— Это ужасно! — рыдает Синтия, склонясь над ним. Она достает свой платочек и начинает вытирать его кровь, затем достает из кармашка дверцы тачки своего жениха бутылек виски и дает ему попить.
— Мне очень жаль, Синтия, — говорю, — но этот парень умирал от ревности и жестоко оскорбил меня.
— Вы грубое животное! Я вас ненавижу! Вот так фокус!
Конси приходит в себя и худо-бедно поднимается, массируя живот.
— Дорогой, — воркует Синтия, — вы не можете показаться у нас на вечере в таком виде. Возвращайтесь к себе, я позвоню вам позже.
Он молча кивает в знак согласия и, пошатываясь, идет к своей машине. Когда он исчезает, Синтия поворачивается ко мне.
— Простите, что накричала на вас, но это была маленькая хитрость, чтобы успокоить его ревность. Здорово вы его отделали, — шутливо добавляет она.
Не хочу вас обманывать, друзья, но сдается мне, эта девушка довольна трепкой, которую я задал ее женишку. Все бабы такие: в присутствии благоверного сюсюкают с ним, но готовы отдать все на свете, чтобы сделать вам приятное, если вы разбили ему нос.
— И это вас совсем не огорчает? Она становится серьезной.
— Тони, вы уже поняли, что я не выношу этого парня.
— Но он же ваш жених!
— Потому что так решила тетя Дафна. Все дело в его больших деньгах. В Шотландии этот вопрос еще более важен, чем Где бы то ни было.
— Но, черт побери, вы ведь совершеннолетняя! Если этот тип вам не нравится…
— Не нравится, и еще как. Поверьте, я без конца откладываю эту свадьбу, но моя тетка упрямая женщина, а я ей обязана всем. У меня нет денег и…
Понятно. Прекрасная Синтия не хочет лишиться наследства.
— Бедненькая моя, — шепчу я.
Тогда она прижимается ко мне, дрожа, как тростинка под вечерним бризом (не пугайтесь, это минута поэзии), и мне остается только пересчитать языком ее зубки. Их ровно тридцать два. Не каждый может этим похвастаться.
— Приходите после ужина в мою комнату, — предлагаю я.
— О, Тони, — возмущается нежная девочка. Ее возмущение туфта. Что-то в ее голосе говорит мне “да”.
В жизни, сразу после женщин и детей, всегда надо спасать приличия, — Мы поговорим, — спешу добавить я.
Глава 9
В безупречно белой куртке, с черной “бабочкой”, в черных брюках и белых перчатках Берю просто великолепен.
Я особо настоял, чтобы он побрился. Он пригладил волосы. В общем, гравюра из журнала бычьей моды! Просто невероятно, как ему идет униформа. Роль лакея ему вдруг начала нравиться, и он с довольным видом вертится перед зеркалом.
Я в последний раз повторяю ему его обязанности.
— Ты все понял, Толстяк? Сначала дамам. И слева!
— Понял. Ты что, считаешь меня полным дураком? Я воздерживаюсь от утвердительного ответа и продолжаю:
— Когда будешь наливать спиртное, будь внимателен, это не для тебя.
— Понял: полстаканчика… Ты это уже говорил! — протестует Мамонт.
Он приглаживает волосы в ушах и укладывает их в ушные раковины.
— Если бы меня увидела Берта, она бы замерла от восторга! — И вдруг:
— Кстати, Сан-А, я должен тебе кое-что сказать. Пока ты осматривал завод, делающий виски, я обыскал замок.
Его морда честного человека приобретает таинственное выражение.
— И заметил нечто странное, показавшееся мне подозрительным.
— Что же?
— Представь себе, что Яйцелюб подкатил вагонетку старухи к одной комнате в самой глубине главного коридора.
— Ну и что?
— Погоди. Обычно, если ты заметил, когда он ее куда катит, то остается с ней. А тут наоборот. Старуха достала ключ, открыла дверь, въехала, а любитель своих бубенцов отвалил. Бабка на колесиках закрылась на ключ и сама покатила свою карету к министерскому бюро.
— Откуда ты знаешь?
Толстяк расплывается в улыбке.
— Зачем нужны лакеи, если не заглядывать в замочные скважины?
— Потом?
— Не знаю, чего она там делала. Она достала железную шкатулку и стала в ней рыться…
Он замолкает, отработанным до автоматизма движением вырывает из носа волос и рассматривает его при свете лампы.
— Хорошая добыча, — оцениваю я. — Не меньше сантиметров.
— Дарю его тебе, — объявляет Берю, бросая свой волос на мою подушку. — Так о чем я? Ах, да… Закончив, мадам баронесса, опять-таки в кресле, подъехала к шкафу-картотеке, опустила его крышку и положила туда шкатулку.
— Спасибо за информацию, дружище. Это интересно…
— Минутку, патрон, это еще не все. — Слушай, ты в одиночку заменишь восьмую страницу “Франс суар”!
— Я захотел увидеть снаружи, что это за комната. Я сориентировался и смог ее засечь. Кстати, ее очень легко узнать, потому что она единственная, где на окне есть решетка. И отметь, что решетка установлена совсем недавно: цемент еще свежий, а прутья почти не заржавели.
— Снова браво, приятель! Думаю, что твое повышение по службе становится все более вероятным.
— Я его заслужил, — без лишней скромности отвечает Берюрье. — Ладно, пора за работу. Чего только не сделаешь ради очередного звания в полиции!
Когда я выхожу в большую гостиную на ужин, там все уже собрались. Меня представляют другим гостям, я пожимаю руки, все улыбаются. Я — большое развлечение для этих жутко скучающих людей. Присутствует пастор деревни, преподобный Мак-Хапотт, его жена, англичанка, их дочь и сын. Пастор высокий, худой, у него мало волос, красный нос и блеклые глаза. Его супруга — поджарая, как пенсне ее мужа, особа. Их дочь — длинная лошадь; у нее прыщи, кожа желтого цвета, длинный нос. Сынок рыжий, красномордый, к тому же еще и заикается.
Кроме Мак-Хапоттов, я знакомлюсь с лордом-мэром Эдвардом Сеттом и, наконец, с баронетом Экзодусом Конси, отцом Филипа, человека, который обязан мне самым лучшим приступом печени за свою жизнь. Папаша Конси похож на старую хищную птицу. У него крючковатый нос, подбородок в форме рожка для обуви и маленькие хитрые глазки.
Я, как ни в чем не бывало, спрашиваю о его отпрыске, и он сообщает огорченному обществу, что Филип попал в небольшую дорожную аварию: он слишком резко тормознул и ударился головой о лобовое стекло. Бедняга разбил обе брови. Я жалею его. Мы выпиваем по стаканчику, и Джеймс Мейбюрн сообщает, что ее милость на колесиках прибыла.
Сейчас Жирдяю придется вести большую игру. Мое сердце начинает колотиться сильнее.
За столом я оказываюсь между тетей Дафной и миссис Мак-Хапотт, в чем нет ничего веселого. Зато Синтия сидит напротив, мы можем соединить наши ноги и взгляды.
Закуска: здоровенный лосось, в котором Иона мог бы запросто разместиться се всей своей семьей. Он приготовлен не с майонезом, а с чисто английским соусом. Задача Берю: держать блюдо ровно, пока Мейбюрн обслуживает гостей.
Я вздрагиваю, как при телепередаче, транслирующей операцию на открытом сердце. Какое напряжение!
Тетю Дафну они обслуживают без проблем и идут выдавать порцию жене пастора. И тут Берюрье чихает на лосося. В его носу Происходит воспаление, из чего вытекает (если позволите так выразиться) некоторое количество водянистой жидкости, которая повисает на краю берюрьевского носа. Толстяк хочет снять это украшение, столь несоответствующее торжественности момента. Он поднимает локоть, чтобы рукав оказался на уровне носа, но нарушает при этом равновесие блюда, и пикантный соус с оного изящной струйкой течет на шею миссис Мак-Хапотт, которая начинает орать так, будто обнаружила в супружеской постели конюха вместо своего служителя культа.
Всеобщее замешательство.
Я бормочу извинения. Тетя Дафна издает тихие крики. Баронет Конси выражает сожаление оттого, что испорчено такое красивое платье. Еще бы не красивое: на нем были изображены сиреневые гортензии на огненнокрасном фоне, а теперь появилось еще и шикарное пятно соуса. Мейбюрн отчитывает Берю по-английски, на что Берю отвечает На французском:
— Эй, вы, любитель двух шаров, заткнитесь, если не хотите, чтобы остальное я вылил вам в физию.
Затем, поставив блюдо перед тетей Дафной, он поворачивается к мамаше Мак-Хапотт:
— Ну не расстраивайтесь так, милая дама. Это ведь все-таки лучше, чем сломать ногу. Мы сейчас все исправим Ой без спроса берет салфетку окаменевшей особы, смачивает ее из графина и начинает водить по спинной части миссис Мак-Хапотт. Ледяная вода заставляет ее завопить снова. Преподобный недоволен. Ему не нравится, когда его супружницу растирают на публике. Сама-то она не возражает, но при его профессии такие фантазии непозволительны.
Их кретин-сынок ржет как сумасшедший. Баронет пользуется всеобщим смущением, чтобы по-быстрому напиться. В общем, веселье в разгаре.
Наконец все приходит в порядок и ужин продолжается.
Теперь Берю предстоит опасное задание — разливать вино. У старухи первоклассный погреб. К рыбе она подает “Пуйи”. Берю, отлично разбирающийся в этой области, мастерски и с достоинством разливает его всем.
— Детям не надо! — сурово заявляет пастор, заметивший, что вино налили и его отпрыскам.
— Глоточек красного еще никому не вредил! — возражает образцовый слуга. Он показывает на прыщавую оглоблю:
— Мадемуазель хоть немного порозовеет, а то смотрите, какая она бледненькая!
Но преподобный остается непреклонным.
— Не настаивайте, Бенуа! — вмешиваюсь я и обращаюсь к пастору:
— Не обессудьте, он прислуживает по-овернски.
Берюрье берет стакан крошки, чье лицо отмечено следами полового созревания, и с полным спокойствием подносит его к своим губам.
— А это, — объявляет он, — обслуживание по-бургундски. Он пробует вино.
— Недостаточно охлажденное, а так отличное, — заявляет Берю. — Вы его выписываете прямо из Франции, мадам, или здесь есть перекупщик?
Мой многообещающий взгляд заставляет его замолчать. Когда он возвращается за десертом, Мейбюрн делает ему новые замечания. Как и в прошлый раз, Берюрье заводится:
— Слушайте, Яйцелюб, вдолбите в вашу башку, что я здесь только для того, чтобы помочь вам. Не нравится, так и скажите. Я пойду на рыбалку!
С этого момента, чтобы справиться с нервозностью, Толстяк начинает пить. Так что, когда он приносит сыр, от его окосевшей фиолетовой морды отражается свет всех люстр и он чего-то насвистывает беззубыми деснами. Аттракцион тот еще. Гости выбирают самое лучшее решение: засмеяться. Смеются они, конечно, тихонько, но чувствуется, что сердиться у них просто больше нет сил.
Толстяк с подозрением ощупывает сыры, дает свои оценки, советы, рассказывает о наших сортах и обещает прислать образцы, как только вернется домой. Сэру Конси-старшему, попросившему горгонзолы, он заявляет:
— Хватит, папаша! И так уже два куска слопали! Подумайте о вашем холестероле. — И, обращаясь к Дафне, изрекает:
— Хорошо хоть, что остальные ваши гости не жрут столько, сколько он. а то бы вы разорились! Ваш барон просто какая-то бездонная бочка.
За десертом происходит новый инцидент, напоминающий первый: Толстяк выливает крем “шантийи” на галстук Мак-Орниша, чья физиономия такая же красная, как у образцового французского слуги.
Он исправляет оплошность тем же способом: мокрой салфеткой. Это уже слишком. Мейбюрн берет его за руку и уводит.
Через час я нахожу его в наших апартаментах. Стоит ветреная ночь, и по огромным пустым коридорам гуляют сквозняки.
Сидя в грязном фланелевом жилете, со спущенными подтяжками, он приканчивает пятизвездочную бутылку “Мак-Геррела”, очевидно стыренную на кухне.
— Пьянь! — набрасываюсь я на него. — Можешь забыть о повышении!
Берю начинает рыдать:
— Не говори так, Сан-А, ты разрываешь мне душу! Что ты хочешь, я же предупреждал, что не создан для работы лакеем.
— Черт с ними, с твоими неловкостями! От слона нельзя требовать игры на скрипке. Но какая грубость! Какая вульгарность!
— А, черт! — стонет мой помощник. — Жизнь в замке на тебя плохо действует, ты стал снобом. Знаешь, дружище, может, прислуживал я и хреново, зато заметил много разных вещей…
— Да?
— Значит, это тебя все-таки интересует? — усмехается он. — Так вот, представь себе, что маленький толстяк, руководящий их винокурней…
— Мак-Орниш?
— Ну! Он при пушке.
— Не может быть!
— Я ее видел и потрогал, когда вытирал крем с его селедки. Тоже большой калибр. Наверное, они их тут коллекционируют!
Я сажусь на постель. У Синтии в сумочке был пистолет7 девятого калибра, старуха Дафна, хотя калека, запирается, чтобы поработать с таинственной шкатулкой. Сэр Конси-младший пытается набить мне морду, а директор завода, выпускающего виски, садится за стол с пушкой. Странные люди, верно?
— Это еще не все! — продолжает Громогласный.
— Может, ты мне скажешь, что у парализованной. старухи в трусах спрятан автомат?
— Нет, а вот любитель собственных бубенцов очень способный механик.
— Объясни.
Мамонт подмигивает, берет меня за руку, ведет к кровати с колоннами и делает знак встать на стул. Я, под впечатлением от его настойчивости, подчиняюсь.
— Надо всегда остерегаться кроватей с балахонами, — наставительно заявляет он.
— Почему? — спрашиваю я, даже не исправляя его очередной безграмотный ляп.
— Подними край паланкина.
Я поднимаю край балдахина и вижу завернутый в носок Берюрье похожий на фрукт предмет, прицепленный под тканью. Преодолев отвращение, я снимаю носок, что само по себе незаурядный подвиг… Фрукт оказывается микрофоном.
— Провод идет через весь паланкин уходит в стенку, — объясняет мне Толстяк. — Кажется, к нам прислушиваются, а?
— Похоже на то. Я слезаю со стула.
— Почему ты решил, что его установил Мейбюрн?
— Потому что видел днем, как он вошел в соседнюю комнату со штукой, похожей на проигрыватель, и большим мотком провода. Тогда я не обратил на это внимания, но сейчас, после этого издевательства… Я скрутил спиннинг в твоей комнате, потому что она больше моей.
— Что у тебя за идеи!
— Завтра утром, старина, я собрался на рыбалку… Так что тренируюсь. Я целюсь в лилию на балдахине, цепляю ее крючком, подтягиваю, подхожу снять крючок, поздравляя себя, и обнаруживаю это. Нас засекли, парень. Если хочешь мой совет; надо действовать быстро и смотреть в оба.
Я соглашаюсь.
Несмотря на своеобразную манеру прислуживать за столом, инспектор Берюрье хорошо поработал как полицейский.
— Слушай, — решаю я, — иди спать. Ко мне должны прийти.
— Блондинка?
— Ты попал в точку. Так что освободи поле для маневра. Он вздыхает:
— Я думаю о хозяйке гостиницы, Сан-А. Ее худоба давала мне отдохнуть от моей Берты, которая немного тяжеловата. Но теперь мне кажется, что я слишком идеализировал ее и трахнул корпус часов.
Он вытаскивает из кармана вторую бутылку “Мак-Геррела”.
— Знаешь, что я подумал, — говорит он. — Эта штука, конечно, не сравнится с мюскаде, но с ней не надо обогревателя. Ладно, чао. Желаю хорошо повеселиться.
Я остаюсь один совсем ненадолго. Через пять минут в дверь начинают скрестись. Я открываю дверь и вижу Синтию в прозрачном пеньюаре, от которого захватывает дух. Такую красотку кто угодно возьмет с закрытыми глазами и с распростертыми объятиями, забыв даже спросить гарантийный талон.
— Брр, какой холод в этих коридорах, — говорит она и бежит в мою постель.
Она без церемоний забирается под одеяло и смотрит на меня, веселясь от моего ошеломленного вида.
Мы не разговариваем. Чего тут говорить? Немое кино более выразительно. Для начала я показываю ей документальный фильм “Гадюка в зарослях”, потом перехожу к полнометражной ленте…
Идет уже четвертая часть, как вдруг Синтия издает приглушенный крик. Я прерываю сеанс и оборачиваюсь, что весьма непросто сделать, если выполняешь деликатную работу киномеханика. И угадайте, что я вижу? Слабо? Привидение!
Вы правильно прочли: привидение.
Оно закутано в белый саван и движется по комнате. На месте головы горит зеленоватый огонек. Оно продвигается шагом канатоходца, приближаясь к нашей кровати. Синтия закричала бы от ужаса, если бы я инстинктивно не зажал ей рот ладонью. Главное, чтобы не было скандала!
Я люблю сверхъестественное — оно добавляет жизни остроты, но мне не нравится, когда оно срывает мне ралли на траходроме.
Призрак подходит еще ближе и вдруг спотыкается о стул. Зеленоватое пятно света качается, падает на пол, а привидение принимается вопить:
— Ой, твою мать! Я сломал палец на ноге.
Я включаю свет. Берю пытается выбраться из простыни, которой обернулся. У его ушибленной ноги лежит маленький электрический фонарик с зеленой лампой, который он держал (чуть не сказал — в зубах) в губах.
Разъяренный, я вскакиваю с кровати в костюме Адама и хватаю его за саван.
— Мерзавец! Шут! Кретин! Идиот! Дебил от рождения! Позор рода людского! — перечисляю я выражения, которые, по моему мнению, подходят к нему лучше всего.
Он хнычет:
— Да чего ты! Пошутить, что ли, нельзя? Это французский юмор!
Мощным ударом ноги пониже спины я вышвыриваю его из комнаты. Он возвращается к себе, бормоча извинения и подвывая.
— У вас очень удивительный слуга! — обиженно замечает Синтия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14