с кем эмир наш дружит, мне выгода идет. От меня — к ремесленникам, к простому люду. Чем шире торговля идет, тем больше блага людям, добро производящим.Я сразу же подумал: «Как сильна в нас российская привычка мысли свои вслух не высказывать! Я и здесь даже, за тысячу верст, продолжаю ей верным быть, а простой афганец обсуждает действия своего правителя свободно и без боязни».— Согласен ли ты с правильностью слов моих? — стал допытываться гость.— Верно ли я говорю?— Да, верно, — ответил я.Тогда гость вздохнул облегченно и сказал:— И ты говоришь верно, кандагарец из России.Я сначала рассердился и сурово посмотрел на Гуль Моманда.— Ты не смотри на оружейника, — засмеялся гость, — он ни в чем не повинен. Здравствуй друг, — протянул он мне руку, — меня зовут Дост Мухаммед, я эмир.Вот так, дорогой Песляк, началось мое знакомство, а теперь можно сказать — и дружба с этим чудесным человеком.Об остальном — когда вернусь.Твой Друг и Брат Иван Виткевич". 7 После разговора с русским Дост Мухаммед убедился, что Искандер-хан неискренен и не просто так, не из-за пустой неприязни к Виткевичу, а в силу каких-то других, скрытых, неизвестных ему, эмиру, причин. Он понимал, правда, что та игра, которую вел адъютант, выдумана не им самим и рука автора, написавшего правила игры этой, куда искусней языка исполнителя.Окажись Виткевич хоть чем-то, хоть самую малость похожим на Бернса, эмир никогда бы не заподозрил своего адъютанта в таком страшном грехе, каким на Востоке считается двойная игра.Искренняя доброжелательность русского к англичанам, высказанная в беседе с простым воином и купцом-не эмиром! — позволила Дост Мухаммеду сделать первые выводы, которые в дальнейшем привели к важным последствиям.Эмир хорошо знал Бернса, ценил его ум, обширные знания, но сейчас он не мог простить англичанину те семена недоверия, которые тот пытался посеять в его душе. Недоверие, страшная кара властвующим — до той поры не было знакомо Дост Мухаммеду. Узнав его, он понял, что в лице окружавших его имеются не только скрытые недоброжелатели, завистники, но и просто враги. Худшее, что могло случиться, — случилось бы, поддайся эмир воздействию этого властного, отталкивающего, восхитительного и гадкого чувства недоверия к человеку. Но Дост Мухаммед был силен духом и добр сердцем. Два эти качества делают государственного деятеля стойким к переменам судьбы, мужественным в горестях, осмотрительным в радостях и счастливым от созерцания плодов труда своего, не удобренного невинной человеческой кровью.Однажды Виткевич допоздна засиделся у казаков, сопровождавших его в Кабуле.Есаул Гнуцкий, улыбчиво заглядывая в лицо Ивана своими синими круглыми глазами, спрашивал:— А вот скажите мне, ваше благородие, отчего у людей кожа цветом рознится?— Так бог велел, — ответил кто-то из казаков, — у него, значит, свое соображение было, кому какой цвет носить.— А вот мне тут один афганец говорил, будто в Инд-стране совсем черные ликом есть. Я ему верю, — как бы удивляясь самому себе, продолжал Гнуцкий, — афганец врать не умеет. Он все по чести говорит, без лукавства.— Зачем же ему врать, афганцу-то? Врать отродясь никто не должен.— Смешной ты человек, есаул, право слово. Это мы врать не должны, христиане, а они-то чужаки, нехристи.— То, что нехристи, это правда, — согласился есаул. — Я вот когда отправлялся сюда, так великий страх испытывал. Ото всех, понятно, таился, чтоб в смех не подняли: мол, Гнуцкий вояка хорош! Чужих земель испужался! А как сюда приехал да пообжился, так понял, что афганцы, нехристи эти, предушевного сердца люди. На базар пойдешь, так упаришься весь, подарки принимая. А поди-ка не прими. Обидится до самой последней крайности. Чудные, ей-богу. У самого зад голый — так нет же, все тебя норовит угостить, ублажить. А корысти у него в этом — ни-ни. Да и какая у афганца корысть? К земле-то он не привязан… Сегодня здесь, а завтра сел на коня и айда в степь.— Не в степь, — улыбнулся Иван, — а в горы.— Тьфу ты, — рассердился Гнуцкий, — все как языку привычней бухаю.Седой рыжеусый казак со шрамом на подбородке раздумчиво сказал:— Простой человек — он завсегда душевный. Хоть христианин, хоть самая последняя нехристь. Афганец чужому богу молится, крест увидит — отплюнется, а сердцем иному православному в образ поставлен быть может.Нахмурившись, Иван припоминал, где он слыхал такие же, почти совсем такие же слова.— Я это к тому, — говорил рыжеусый, — что человек на всем белом свете нутром одинаков. А на морду-так и у нас в России уж такие, не приведи господи, хари попадаются — окрестишься, а все одно страх берет.— Это ты что, на черномордых кивок делаешь? — поинтересовался Гнуцкий.— Да не, — поморщился рыжеусый, — я те про то и толкую, что не в морде да не в цвете дело. Ежели я конопатый, к примеру, так что, я не человек? Аль белолицый, словно сметаной вымазанный. Ты не смейся, на север-стороне такие люди есть, рожей как луна зимняя. Ей-ей! А люди хорошие, чистые. Вроде тутошних, афганских.«Вспомнил, — обрадовался Иван. — Ведь Ставрин мне то же самое говорил!»И Виткевич слушал неторопливый разговор казаков и радовался тому, как широко и добро сердце простого русского человека. 8 Часто во время бесед с Виткевичем Дост Мухаммед приглашал сына своего Акбар-хана. Стройный, сильный юноша садился подле отца и внимательно слушал все, о чем говорили эмир с русским гостем. Акбар-хан все чаще и чаще замечал, что отец с русским делался совершенно иным, не похожим на того эмира, который разговаривал с Бернсом. Однажды, незадолго до прихода Витксвича, Акбар-хан спросил:— Скажи, отец, ты очень гневаешься на ангризи?— Как бы я ни был сердит на человека и недоволен им, — ответил Дост Мухаммед, — всегда в сердце своем я оставляю место для примирения с ним.Акбар-хан улыбнулся:— О, сколь ты мудр…— Ровно столько же, сколь и ты… — Дост Мухаммед помолчал, хитро прищурился и закончил: — будешь в мои годы.Виткевич подчас чувствовал себя неловко до крайности: он не привык, он считал незаслуженным тот почет, которым стал окружен с тех пор, как эмир в присутствии приближенных своих назвал Ивана своим «большим другом».Каждый раз, присутствуя при беседах эмира и русского, Акбар-хан видел, что Дост Мухаммед, наученный горьким опытом с англичанами и посланниками властителя сикхов, ставил вопросы таким образом, что ответы на них исключали возможность двоетолкования. На вопросы эмира нельзя было дать иного ответа, кроме как решительного «да» или столь же решительного «нет».— В чем сила государства нашего? — спрашивал Дост Мухаммед и требовательно, строго смотрел в глаза Ивану.Тот отвечал так же кратко и строго:— В целостности Афганистана, в единстве всех земель его — от Кабула до Герата.Эмир поднимал левую, более широкую, рассеченную шрамом бровь и выразительно посматривал на сына. Акбар-хан сразу же вспомнил, что на такой же вопрос Бернс ответил: «В уме великого Доста, отца и друга всех правоверных, в его дружбе с Англией и в могучей силе наследника — славного воина, мудреца и силача Акбара».Вообще в отличие от Виткевича Бернс в начале своей востоковедческой карьеры сделал один неверный вывод, который мешал ему потом всю жизнь. Бернс был твердо убежден в том, что лучший язык в разговорах с азиатами — язык пышноречивой персидской мудрости, исполненный намеков и иносказаний. В том же, что он несравненно выше всех этих афганцев, персов и индусов, Бернс никогда и не сомневался, вернее — такой вопрос никогда не приходил ему в голову. Поэтому в его речах проскальзывала снисходительность, а порой фамильярность. Дост Мухаммед однажды сказал ему:— Не веди себя фамильярно ни с тем, кто выше тебя, ни с тем, кто ниже. Тот, кто выше, не ровен час, разгневается. Кто ниже — совершить может нечто для тебя опасное, возомнив себя тебе равным.Бернс почувствовал себя неловко и, чтобы скрыть это, ответил шуткой:— Спросили у царевича: «Кому из своих друзей царь приказал заботиться о тебе?» А царевич возразил: «Царь поручил мне самому заботиться о них».Ответ был дерзким. Но Дост Мухаммед оценил по достоинству остроту и ответил с улыбкой:— Все это так, но у меня седых волос больше, чем у тебя. Поэтому мой совет тебе следовало бы принять, а не превращаться в розовый куст, шипами усеянный.В отличие от Бернса Виткевич говорил с Дост Мухаммедом откровенно, прямо, меньше всего заботясь о расцвечивании речи своей мудреными эпитетами и метафорами. Он справедливо полагал, что в беседах с умным человеком не следует казаться умнее или хитрее, чем есть на самом деле. Всегда и повсюду самим собою следует быть.Искренность, как полагал Виткевич, всегда должна быть искренностью, вне зависимости от обстоятельств, места или людей, тебя окружающих. Поэтому в беседах с афганскими друзьями он говорил то, что считал нужным говорить, не считаясь с тем, приятно это собеседникам или, наоборот, больно.Вот именно за это качество Дост Мухаммед полюбил Виткевича и относился к нему не просто с благожелательством, но и по-настоящему дружески. 9 По долгу своей дипломатической службы Иван был обязан еженедельно посылать в Санкт-Петербург отчет обо всем происходившем в Афганистане. Это была, пожалуй, самая трудная для него задача.Петербург требовал обобщенных стратегических данных. Виткевич же отсылал скупые сообщения, окрашенные его отношением к афганцам. Это сильно вредило Виткевичу.Чиновники азиатского департамента пожимали плечами; «Чего можно ждать от неверного ляха, попавшего к диким афганцам?» Поэтому друзья из Петербурга советовали Ивану:«Да объясните же им, Виткевич, что нам дружба с афганцами нужна, а не холодное и равнодушное запоминание виденного и слышанного. Должно узнать душу народа, нравы его, обычаи — словом, то, что вы пытаетесь делать, — для того, чтобы истинную дружбу завязать».Но Виткевич считал, что объяснять очевидное — оскорбительно не столько для него, сколько для того народа, который стал ему по-братски близок.«Мерзавцы, — думал Иван, — равнодушные сердцем твари! Им ли делами восточными заниматься, где все — горение и страстность, где все — братская дружба или открытая вражда…» Глава четвертая 1 С адъютантом эмира Бернс встретился под вечер на пустынной в этот час мазари-шерифской дороге. Поздоровавшись, Бернс спросил:— Что нового?Не отвечая, Искандер-хан отъехал в сторону, к ручью, поросшему частым кустарником. Он не спешил с ответом. Осмотревшись по сторонам, Искандер-хан хотел было просмотреть и кусты, но Бернс остановил его шуткой:— Такой мужественный воин и такая женская осторожность…— Осторожность всегда нужна, — ответил адъютант, — а особенно тогда, когда дела плохи.— Что так?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21