Стена напротив входа была
заполнена охотничьими трофеями - рога лося и ветвистые рога оленя бросали
длинные тени на оскаленные головы кабанов, медведей и рысей, на
взъерошенные и сломанные крылья чучел орлов и ястребов. Центральное,
почетное место занимала покоричневевшая, потрескавшаяся, роняющая паклю
голова скального дракона. Геральт подошел поближе.
- Его уложил мой дедуля, - сказало чудовище, кидая в челюсти очага
огромное полено. Дракон этот был, пожалуй, последним, который позволил
себя добыть в округе. Садись, гость. Ты голоден, я полагаю?
- Не стану отрицать, хозяин.
Чудище уселось за стол, опустило голову, сплело на брюхе косматые
лапы, что-то пробормотало, крутя как мельницей большими пальцами, после
чего негромко рыкнуло, ударив лапой по столу. Блюда и тарелки звякнули
оловом и серебром, бокалы зазвенели хрустальным звоном. Запахло жареным,
чесноком, майораном, мускатным орехом. Геральт не выказал удивления.
- Так, - потерло лапы чудовище. - Это лучше прислуги, верно?
Угощайся, гость. Вот тут пулярка, тут кабаний окорок, тут паштет из ... не
знаю из чего. Из чего-то. Здесь у нас рябчики. Нет, зараза, это куропатки.
Спутал заклинание. Ешь, ешь. Это добротная, настоящая еда, ты не бойся.
- Я не боюсь. - Геральт разорвал пулярку на две части.
- Я забыл, - прыскнуло чудовище, - что ты не из тех пугливых. Ну, а
звать тебя, для примера, как?
- Геральт. А тебя, хозяин?
- Нивеллен. Но в округе прозывают Выродком или Клыкастым. И пугают
мной детей. - Чудовище влило себе в горло содержимое огромного бокала,
после чего погрузило пятерню в паштет и вырвало из чаши чуть не половину
ее содержимого.
- Пугают детей, - повторил Геральт с полным ртом. - Конечно, без
всяких на то оснований?
- Наисовершеннейше. Твое здоровье, Геральт!
- И твое, Нивеллен.
- Как тебе это вино? Заметил, что оно из винограда, а не из яблок? Но
если тебе не нравится, наколдую другое.
- Спасибо, это неплохое. Способности к колдовству у тебя врожденные?
- Нет. Они у меня с тех пор, как вот это выросло. Харя, значит. Сам
не знаю, откуда это взялось, но только дом выполняет, что пожелаю. Так,
ничего особенного. Умею наколдовать жратву, питье, платье, чистую постель,
горячую воду, мыло. Любая баба сможет все это и без колдовства. Открываю и
закрываю окна и двери. Зажигаю огонь. Ничего особенного.
- Все же что-то. А эта ... как ты говоришь, харя, у тебя давно?
- С двенадцати лет.
- Как это случилось?
- А тебе до этого какое дело? Налей себе еще.
- Охотно. Никакого мне до этого дела нет, спрашиваю из интереса.
- Повод понятный и приемлемый, - громко засмеялось чудовище. - Но я
его не принимаю. Нет тебе до этого дела и все. Ну, а чтобы хоть отчасти
успокоить твой интерес, покажу тебе, как я выглядел прежде. Посмотри вон
туда, на портреты. Первый, считая от камина, это мой папуля. Второй,
зараза его знает кто. А третий - это я. Видишь?
Из под пыли и паутины с портрета водянистым взглядом смотрел
бесцветный толстяк с одутловатым, печальным и прыщавым лицом. Геральт,
которому знакома была лесть клиенту, распространенная среди портретистов,
с грустью покивал головой.
- Видишь? - повторил Нивеллен, скаля клыки.
- Вижу.
- Кто ты?
- Не понимаю.
- Не понимаешь? - чудовище подняло голову, глаза заблестели как у
кота. - Мой портрет, гость, висит там, куда не достигает свет свечей. Я
его вижу, но я не человек. По крайней мере в настоящее время. Человек,
чтобы посмотреть портрет, встал бы, подошел ближе, наверное, еще должен
был бы взять светильник. Ты этого не сделал. Вывод простой. Но я спрашиваю
прямо - ты человек?
Геральт не отвел глаза.
- Если так ставишь вопрос, - ответил он, немного помолчав, - то не
совсем.
- Ага. Тогда не будет большой бестактностью, если спрошу, кто ты, в
таком разе?
- Ведьмак.
- Ага, - повторил Нивеллен после паузы. - Если я правильно помню,
ведьмаки зарабатывают себе на жизнь интересным способом. Убивают за плату
разных чудовищ.
- Ты правильно помнишь.
Снова воцарилась тишина. Пламя свечей пульсировало, било вверх
тонкими усами огня, блестело в граненом хрустале кубков, в каскадах воска,
стекающего по канделябру. Нивеллен сидел неподвижно, слегка шевеля
огромными ушами.
- Предположим, - сказал он наконец, - что ты сумеешь вынуть меч
прежде, чем я до тебя допрыгну. Предположим, что сумеешь меня даже
ударить. При моем весе это меня не остановит - свалю тебя с ног одним
своим телом. А потом уже все будут решать зубы. Как думаешь, ведьмак, у
кого из нас двоих больше шансов, если дело дойдет до перегрызания глотки?
Геральт, придерживая большим пальцем оловянный колпачок графина,
налил себе вина, сделал глоток, откинулся на спинку кресла. Он глядел на
чудовище усмехаясь и его усмешка была исключительно скверной.
- Тааак, - протянул Нивеллен, ковыряя когтем в углу пасти. - Нужно
признать, что ты умеешь отвечать на вопрос, не используя много слов.
Интересно, как справишься со следующим, который я тебе задам. Кто тебе за
меня заплатил?
- Никто. Я здесь случайно.
- Не лжешь ли?
- Нет привычки лгать.
- А что у тебя в привычках? Рассказывали мне о ведьмаках. Запомнил,
что ведьмаки крадут маленьких детей, которых потом кормят колдовскими
травами. Те, которые это переживут, сами становятся ведьмаками, колдунами
с нелюдскими способнястями. Учат их, убивая, искореняя все людские чувства
и порывы. Делают из них нелюдей, которые должны убивать других нелюдей.
Слышал, будто поговаривают, что самое время, чтобы кто-нибудь начал
охотиться на самих ведьмаков. Потому как чудовищ становится все меньше, а
ведьмаков все больше. Съешь куропатку, пока совсем не остыла.
Нивеллен взял с блюда куропатку, вложил ее целиком в пасть и с
хрустом съел как сухарик, треща раздрабливаемыми в зубах костями.
- Почему молчишь? - спросил он неуверенно, облизываясь. - Что из
того, что о вас говорят, правда?
- Почти ничего.
- А что вранье?
- То, что чудовищ намного меньше.
- Факт. Их немало, - ощерил клыки Нивеллен. - Одно из них как раз
сидит перед тобой и размышляет, хорошо ли сделало, пригласив тебя. Сразу
мне не понравился твой цеховой знак, гость.
- Ты никакое не чудовище, Нивеллен, - сухо сказал ведьмак.
- А, зараза. Это что-то новое. Тогда, по-твоему, кто я? Кисель из
клюквы? Косяк диких гусей, улетающих на юг грустным ноябрьским утром? Нет?
Тогда, может, невинность, утраченная у родника грудастой дочкой мельника?
Ну, Геральт, скажи мне, кто я? Ты же видишь, что меня аж трясет от
любопытства!
- Ты не чудовище. Иначе ты не смог бы дотронуться до этого
серебрянного подноса. И уж никогда бы не взял в руки мой медальон.
- Ха! - рыкнул Нивеллен так, что пламя свечей на мгновение приняло
горизонтальное положение. - Сегодня явно день раскрытия великих, страшных
тайн! Сейчас я узнаю, что эти уши выросли у меня потому, что я ребенком не
любил овсянки на молоке!
- Нет, Нивеллен, - спокойно сказал Геральт. - Это появилось из-за
колдовских чар. Я уверен, что ты знаешь, кто тебя заколдовал.
- А если и знаю, то что?
- Чары можно снять. В большинстве случаев.
- Ты, как ведьмак, конечно, умеешь снимать чары? В большинстве
случаев.
- Умею. Хочешь, чтобы попробовал?
- Нет. Не хочу.
Чудовище раскрыло пасть и вывесило алый язык, длиной в две пяди.
- Не ожидал, а?
- Не ожидал, - признался Геральт.
Чудовище захохотало, развалилось в кресле.
- Я знал, что ты удивишься. Налей себе еще, сядь удобнее. Расскажу
тебе всю историю. Ведьмак или не ведьмак, сразу видно, что хороший
человек, а у меня охота поболтать. Налей себе.
- Нечего уже.
- А, зараза, - чудовище хрюкнуло, после чего снова грохнуло лапой об
стол. Рядом с двумя пустыми графинами появилась, неведомо откуда,
приличных размеров бутыль в ивовой корзинке. Нивеллен содрал зубами
восковую печать.
- Как ты наверняка заметил, - начал он, наливая, - округа здесь
довольно безлюдная. До самых близких селений изрядное расстояние. Потому
как, видишь ли, мой папуля, да и дедушка, в свое время не давали излишних
поводов для любви ни соседям, ни купцам, которые проезжали трактом.
Каждый, кто сюда попадал, терял в лучшем случае свое добро, если папуля
замечал его с башни. А пара самых близких поселений сгорела, потому как
папуля узнал, что дань платится нерадиво. Мало кто любил моего папашу. За
исключением меня, понятно. Страшно я плакал, когда однажды привезли на
телеге то, что осталось от моего папани после удара двуручным мечом.
Дедушка в ту пору уже не занимался разбоем - с того дня, как он получил по
черепу железным моргенштерном, он заикался ужасно, пускал слюни и редко
когда успевал вовремя в уборную. Все шло к тому, что я, как наследник,
должен был возглавить дружину.
- Молодой тогда был, - продолжал Нивеллен, - сущий молокосос, а
потому парни из дружины мигом обвели меня вокруг пальца. Командовал я ими,
как ты догадываешься, в такой же степени, как жирный поросенок может
командовать волчьей стаей. Скоро начали мы делать вещи, которые папаня,
если бы жил, никогда бы не позволил. Не буду утомлять тебя подробностями,
перейду сразу к делу. Однажды отправились мы аж до самого Гелиболя, что
под Миртами, и ограбили святыню. Вдобавок ко всему была там еще молодая
жрица.
- Что это была за святыня, Нивеллен?
- Одна зараза знает, Геральт. Но только должно быть недоброй была эта
святыня. На алтаре, помню, лежали черепа и кости, горел зеленый огонь.
Смердило как на беду. Однако к делу. Парни схватили жрицу, сдернули с нее
одежку и сказали мне, что я должен стать мужчиной. Ну, я и стал им, глупый
сопляк. По ходу возмужания жрица наплевала мне в рожу и что-то проорала.
- Что?
- Что я чудовище в человеческом облике, что останусь чудовищем в
облике чудовища, что-то о любви, о крови, не помню. Стилетик такой
маленький, видно, в волосах у нее был спрятан. Закололась им и тогда ...
Удирали мы оттуда, скажу тебе, Геральт, чуть коней не запалили. Недоброй
была та святыня.
- Рассказывай дальше.
- Дальше было, как сказала жрица. Через пару дней просыпаюсь я
поутру, а прислуга, как меня кто увидит, так в крик и ходу. Я к зеркалу...
Видишь ли, Геральт, запаниковал я, нашло на меня что-то, помню все как
в тумане. Короче - пали трупы. Несколько. Использовал, что под руку
попадалось, но вдруг сделался очень сильным. А дом помогал, как мог -
хлопали двери, летали по воздуху предметы, бился и метался огонь. Кто
смог, бежал в панике - тетушка, кузина, парни из дружины, да что я говорю,
убежали даже псы, скуля и поджав хвосты. Убежала моя кошка. Наконец
остался я один, рыча, воя, в бешенстве разбивая что попало, главным
образом зеркала.
Нивеллен прервался, вздохнул, втянул носом воздух.
- Когда приступ ярости миновал, - начал он снова после небольшого
молчания, - было уже слишком поздно что-то поправить. Я был один. Никому
уже не мог объяснить, что изменился я только лишь снаружи, что хоть и в
страшном облике, но остаюсь по-прежнему только глупым подростком, рыдающим
в пустом замке над телами слуг. Потом пришел дикий страх - вернутся и
забьют, прежде чем успею объясниться. Но никто не вернулся.
Чудовище на минуту замолчало, утерло нос рукавом.
- Не хочу возвращаться к тем первым месяцам, Геральт, и по сей день
меня трясет, когда вспоминаю. Перейду к делу. Долго, очень долго сидел я в
замке как мышь под метлой, не выставляя носа наружу. Если кто-то появлялся
- редко такое случалось - не выходил, прикажу дому треснуть раза два
ставнями или рыкну в раструб от водосточной трубы и этого обычно хватало,
чтобы гость оставил за собой большущую тучу пыли. Так продолжалось до того
дня, когда однажды бледным утром выглядываю я в окно и что я вижу?
Какой-то толстяк срезает розы с тетиного куста. А нужно тебе сказать, что
это не что иное, как голубые розы из Назаира, саженцы которых привез еще
дедушка. Злость меня разобрала, выскочил я на двор. Толстяк, когда к нему
вернулся голос, который у него пропал при виде меня, повизгивал, что хотел
лишь несколько цветов для дочки, чтобы я его пощадил, даровал ему жизнь и
здоровье. Я уже было готовился выпереть его за главные ворота, как вдруг
меня будто осветило, припомнил сказки, что мне рассказывала когда-то
Ленка, моя няня, старая тетеха. Зараза, подумал я, если там красивые
девушки превращают лягушек в королевичей, а также и обратно, то может...
Может есть в этой болтовне зерно правды, какой-то шанс ... Подскочил я на
две сажени, заревел так, что оборвало дикий виноград со стены и вскричал:
"Дочку или жизнь!", - ничего лучшего мне в голову не пришло. Купец, потому
что это был купец, ударился в плач, после чего открыл мне, что дочке его
восемь лет. Что, смеешься?
- Нет.
- То-то же. И я не знал смеяться мне или плакать над моей засраной
судьбой. Жаль сделалось купчину, смотреть не мог, как он трясется,
пригласил его в дом, угостил, при отъезде насыпал золота и камешков ему в
мешок. Нужно тебе сказать, что в подземелье оставалось довольно много
добра еще с папашиных времен, не очень-то я знал, что с ним делать и мог
себе позволить широкий жест. Купец сиял, благодарил, аж всего себя
оплевал. Видно где-то он похвалился своим приключением, потому как не
прошло и двух месяцев, и прибыл сюда второй купец. Имел с собой
заготовленный недурной мешок. И дочку. Тоже недурную.
Нивеллен вытянул ноги под столом, потянулся, так что затрещало
кресло.
- Столковались мы с купцом мигом, - продолжал он. - Уговорились, что
оставит он ее на год. Пришлось ему помочь приладить мешок на мула - сам бы
он не справился.
- А девица?
- Каждые полчаса билась в конвульсиях от моего вида - она была
уверена, что я ее все-таки съем. Но через месяц мы уже ели за одним
столом, балагурили и ходили на продолжительные прогулки. Однако, хоть она
была славная и на удивление понятливая, у меня язык заплетался, когда я с
ней разговаривал. Видишь ли, Геральт, я всегда был несмелым в отношении
девиц, всегда меня поднимали на смех, даже дворовые девки те, что с гноем
на икрах, которыми парни из дружины помыкали, как хотели. Даже они надо
мной издевались. Что уж теперь, думал я, с такой-то харей. Не мог себя
заставить хоть как-то напомнить о причине, по которой так дорого заплатил
за год ее жизни. Год тянулся как вонь за народным ополчением, пока,
наконец, не явился купец и не забрал ее. Я же, поникший, заперся в доме и
несколько месяцев не обращал внимания на гостей с дочками, которые здесь
появлялись. Однако, после года, проведенного вдвоем, я понял, как тяжело,
когда не с кем перекинуться словом.
Чудовище издало звук, который должен был означать вздох, а прозвучал
как икота.
- Следующую, - сказало оно, помолчав, - звали Фенна. Была она
маленькая, шустрая и такая щебетунья - сущий королек. Совсем меня не
боялась. И вот однажды, как раз была годовщина моего пострижения, упились
мы с ней медом и ... хе, хе. Сразу после этого спрыгнул я с ложа - и к
зеркалу. Признаюсь, я был разочарован и удручен. Морда осталась как была,
может выглядела малость глупее, чем обычно. А говорят, что в сказках
людская мудрость! Говна стоит такая мудрость, Геральт. Ну, да Фенна живо
постаралась, чтобы я забыл оцепенение. Это была веселая девка, говорю
тебе. Ведь что придумала. Мы с ней на пару пугали случайных гостей.
Представь себе - входит такой на подворье, оглядывается по сторонам, и тут
на него с рыком выбегаю я, на четвереньках, а Фенна, совершенно голая,
сидит у меня на загривке и трубит в дедушкин охотничий рог!
Нивеллен затрясся от смеха, блестя белизной клыков.
- Фенна, - продолжил он, - была у меня полный год, потом вернулась к
родителям с большим приданым. Собиралась выйти замуж за одного хозяина
трактира, вдовца.
- Рассказывай дальше, Нивеллен. Это занимательно.
- Да? - сказало чудовище и с хрустом почесало между ушами. - Ну,
хорошо. Следующая, Примула, была дочкой обнищавшего рыцаря. У рыцаря,
когда он сюда приехал, был тощий конь и кираса. Сам он был длинный,
неправдоподобно паскудный, скажу тебе, Геральт, как куча навоза, и
разносил повсюду такую же вонь. Примула, руку бы дал на отсечение,
потеряла девственность, когда он был на войне, потому как была крайне
хорошенькая.
1 2 3 4