Может, надо заодно вызвать пожарных?
Я встаю между супругами.
— Убирайтесь, кретин, или я и вам вломлю! — вопит Толстуха.
— Одну секунду, дорогая мадам, мне нужно задать вашему мужу всего один вопрос. Скажи, Толстяк, чего сегодня утром хотел Морпьон?
— Поговорить с тобой, — бормочет он. — Сказал, что это очень срочно.
Вопрос жизни и смерти. Что ему надо тебя предупредить во что бы то ни…
Договорить он не успевает. Берта обходит меня, потрясая креслом, и обрушивает его на портрет своего Жирдяя.
Я перешагиваю через Толстяка, чтобы добраться до выхода.
— Как, вы уже уходите? — удивляется пожилая седоволосая дама.
— Да, у меня срочное свидание. — оправдываюсь я. — Постараюсь вернуться к пятнадцатичасовому сеансу, чтобы увидеть финал.
Глава 10
Дом номер сорок четыре по улице Сен-Мартен ничем не отличается от сорок пятого, если не считать того, что стоит на противоположной стороне улицы. Консьержка рекомендует входящим вытирать ноги, прежде чем подниматься наверх. Я спрашиваю у этой дамы, на каком этаже живет мадемуазель Япакса Данлхавви. Она мне отвечает, что на первом, и это наполняет меня радостью, потому что лифта в доме нет.
На маленькой двери светлым пятном выделяется визитная карточка.
Согнув указательный палец, я использую его вторую фалангу в качестве молотка. Чудо прогресса: мне открывают. Мисс Коса здесь, и как раз с косой. Прошу вас смотреть на меня как на человека, точно передающего правду, когда я скажу, что эта малышка просто потрясающая красавица.
Черные волосы подчеркивают матовый цвет лица, а он в качестве взаимной вежливости усиливает блеск волос. У нее потрясающие глаза: голубые с золотистыми точками. Скулы слегка выступающие, губы полные, ноздри трепещут, талия тонюсенькая, ноги просто шедевр, в сравнении с которым Венера моего приятеля Мило дешевая халтура. Но самое прекрасное в этом восхитительном создании — грудь. Она способна вызвать всеобщее ликование. Во-первых, большая. Не скажу, что я страстный поклонник количества, но когда оно соединено с качеством, это чудесно, а грудь мадемуазель кажется мне очень упругой. Она меня буквально гипнотизирует.
— Мадемуазель Данлхавви? — выговариваю я, не отводя глаз от синевы ее груди (на ней синяя блузка). Она отвечает мне прекрасной улыбкой.
— О, комиссар Сан-Антонио! — щебечет этот алабанский цветок. — Чем обязана огромной чести видеть вас? Я замираю, будто окаменевший.
— Вы меня знаете? — спрашиваю. Она отходит в сторону, пропуская меня в скромную, но чистую однокомнатную квартиру.
— Кто вас не знает! И как я могу вас не знать, если работала с Пино? Его кабинет был украшен вашим портретом, господин комиссар. Вы были для него богом.
Нет необходимости долго размышлять: я сразу решаю, что она умна и полна остроумия. В общем, этот товар для меня. Заверните, я беру без примерки.
Я замечаю на крохотном столике тарелку с куском ветчины. Перед ней стоит стакан молока, а рядом банан, который она, вероятно, приготовила на десерт.
— Простите, что беспокою вас, когда вы собираетесь обедать…
— Ну что вы, я так счастлива познакомиться с вами, — возражает прекрасное дитя. — Хотите пообедать со мной? У меня в холодильнике есть еще один кусок ветчины.
— Согласен, но при условии, что поведу вас сегодня вечером на ужин.
Ее ресницы опускаются ровно на столько, чтобы показать стыдливость, но не недоступность.
— Почему бы нет?
Вот так, все просто. Попробуйте теперь сказать, что шарм Сан-Антонио — газетная утка. Мы едва познакомились и уже влюбились. Она открывает банку зеленого горошка и высыпает его в кастрюлю, чтобы разогреть.
— Вы, очевидно, считаете меня очень общительной? — спрашивает она. Но месье Пино мне столько о вас рассказывал, что у меня такое чувство, будто я давно вас знаю.
Догадываюсь, что обо мне рассказывал Пинюш. Он наверняка описал меня как первого костолома и первого Казанову нашего века. Надо быть на высоте образа, созданного его рассказами.
— Кстати, почему вы пришли ко мне, господин комиссар?
— Потому что вы алабанка, — отвечаю. Она мрачнеет.
— Не понимаю.
— Некоторое время назад вы подали документы на получение визы, чтобы вернуться на родину?
— Не вернуться, а съездить, — поправляет она. — Я там никогда не была, потому что родилась во Франции, но у меня там родственники, и я бы хотела с ними познакомиться. Поэтому перед последним отпуском я…
— И вам отказали в визе?
— Да.
— После этого отказа вас не вызывали в консульство?
— Нет. А зачем?
Я останавливаюсь в нерешительности. Стоит ли ей все выкладывать?
— Вы читаете газеты? — уклончиво спрашиваю я.
— Разумеется.
— И читали о маленьких инцидентах, случившихся на улице Помп?
Она кивает:
— Да. Вчера из окна выпал стекольщик, а ночью убили двух сторожей.
Вы расследуете это дело, комиссар?
— — В некотором роде, — улыбаюсь я.
— Понимаю. Месье Пино рассказал вам обо мне, и вы подумали, что я смогу вам помочь понять алабанскую национальную психологию?
— Вроде того.
— Увы, я мало чем могу быть вам полезна, — признается Япакса со скромной улыбкой. — Я была воспитана по-французски, матерью француженкой. Папа оставил мне только имя. В консульство я ходила всего дважды: в первый раз подать прошение о визе, второй — получить отказ. Я не знакома ни с одним алабанцем.
— Вы говорите на алабанском?
— Всех моих познаний едва хватит, чтобы заказать бифштекс с жареной картошкой в ресторане Струклы, столицы…
Она накладывает мне горошек. Я опьянен ее присутствием, ее запахом.
— Где вы работаете в настоящее время?
— На одной фабрике, но сейчас у меня шестидневный отпуск. Фирма меняет оборудование.
После горошка мне бы очень хотелось заняться ею, но меня беспокоит папаша Морпьон. Что такого срочного он хотел мне сказать? Почему утверждал, что это вопрос жизни и смерти? Зачем оторвал маятник с этих чертовых часов? Сколько важных вопросов, на которые я не могу ответить.
— У вас задумчивый вид, комиссар.
— Я действительно задумчив.
Я немного думаю, потерявшись взглядом в декольте Япаксы, на мой вкус слишком скромном. Мне кажется, я попал на безупречно белые склоны Куршевеля.
— Скажите, мое сердце, — спрашиваю я, — вы не знаете, в Париже есть алабанское землячество? Мне бы очень хотелось побольше узнать о новой Алабании и ее жителях.
— Я знаю алабанский ресторан возле площади Перейр. Кажется, там подают такие же вкусные национальные блюда, как и в Струкле.
— А кроме этого гастрономического места?
— Больше я ничего не знаю.
— А мы могли бы сходить туда поужинать сегодня?
— Если вам этого хочется, с удовольствием. Я свободна. Как я вам сказала, у меня отпуск.
Мы делим банан пополам, и моя очаровательная хозяйка предлагает мне кофе. Отличная идея! Я сажусь на диван, а она варит кофе.
— Вы живете совсем одна? — спрашиваю. Щекотливый вопрос. Она кивает.
— У меня был друг, но мы расстались.
— Выходит, вы абсолютно свободны?
Когда мы выпили кофе, она садится рядом со мной. У меня такое впечатление, что моя привлекательная внешность ей очень нравится. Я обнимаю ее. Она не вырывается. Япаксе хочется пылкого поцелуя. Всякие там легкие чмоканья ее не устраивают. Ей нужны поцелуи с засосом.
По ее пылу я понимаю, как на нее давило одиночество. Соло на мандолине начинали утомлять бедняжку. Ей нужны спортивные упражнения.
Я даю ей то, чего она хочет. Она выходит на орбиту. Стонет, кричит, шепчет, называет меня Фернаном, но мне на это наплевать, я не придирчив. Сколько баб по всему этому большому миру называют своих мужей Сан-Антонио, когда те начинают изображать из себя суперменов!
Впрочем, несмотря на поглощенность текущим занятием, она замечает свой ляпсус и просит прощения, которое я ей охотно даю. Мы продолжаем резвиться с большой куртуазностью. Переговоры ненадолго заходят в тупик, но диалог завязывается вновь, и мы приходим к решению, которое дает полное удовлетворение обеим сторонам. Когда я собираюсь поблагодарить ее, а она меня, кто-то стучит в дверь. Мы оба корчим одинаковую гримасу. Япакса смотрит на меня хмурым взглядом, проклиная того, кто позволяет себе нарушать таким образом нашу благородную партию удовольствий. Новый стук, — Откройте! — бросает властный голос. — Полиция!
Слюна застревает в моей глотке, как джип на грязной дороге. Если коллеги явятся к Мисс Косе, хорошо я буду выглядеть в таком виде.
— Секунду! — отвечает малышка.
Она встает, в то время как я повыше натягиваю на себя простыню, и в костюме Евы идет к двери. Она отпирает замок, отходит в сторону, чтобы максимально скрыть свою наготу, приоткрывает дверь и выглядывает в коридор.
— Что вы хотите? — спрашивает она.
— Вы мадемуазель Данлхавви?
— Да, но почему…
Раздается странный звук. Он похож на удары маленького отбойного молотка. Дверь дрожит, и в ней с головокружительной быстротой начинают появляться дырки. Я сразу все понимаю: в Япаксу палят из крупнокалиберного пистолета. Каким-то чудом свинцовый дождь ее не задевает. А знаете, кто спас мою прекрасную алабанку? Комиссар Сан-Антонио. Спасибо, господин комиссар. Не иначе как по наитию свыше вы захотели эту нежную девочку, очаровали ее, а потом не разочаровали.
Поскольку она совершенно голая, то встала боком, чтобы скрыться от сальных взглядов визитеров. Сечете? Стрелок, решетящий дверь, не замечает, что его маслины попадают в стену напротив. Пальба заканчивается.
Я вскакиваю, хватаю на бегу две самые необходимые вещи: мои трусы и револьвер, отстраняю девочку, которая стоит ни жива ни мертва, и выскакиваю в коридор. У входной двери я замечаю довольно мелкого типа в зеленоватом плаще и шляпе. Он несется как сумасшедший.
Консьержка, увидев меня в таком виде, в каком я есть, начинает вопить. Чтобы ее успокоить, я натягиваю трусы и выскакиваю на улицу Сен-Мартен с пушкой в руке. Вообразите рожи прохожих! Это непередаваемо! Представляете: из дома выскакивает практически голый человек, потрясающий револьвером. Такого они еще никогда не видели.
Тип в зеленом плаще заметил, что я за ним гонюсь, и прибавляет скорость. Будь на улице Сен-Мартен поменьше народу, я бы открыл огонь, но я слишком боюсь попасть в невиновных. Еще немного, и мишенью выберут меня: прохожие примут меня за буйнопомешанного и сделают все, что полагается в таких случаях.
У меня есть важное преимущество перед беглецом: я босой и мне не мешают шмотки. Я заметно сокращаю расстояние. Еще десять метров, и он мой. Он это понимает и стреляет через левое плечо. Пуля пролетает мимо моего уха и попадает в радиатор стоящего грузовика. Осталось шесть метров.
— Стой или умрешь! — кричу я.
Вместо ответа он снова нажимает на спусковой крючок, но в магазине не осталось патронов. Тогда он ныряет в ближайший подъезд. Я за ним.
Он начинает подниматься по лестнице. Я следом.
Я бросаюсь вперед и хватаю его за полу плаща. Эта сволочь сбрасывает плащ, и он остается в моих руках. Тип продолжает подъем, а я погоню. Ему снова удается немного оторваться. Я слышу, как он перезаряжает на ходу свою пушку.
Мы пробегаем второй этаж, третий, четвертый. Пятый — конечная остановка. Я понимаю его тактику. Он падает на площадку наверху лестницы и занимает первоклассную стратегическую позицию. Я не совершаю ошибки и не продолжаю подъем. Наоборот, даже спускаюсь на несколько ступенек, чтобы оказаться на площадке четвертого этажа. В общем, мы квиты. Я не могу дальше подняться, а он не может спуститься.
Мое положение мне нравится больше, чем его. Снизу до меня долетает гул толпы. Старые ступеньки скрипят под тяжелыми ботинками, явно принадлежащими полицейским. Потом с нижнего этажа появляются форменные кепи ребят в пелеринах.
— Бросайте оружие и поднимите руки! — приказывает мне ажан.
— За меня не беспокойтесь, ребята, — говорю. — Я тоже из полиции.
Лучше вызовите подкрепление, потому что надо взять опасного типа, прячущегося на верхнем этаже.
— Если не бросите оружие немедленно, мы откроем огонь! — отвечает ажан. Вот Фома неверующий!
— Я комиссар Сан-Антонио, — сообщаю я, уверенный, что это произведет на него впечатление.
— А я герцог де Гиз, — отзывается этот образованный малый, явно не пропускающий ни одной радиопередачи на историческую тему.
Он твердо уверен, что полицейский не может разгуливать по Парижу в одних трусах.
Если мой ангел-хранитель не поторопится, меня пристрелят коллеги, и это будет полный улет.
— Не стреляйте, я же вам говорю, что я Сан-Антонио. Сходите в дом сорок четыре по этой улице к мадемуазель Данлхавви. Там вы найдете мои шмотки и бумаги.
— А вы тем временем…
Мне приходит гениальная идея.
— Фамилия комиссара вашего участка Незель. Гастон Незель, по прозвищу Дядюшка. Полицейские смущены.
— А до него был комиссар Плюшо. Эдуард Плюшо. У него было большое родимое пятно на щеке.
— Может, он говорит правду? — предполагает второй полицейский. Я выиграл.
— Сходите за подмогой. На верхнем этаже укрывается профессиональный убийца, которого я хочу взять живым…
— Подкрепление не понадобится! — бахвалится недоверчивый ажан.
Он осторожно подходит с пушкой в руке и по дороге разглядывает меня.
— Мне кажется, вы действительно комиссар Сан-Антонио, — вздыхает он.
— Лично я в этом полностью убежден, — отвечаю.
Ему не хватает уважения к старшим по званию. Тот, кто однажды сказал, что не всяк монах, на ком клобук, явно имел вместо мозгов мохнатую гусеницу. Я вам ручаюсь, что голый супермен не производит на подчиненных никакого впечатления. Доказывая мне свою смелость, ажан продолжает подниматься по ступенькам. Естественно, происходит то, что и должно было произойти: он получает в котелок маслину. Мгновение он стоит неподвижно, потом валится навзничь и замирает на ступеньках. По лестнице с отвратительным звуком начинает струиться ручеек крови.
— Теперь поняли? — спрашиваю я второго полицейского. — Быстро вызывайте группу захвата.
Он только и мечтает о том, как бы поскорее выскочить на свежий воздух.
Выстрел произвел не много шума из-за навинченного на ствол глушителя, однако жильцы дома начинают высовываться из своих квартир.
Слышу, как наверху открывается дверь. Новый выстрел. На него отвечает крик, за которым следует шум падающего тела. Раздается топот. Убийца пытается спрятаться в квартире того, кого убил.
Рискую продвинуться вперед. Точно, площадка пуста, если не считать без пяти минут трупа старого месье. Бедняга агонизирует в трагикомических конвульсиях. Жизнь — болезнь, от которой иногда трудно излечиться.
На пятом этаже всего одна дверь, так что выбирать мне не приходится. Я прижимаюсь к стене и приставляю ствол моего револьвера к замочной скважине. Стреляю. Выстрел производит адский грохот, и дверь открывается. Заглядываю в квартиру. Она жалкая, состоит из двух грязных, бедно меблированных комнат.
Окно открыто. Подбегаю к нему. Убийца удирает по крыше. Он прыгнул на цинковую будку в пяти метрах ниже и бежит к каминной трубе. Я бы последовал за ним, но без ботинок могу вывихнуть себе лодыжку. Тогда я вытягиваю правую руку, зажмуриваю левый глаз. Стрельба по убегающему всегда неприятный момент. Ответ на внезапное нападение это вопрос реакции, но чтобы стрелять в спину бегущему, нужна большая сила характера. Я целюсь в ноги и нажимаю на спуск. Раз, два, три, четыре.
Спокойно, не торопясь. Парень делает пируэт, ноги у него подгибаются, и он валится на крышу. Он пытается за что-нибудь ухватиться, но наклон крыши затягивает его, засасывает. Он катится все быстрее, теряет свою шляпу, которая остается лежать на крыше, совершенно неуместная на этом поле из серого металла. Он катится к краю. На секунду ему удается удержаться одной рукой за водосток. Увы, это та самая рука, в которой он держит пистолет. Он не выпустил оружия Эта труба могла его спасти, но он держится за нее двумя пальцами, а этого явно мало. Он исчезает.
Я замираю в неподвижности, сжавшись, сходя с ума от предчувствия.
Пусть он подлый убийца…
Далекие крики и еще более далекий удар. Я смотрю на шляпу на крыше. На мгновение мир кажется мне таким же абсурдным и пустым, как она.
Глава 11
Пелерина ажана похожа на швейцарский нож тем, что имеет много применений. Той, что была на убитом ажане, я прикрываю мою почти полную наготу, а пелериной его коллеги накрывают разбитое тело убийцы.
Я похож на факира. Вести расследование в трусах и черной пелерине на оживленной парижской улице, — это подвиг, на который способен не каждый. Зеваки ошеломлены. Среди них оказывается американский турист, который фотографирует меня во всех ракурсах. Я изучаю карманы убитого убийцы. Ни одного документа, ни единой бумажки, даже билета на метро.
Немного денег, и все. Я рассматриваю лицо погибшего — вернее, то, что от него осталось, — и констатирую, что это парень лет тридцати, весь рябой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Я встаю между супругами.
— Убирайтесь, кретин, или я и вам вломлю! — вопит Толстуха.
— Одну секунду, дорогая мадам, мне нужно задать вашему мужу всего один вопрос. Скажи, Толстяк, чего сегодня утром хотел Морпьон?
— Поговорить с тобой, — бормочет он. — Сказал, что это очень срочно.
Вопрос жизни и смерти. Что ему надо тебя предупредить во что бы то ни…
Договорить он не успевает. Берта обходит меня, потрясая креслом, и обрушивает его на портрет своего Жирдяя.
Я перешагиваю через Толстяка, чтобы добраться до выхода.
— Как, вы уже уходите? — удивляется пожилая седоволосая дама.
— Да, у меня срочное свидание. — оправдываюсь я. — Постараюсь вернуться к пятнадцатичасовому сеансу, чтобы увидеть финал.
Глава 10
Дом номер сорок четыре по улице Сен-Мартен ничем не отличается от сорок пятого, если не считать того, что стоит на противоположной стороне улицы. Консьержка рекомендует входящим вытирать ноги, прежде чем подниматься наверх. Я спрашиваю у этой дамы, на каком этаже живет мадемуазель Япакса Данлхавви. Она мне отвечает, что на первом, и это наполняет меня радостью, потому что лифта в доме нет.
На маленькой двери светлым пятном выделяется визитная карточка.
Согнув указательный палец, я использую его вторую фалангу в качестве молотка. Чудо прогресса: мне открывают. Мисс Коса здесь, и как раз с косой. Прошу вас смотреть на меня как на человека, точно передающего правду, когда я скажу, что эта малышка просто потрясающая красавица.
Черные волосы подчеркивают матовый цвет лица, а он в качестве взаимной вежливости усиливает блеск волос. У нее потрясающие глаза: голубые с золотистыми точками. Скулы слегка выступающие, губы полные, ноздри трепещут, талия тонюсенькая, ноги просто шедевр, в сравнении с которым Венера моего приятеля Мило дешевая халтура. Но самое прекрасное в этом восхитительном создании — грудь. Она способна вызвать всеобщее ликование. Во-первых, большая. Не скажу, что я страстный поклонник количества, но когда оно соединено с качеством, это чудесно, а грудь мадемуазель кажется мне очень упругой. Она меня буквально гипнотизирует.
— Мадемуазель Данлхавви? — выговариваю я, не отводя глаз от синевы ее груди (на ней синяя блузка). Она отвечает мне прекрасной улыбкой.
— О, комиссар Сан-Антонио! — щебечет этот алабанский цветок. — Чем обязана огромной чести видеть вас? Я замираю, будто окаменевший.
— Вы меня знаете? — спрашиваю. Она отходит в сторону, пропуская меня в скромную, но чистую однокомнатную квартиру.
— Кто вас не знает! И как я могу вас не знать, если работала с Пино? Его кабинет был украшен вашим портретом, господин комиссар. Вы были для него богом.
Нет необходимости долго размышлять: я сразу решаю, что она умна и полна остроумия. В общем, этот товар для меня. Заверните, я беру без примерки.
Я замечаю на крохотном столике тарелку с куском ветчины. Перед ней стоит стакан молока, а рядом банан, который она, вероятно, приготовила на десерт.
— Простите, что беспокою вас, когда вы собираетесь обедать…
— Ну что вы, я так счастлива познакомиться с вами, — возражает прекрасное дитя. — Хотите пообедать со мной? У меня в холодильнике есть еще один кусок ветчины.
— Согласен, но при условии, что поведу вас сегодня вечером на ужин.
Ее ресницы опускаются ровно на столько, чтобы показать стыдливость, но не недоступность.
— Почему бы нет?
Вот так, все просто. Попробуйте теперь сказать, что шарм Сан-Антонио — газетная утка. Мы едва познакомились и уже влюбились. Она открывает банку зеленого горошка и высыпает его в кастрюлю, чтобы разогреть.
— Вы, очевидно, считаете меня очень общительной? — спрашивает она. Но месье Пино мне столько о вас рассказывал, что у меня такое чувство, будто я давно вас знаю.
Догадываюсь, что обо мне рассказывал Пинюш. Он наверняка описал меня как первого костолома и первого Казанову нашего века. Надо быть на высоте образа, созданного его рассказами.
— Кстати, почему вы пришли ко мне, господин комиссар?
— Потому что вы алабанка, — отвечаю. Она мрачнеет.
— Не понимаю.
— Некоторое время назад вы подали документы на получение визы, чтобы вернуться на родину?
— Не вернуться, а съездить, — поправляет она. — Я там никогда не была, потому что родилась во Франции, но у меня там родственники, и я бы хотела с ними познакомиться. Поэтому перед последним отпуском я…
— И вам отказали в визе?
— Да.
— После этого отказа вас не вызывали в консульство?
— Нет. А зачем?
Я останавливаюсь в нерешительности. Стоит ли ей все выкладывать?
— Вы читаете газеты? — уклончиво спрашиваю я.
— Разумеется.
— И читали о маленьких инцидентах, случившихся на улице Помп?
Она кивает:
— Да. Вчера из окна выпал стекольщик, а ночью убили двух сторожей.
Вы расследуете это дело, комиссар?
— — В некотором роде, — улыбаюсь я.
— Понимаю. Месье Пино рассказал вам обо мне, и вы подумали, что я смогу вам помочь понять алабанскую национальную психологию?
— Вроде того.
— Увы, я мало чем могу быть вам полезна, — признается Япакса со скромной улыбкой. — Я была воспитана по-французски, матерью француженкой. Папа оставил мне только имя. В консульство я ходила всего дважды: в первый раз подать прошение о визе, второй — получить отказ. Я не знакома ни с одним алабанцем.
— Вы говорите на алабанском?
— Всех моих познаний едва хватит, чтобы заказать бифштекс с жареной картошкой в ресторане Струклы, столицы…
Она накладывает мне горошек. Я опьянен ее присутствием, ее запахом.
— Где вы работаете в настоящее время?
— На одной фабрике, но сейчас у меня шестидневный отпуск. Фирма меняет оборудование.
После горошка мне бы очень хотелось заняться ею, но меня беспокоит папаша Морпьон. Что такого срочного он хотел мне сказать? Почему утверждал, что это вопрос жизни и смерти? Зачем оторвал маятник с этих чертовых часов? Сколько важных вопросов, на которые я не могу ответить.
— У вас задумчивый вид, комиссар.
— Я действительно задумчив.
Я немного думаю, потерявшись взглядом в декольте Япаксы, на мой вкус слишком скромном. Мне кажется, я попал на безупречно белые склоны Куршевеля.
— Скажите, мое сердце, — спрашиваю я, — вы не знаете, в Париже есть алабанское землячество? Мне бы очень хотелось побольше узнать о новой Алабании и ее жителях.
— Я знаю алабанский ресторан возле площади Перейр. Кажется, там подают такие же вкусные национальные блюда, как и в Струкле.
— А кроме этого гастрономического места?
— Больше я ничего не знаю.
— А мы могли бы сходить туда поужинать сегодня?
— Если вам этого хочется, с удовольствием. Я свободна. Как я вам сказала, у меня отпуск.
Мы делим банан пополам, и моя очаровательная хозяйка предлагает мне кофе. Отличная идея! Я сажусь на диван, а она варит кофе.
— Вы живете совсем одна? — спрашиваю. Щекотливый вопрос. Она кивает.
— У меня был друг, но мы расстались.
— Выходит, вы абсолютно свободны?
Когда мы выпили кофе, она садится рядом со мной. У меня такое впечатление, что моя привлекательная внешность ей очень нравится. Я обнимаю ее. Она не вырывается. Япаксе хочется пылкого поцелуя. Всякие там легкие чмоканья ее не устраивают. Ей нужны поцелуи с засосом.
По ее пылу я понимаю, как на нее давило одиночество. Соло на мандолине начинали утомлять бедняжку. Ей нужны спортивные упражнения.
Я даю ей то, чего она хочет. Она выходит на орбиту. Стонет, кричит, шепчет, называет меня Фернаном, но мне на это наплевать, я не придирчив. Сколько баб по всему этому большому миру называют своих мужей Сан-Антонио, когда те начинают изображать из себя суперменов!
Впрочем, несмотря на поглощенность текущим занятием, она замечает свой ляпсус и просит прощения, которое я ей охотно даю. Мы продолжаем резвиться с большой куртуазностью. Переговоры ненадолго заходят в тупик, но диалог завязывается вновь, и мы приходим к решению, которое дает полное удовлетворение обеим сторонам. Когда я собираюсь поблагодарить ее, а она меня, кто-то стучит в дверь. Мы оба корчим одинаковую гримасу. Япакса смотрит на меня хмурым взглядом, проклиная того, кто позволяет себе нарушать таким образом нашу благородную партию удовольствий. Новый стук, — Откройте! — бросает властный голос. — Полиция!
Слюна застревает в моей глотке, как джип на грязной дороге. Если коллеги явятся к Мисс Косе, хорошо я буду выглядеть в таком виде.
— Секунду! — отвечает малышка.
Она встает, в то время как я повыше натягиваю на себя простыню, и в костюме Евы идет к двери. Она отпирает замок, отходит в сторону, чтобы максимально скрыть свою наготу, приоткрывает дверь и выглядывает в коридор.
— Что вы хотите? — спрашивает она.
— Вы мадемуазель Данлхавви?
— Да, но почему…
Раздается странный звук. Он похож на удары маленького отбойного молотка. Дверь дрожит, и в ней с головокружительной быстротой начинают появляться дырки. Я сразу все понимаю: в Япаксу палят из крупнокалиберного пистолета. Каким-то чудом свинцовый дождь ее не задевает. А знаете, кто спас мою прекрасную алабанку? Комиссар Сан-Антонио. Спасибо, господин комиссар. Не иначе как по наитию свыше вы захотели эту нежную девочку, очаровали ее, а потом не разочаровали.
Поскольку она совершенно голая, то встала боком, чтобы скрыться от сальных взглядов визитеров. Сечете? Стрелок, решетящий дверь, не замечает, что его маслины попадают в стену напротив. Пальба заканчивается.
Я вскакиваю, хватаю на бегу две самые необходимые вещи: мои трусы и револьвер, отстраняю девочку, которая стоит ни жива ни мертва, и выскакиваю в коридор. У входной двери я замечаю довольно мелкого типа в зеленоватом плаще и шляпе. Он несется как сумасшедший.
Консьержка, увидев меня в таком виде, в каком я есть, начинает вопить. Чтобы ее успокоить, я натягиваю трусы и выскакиваю на улицу Сен-Мартен с пушкой в руке. Вообразите рожи прохожих! Это непередаваемо! Представляете: из дома выскакивает практически голый человек, потрясающий револьвером. Такого они еще никогда не видели.
Тип в зеленом плаще заметил, что я за ним гонюсь, и прибавляет скорость. Будь на улице Сен-Мартен поменьше народу, я бы открыл огонь, но я слишком боюсь попасть в невиновных. Еще немного, и мишенью выберут меня: прохожие примут меня за буйнопомешанного и сделают все, что полагается в таких случаях.
У меня есть важное преимущество перед беглецом: я босой и мне не мешают шмотки. Я заметно сокращаю расстояние. Еще десять метров, и он мой. Он это понимает и стреляет через левое плечо. Пуля пролетает мимо моего уха и попадает в радиатор стоящего грузовика. Осталось шесть метров.
— Стой или умрешь! — кричу я.
Вместо ответа он снова нажимает на спусковой крючок, но в магазине не осталось патронов. Тогда он ныряет в ближайший подъезд. Я за ним.
Он начинает подниматься по лестнице. Я следом.
Я бросаюсь вперед и хватаю его за полу плаща. Эта сволочь сбрасывает плащ, и он остается в моих руках. Тип продолжает подъем, а я погоню. Ему снова удается немного оторваться. Я слышу, как он перезаряжает на ходу свою пушку.
Мы пробегаем второй этаж, третий, четвертый. Пятый — конечная остановка. Я понимаю его тактику. Он падает на площадку наверху лестницы и занимает первоклассную стратегическую позицию. Я не совершаю ошибки и не продолжаю подъем. Наоборот, даже спускаюсь на несколько ступенек, чтобы оказаться на площадке четвертого этажа. В общем, мы квиты. Я не могу дальше подняться, а он не может спуститься.
Мое положение мне нравится больше, чем его. Снизу до меня долетает гул толпы. Старые ступеньки скрипят под тяжелыми ботинками, явно принадлежащими полицейским. Потом с нижнего этажа появляются форменные кепи ребят в пелеринах.
— Бросайте оружие и поднимите руки! — приказывает мне ажан.
— За меня не беспокойтесь, ребята, — говорю. — Я тоже из полиции.
Лучше вызовите подкрепление, потому что надо взять опасного типа, прячущегося на верхнем этаже.
— Если не бросите оружие немедленно, мы откроем огонь! — отвечает ажан. Вот Фома неверующий!
— Я комиссар Сан-Антонио, — сообщаю я, уверенный, что это произведет на него впечатление.
— А я герцог де Гиз, — отзывается этот образованный малый, явно не пропускающий ни одной радиопередачи на историческую тему.
Он твердо уверен, что полицейский не может разгуливать по Парижу в одних трусах.
Если мой ангел-хранитель не поторопится, меня пристрелят коллеги, и это будет полный улет.
— Не стреляйте, я же вам говорю, что я Сан-Антонио. Сходите в дом сорок четыре по этой улице к мадемуазель Данлхавви. Там вы найдете мои шмотки и бумаги.
— А вы тем временем…
Мне приходит гениальная идея.
— Фамилия комиссара вашего участка Незель. Гастон Незель, по прозвищу Дядюшка. Полицейские смущены.
— А до него был комиссар Плюшо. Эдуард Плюшо. У него было большое родимое пятно на щеке.
— Может, он говорит правду? — предполагает второй полицейский. Я выиграл.
— Сходите за подмогой. На верхнем этаже укрывается профессиональный убийца, которого я хочу взять живым…
— Подкрепление не понадобится! — бахвалится недоверчивый ажан.
Он осторожно подходит с пушкой в руке и по дороге разглядывает меня.
— Мне кажется, вы действительно комиссар Сан-Антонио, — вздыхает он.
— Лично я в этом полностью убежден, — отвечаю.
Ему не хватает уважения к старшим по званию. Тот, кто однажды сказал, что не всяк монах, на ком клобук, явно имел вместо мозгов мохнатую гусеницу. Я вам ручаюсь, что голый супермен не производит на подчиненных никакого впечатления. Доказывая мне свою смелость, ажан продолжает подниматься по ступенькам. Естественно, происходит то, что и должно было произойти: он получает в котелок маслину. Мгновение он стоит неподвижно, потом валится навзничь и замирает на ступеньках. По лестнице с отвратительным звуком начинает струиться ручеек крови.
— Теперь поняли? — спрашиваю я второго полицейского. — Быстро вызывайте группу захвата.
Он только и мечтает о том, как бы поскорее выскочить на свежий воздух.
Выстрел произвел не много шума из-за навинченного на ствол глушителя, однако жильцы дома начинают высовываться из своих квартир.
Слышу, как наверху открывается дверь. Новый выстрел. На него отвечает крик, за которым следует шум падающего тела. Раздается топот. Убийца пытается спрятаться в квартире того, кого убил.
Рискую продвинуться вперед. Точно, площадка пуста, если не считать без пяти минут трупа старого месье. Бедняга агонизирует в трагикомических конвульсиях. Жизнь — болезнь, от которой иногда трудно излечиться.
На пятом этаже всего одна дверь, так что выбирать мне не приходится. Я прижимаюсь к стене и приставляю ствол моего револьвера к замочной скважине. Стреляю. Выстрел производит адский грохот, и дверь открывается. Заглядываю в квартиру. Она жалкая, состоит из двух грязных, бедно меблированных комнат.
Окно открыто. Подбегаю к нему. Убийца удирает по крыше. Он прыгнул на цинковую будку в пяти метрах ниже и бежит к каминной трубе. Я бы последовал за ним, но без ботинок могу вывихнуть себе лодыжку. Тогда я вытягиваю правую руку, зажмуриваю левый глаз. Стрельба по убегающему всегда неприятный момент. Ответ на внезапное нападение это вопрос реакции, но чтобы стрелять в спину бегущему, нужна большая сила характера. Я целюсь в ноги и нажимаю на спуск. Раз, два, три, четыре.
Спокойно, не торопясь. Парень делает пируэт, ноги у него подгибаются, и он валится на крышу. Он пытается за что-нибудь ухватиться, но наклон крыши затягивает его, засасывает. Он катится все быстрее, теряет свою шляпу, которая остается лежать на крыше, совершенно неуместная на этом поле из серого металла. Он катится к краю. На секунду ему удается удержаться одной рукой за водосток. Увы, это та самая рука, в которой он держит пистолет. Он не выпустил оружия Эта труба могла его спасти, но он держится за нее двумя пальцами, а этого явно мало. Он исчезает.
Я замираю в неподвижности, сжавшись, сходя с ума от предчувствия.
Пусть он подлый убийца…
Далекие крики и еще более далекий удар. Я смотрю на шляпу на крыше. На мгновение мир кажется мне таким же абсурдным и пустым, как она.
Глава 11
Пелерина ажана похожа на швейцарский нож тем, что имеет много применений. Той, что была на убитом ажане, я прикрываю мою почти полную наготу, а пелериной его коллеги накрывают разбитое тело убийцы.
Я похож на факира. Вести расследование в трусах и черной пелерине на оживленной парижской улице, — это подвиг, на который способен не каждый. Зеваки ошеломлены. Среди них оказывается американский турист, который фотографирует меня во всех ракурсах. Я изучаю карманы убитого убийцы. Ни одного документа, ни единой бумажки, даже билета на метро.
Немного денег, и все. Я рассматриваю лицо погибшего — вернее, то, что от него осталось, — и констатирую, что это парень лет тридцати, весь рябой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11