- Убили?
- Угу... - как-то уж слишком буднично кивнул Дробаха. - Надели вашу
форму, остановили машину и убили водителя.
- Пашкевич?
- Да. Кстати, ваша форма могла подойти ему?
- Мы одного роста, он, правда, чуточку худее. И вы говорите, что Олег
убил человека?
- С напарником. Таким же рецидивистом. И поэтому прошу посмотреть,
чего не хватает из вашей форменной одежды.
- Жена... - ответил сержант. - Сейчас придет жена, и она... Но ведь!
- воскликнул он вдруг. - Какой же мерзавец! А я еще его на работу устроил!
- Кто мерзавец? - послышалось со двора. - Чего орешь?
- Василина! - Сержант повернулся к открытому окну. - Иди сюда,
Василина!
Василина Васильевна, в отличие от мужа, оказалась полной. Узнав, кто
мы такие и по какому поводу пришли, обошла всех по очереди и пожала руки.
Жала не по-женски крепко, что свидетельствовало о твердом характере.
Принесла из другой комнаты стул, уселась на нем, удобно опершись на
спинку, и солидно произнесла:
- Слушаю вас.
Беседовать с такой женщиной для следователя - одно удовольствие:
ответы, как правило, исчерпывающие и деловые, без фантазий.
Дробаха повторил вопрос: не заметила ли она в последнее время
исчезновения чего-нибудь из форменной одежды мужа.
- Брюки, - ответила, не задумываясь.
- Ваш брат мог взять их?
- Только он. Я еще подумала: зачем? Попросил - сама бы дала. Богдан,
- кивнула она на мужа, - как раз новую форму получил.
- А рубашки?
- Я же их не считаю. Выстираю, выглажу, а чтоб считать...
- И все же придется.
Василина Васильевна, совсем по-детски пошевелив губами, ответила:
- По-моему, семь. Да, семь. - Быстро, невзирая на солидность,
вскочила, вышла из комнаты. Вернулась чуть ли не сразу. - Там, пять, -
сообщила она, - шестая на Богдане.
Дробаха потер руки.
- Следовательно, одной не хватает, - констатировал он.
- Да, - согласилась та. - А что?
- Ваш брат совершил тяжкое преступление, и мы разыскиваем его. Не
виделись в последнее время?
- Век бы не видеть! Снова за свое взялся...
- Где он может быть?
- Если бы знать!
- У вас есть еще родственники?
- Тетка на Кировоградщине. Тут недалеко, в Долинском районе. Но Олег
вряд ли отправится туда, никогда в жизни и не виделись.
- А товарищи? Знаете его товарищей?
- Какие товарищи! Его же столько лет не было...
- Может женщины?
- Погодите! - Приподнялась она на стуле. - У него же Маруська... Тут
где-то познакомился, а она из Львова, он еще письмо от нее получил.
- Почему думаете, что именно от нее?
- Я же из ящика вынимала. Смотрю: из Львова. А он перед этим
хвалился: какую-то львовяночку встретил, кажется, продавщицу. Или
официантку... Я еще порадовалась: женится, может, хоть это ума прибавит.
Дробаха пошевелил пальцами и спросил как-то вяло, хотя глаза за
стеклами очков даже потемнели от нетерпения:
- Адрес?.. Не запомнили ли случайно обратного адреса на конверте?
Василина Васильевна покачала головой:
- Зачем же он мне?
- И все же? Вы же видели:письмо из Львова... А дальше? Улица?
- Улица... Что-то там было написано... - Она потерла лоб тыльной
стороной ладони. - Вертится вот перед глазами, а не вспомню.
- А вы закройте глаза, - посоветовал Дробаха, - иногда это помогает.
Женщина улыбнулась и правда закрыла глаза.
Дробаха снял очки и начал протирать стекла носовым платком. Кольцов
заерзал на диване, и старые пружины уныло заскрипели. Дробаха недовольно
посмотрел в нашу сторону, будто этот скрип мог помешать напряженной
умственной работе женщины.
Василина Васильевна открыла глаза и сказала с сожалением:
- Не припомню... Но ведь... Вот что: название какое-то чудное,
точнее, не чудное, а что-то от профессии. То ли Сапожная, то ли
Портняжная... Гончарная... То ли... Погодите... Погодите... Я еще
подумала. О чем же я подумала? - Снова задумалась. - Хлебная. Нет,
кажется, Пекарская... Точно, хлеб люди пекут... Пекарская!
Дробаха надел очки, похвалил:
- Ну и память у вас, Василина Васильевна. Ассоциативная...
- Какая уж есть.
- Очень хорошая память, говорю. А номер дома, квартиры не
припоминаете?
- Не обратила внимания.
- Маленькие цифры или большие?
- Нет, врать не хочу.
- И вы передали письмо брату?
- Положила на стол в его комнате.
- Не сказал, что пишет эта Маруся?
- Хвалился: приглашает.
- Она молодая или средних лет? Красивая?
- А кто ее знает... Но я думаю, зачем молодой и красивой Олег? Ему
уже за тридцать пять и лысый.
- Все бывает... - глубокомысленно ответил Дробаха. Добавил после
паузы: - Вот вы сказали: брат похвалился, что встретил львовяночку. Сказал
бы так, если бы познакомился с женщиной средних лет и некрасивой?
Львовяночка! Само слово какое-то красивое...
- Может быть, - согласилась Василина Васильевна. - Олег - все может!
Чего-чего, а голову женщине задурить может!
- Почему вы думаете, что эта Маруся - продавщица?
- Так Олег же говорил. Она к продуктам какое-то отношение имеет.
Может, продавщица или кассирша.
- Не спросили у него?
- А не все ли мне равно!
- Писем от нее больше не было?
- Так ведь Олег же через неделю съехал.
- Куда?
- Комнату где-то снял. Я еще спросила - где, но он не сказал. Мол,
если захочет, сам зайдет. А мне бы век его не видеть!
Она сказала это вполне искренне, и я подумал: действительно, с таким
братом не соскучишься. Но желания у нас с Василиной Васильевной в данном
случае были совсем противоположные: лично мне хотелось как можно быстрее
увидеться с ее малопочтенным братом. В конце концов, версия с этой
львовяночкой Марусей была перспективна, и я сказал Дробахе, когда мы
вышли, что, наверное, мне придется полететь во Львов. Было бы, конечно,
очень хорошо, если бы и он...
- Однако надо организовать всесоюзный розыск Пашкевича, - возразил
Иван Яковлевич, - а он может быть в Ташкенте или где-нибудь под Читой...
Не согласиться с этой мыслью было трудно, во всяком случае теперь,
когда мы ехали в гостиницу и не знали, что готовит нам завтрашнее утро. А
приготовило оно нам настоящую неожиданность, которая в несколько раз
укрепила мою позицию относительно львовской версии.
Утром мы с Дробахой поехали в больницу. Галина Микитовна чувствовала
себя неплохо, она уже ходила, и главврач пригласил ее в свой кабинет.
Коцко села на кушетку, застланную простыней, блеснула глазами и
сказала, не ожидая вопросов:
- Мне было трудно поверить в то, что он... - Галина Микитовна не
сказала: "Олег", она вообще и дальше ни разу не произнесла имя Пашкевича,
будто подчеркивая свое нынешнее отношение к нему, - что он оказался таким
мерзавцем. Но факт остается фактом, и я виню себя.
Мне стало жаль Коцко, и я сказал как можно мягче:
- Не обвиняйте себя, Галина Микитовна. Впереди у вас долгая жизнь, и
все наладится.
Она устало махнула рукой.
- Не будем об этом... Есть какие-то вопросы ко мне? У вас сейчас и
так много хлопот, и если уже выбрались ко мне...
- Да, вопросы есть, - подтвердил Дробаха. Это прозвучало слишком
по-деловому, но, в конце концов, Ивана Яковлевича можно было понять:
следователь прокуратуры - лицо официальное, и в его обязанности не входит
утешение. Тем более что Галина Микитовна сама правильно поняла характер
нашего посещения. - Первый вопрос: получал ли Пашкевич какие-нибудь
письма?
- На мой адрес - нет.
- Приходили ли к нему какие-нибудь люди?
- Ни разу. Кроме Жука. Но о Григории он меня предупредил.
- Как узнал о его приезде?
- Могло прийти письмо на дом культуры или Главпочтамт.
- Не встречали Пашкевича в городе с кем-нибудь?
- Нет.
- Понимаете, Галина Микитовна, нам нужно установить круг людей, с
которыми он общался. И ваши показания значат очень много.
- Понимаю, но вряд ли смогу чем-нибудь помочь. Он уходил на работу в
полдень и возвращался поздно. Ужинали - и спать. Людей, с которыми
общался, ищите в доме культуры.
- Резонно, - согласился Дробаха, - мы так и сделаем. Но у вас есть
телефон - никто не звонил Пашкевичу?
- Нет.
- А он сам?
- Иногда. Чаще всего на работу. Хотя... В день моего приезда
разговаривал по междугородному телефону.
- Почему так считаете?
- Мы хотели устроить хороший ужин, попрощаться с Григорием, и я пошла
в гастроном. Возвращаюсь, а он разговаривает, не слышал, что я вошла,
кричит в трубку: "Девушка, не разъединяйте, дайте договорить..." Но ничего
не вышло, бросил трубку и тут увидел меня. Немножко смутился, я и
спрашиваю: "С кем разговаривал?" - "А-а, говорит, деловой разговор с
районом".
- С районом? - переспросил Дробаха, искоса поглядывая на меня. - В
день вашего приезда? Тридцатого июня?
- Тридцатого июня, - подтвердила Коцко.
Я без слов понял Дробаху и вышел в ординаторскую.
Позвонил Кольцову и попросил срочно выяснить, с кем разговаривал
Пашкевич по междугородному телефону из квартиры Коцко. Вернувшись в
кабинет, увидел, как улыбается Дробаха, расспрашивая о подробностях ее
знакомства с Пашкевичем. От его предыдущей сухости не осталось и следа,
глаза светились сочувствием, казалось, он сейчас погладит Коцко по
головке. И она, растроганная этой прокурорской доброжелательностью,
размякла и отвечала, нисколько не таясь.
Я чуточку позавидовал этому Дробахиному умению расположить человека к
себе, хотя, честно говоря, улавливал в его тоне и фальшивые нотки, но я
слушал их разговор, так сказать, со стороны, а Галина Микитовна снова
переживала историю своей неудачной любви, и ей было не до психологических
наблюдений.
- На другой день мы встретились в парке и долго сидели на скамейке, -
рассказывала она. - У него был транзистор, слушали музыку, разговаривали,
он говорил, что чувствует себя как юноша, у которого в жизни все впереди,
ну, который делает первые шаги и счастлив, что в начале этой дороги
встретил меня...
"Вот гусь! - не без злости подумал я. - Трепач проклятый, нах-хал!
Посмотрим, как ты запоешь, когда попадешь в наши руки!"
Резко зазвонил телефон, я снял трубку и услышал голос Кольцова.
- Приятная новость, старик! - весело начал Саша. - Ты меня слышишь?
Так вот, тридцатого июня по телефону Коцко велся разговор со Львовом.
Понимаешь, старик, Пашкевич определенно говорил со своей Марусей.
- Номер телефона львовского абонента? - нетерпеливо спросил я.
- А тебе хлеб, так сразу с маслом и с медом! - В голосе Кольцова
прозвучали укоризненные нотки. - Думаешь, я не поинтересовался? Ничего не
вышло, разговаривали из почтамта.
- Жаль, - пробормотал я.
- И все же в этом разговоре что-то есть. Желаю успеха.
Кольцов положил трубку.
Дробаха вопросительно посмотрел на меня.
- Львов, - объяснил я. - Тридцатого Пашкевич разговаривал со Львовом.
- Поехали, - решительно встал следователь. - А вам, Галина Микитовна,
большое спасибо.
Мы вышли на улицу, и Дробаха категорическим тоном сказал:
- Придется вам, Хаблак, разрабатывать львовскую версию. Вылетайте
первым же рейсом. А я еще попробую поговорить с сотрудниками Пашкевича.
Потом - в Киев. Будем держать связь по телефону.
На улице было жарко, откровенно говоря, ехать на аэродром не очень
хотелось, да что поделаешь: приказ есть приказ, и Дробаха в конце концов
прав: кому же, как не мне, лететь во Львов.
Я подумал, что Марий на этой Пекарской улице может быть не один
десяток, даже сотня, и возиться с ними придется долго, - работа эта
черная, неблагодарная, вообще не исключено, что никаким Пашкевичем там,
может, и не пахнет.
Однако если Пашкевича во Львове нет, должен же где-то обретаться, и
мы не успокоимся, пока не задержим его.

5
Самолет пробежал по бетонной дорожке, затормозил и начал
разворачиваться к зданию аэропорта. И в это время хлынул дождь, чистый и
теплый летний дождь, какие часто бывают в Прикарпатье. Горы загораживают
путь тучам, они останавливаются и проливаются обильным дождем. Летом тут
всегда яркая зелень, и травы в предгорьях вырастают по пояс.
Но мне сейчас ни к чему ни травы, ни то, что дождь в начале июля
считается золотым: я не взял с собой плаща, а надо было добежать от
самолета до аэропорта.
Я тянул до последнего, наконец уже и стюардесса просеменила по
пустому проходу, бросив вопросительный взгляд в мою сторону, лишь тогда я
подхватил свой "дипломат" и выскочил на летное поле.
Дождь сразу накрыл меня, и я бежал, перепрыгивая через лужи и пытаясь
хоть немного прикрыться "дипломатом". Должно быть, со стороны на меня
смешно было смотреть: долговязый мужчина хочет побить рекорд в тройном
прыжке, минуя лужи, но в конце концов попадает в одну из них, обрызгивает
других пассажиров, и от него шарахаются, как от сумасшедшего.
Наконец я проскользнул через турникет и метнулся к спасительной
лестнице вокзала. И сразу чуть не натолкнулся на Толю Крушельницкого,
Анатолия Зеноновича Крушельницкого, старшего инспектора городского
уголовного розыска.
Майор стоял на верхней ступеньке и смотрел на меня сверху вниз, как и
полагается в таких случаях, несколько пренебрежительно. Даже с
неудовольствием. Но я не обратил внимания ни на неудовольствие, ни на
пренебрежительность - был счастлив, что спасся от ливня, остальное не
касалось меня, даже пренебрежительные нотки в обращении ко мне старшего
инспектора.
- Вам что, в столице плащей не дают? Ну, куда я такую мокрую курицу
повезу?
Я поставил на ступеньку "дипломат". Вытер платком лицо и лишь тогда
сделал довольно неудачную попытку оправдаться:
- Так я же из Кривого Рога...
- Угу, - тут же согласился Крушельницкий, - в Кривом Роге дождей не
бывает...
Но я уже освоился и перешел в решительное наступление:
- Над всей Украиной чистое небо, и только в вашем...
Толя поднял вверх обе руки.
- Остановись, безумец, - воскликнул он патетически, - потому что
сейчас обидишь Львов, а этого не прощу ни я, ни все наши ребята! И оставим
тебя без нашей дружеской поддержки.
- Никогда! Никогда не сделаешь этого! - Мы обнялись, и я немного
намочил безукоризненно выглаженный Толин пиджак. Он был пижоном, этот
майор угрозыска: носил элегантные, сшитые у какого-то старого портного,
костюмы. Говорят, портной хвастался, что при проклятой пилсудчине обшивал
весь львовский бомонд, может, и врал про бомонд, но шил правда хорошо, и я
всегда завидовал Толиным костюмам.
Крушельницкий был рад моему приезду - я сделал этот вывод потому, что
Толя не обратил внимания на мокрые пятна на своем пиджаке и улыбался так,
как можно улыбаться только друзьям: когда, кажется, все лицо - и губы, и
щеки, и особенно глаза - излучают доброжелательность.
- Пошли, - подтолкнул он меня, пропуская в дверях.
Я повернул к вестибюлю, однако Толя потащил меня направо, откуда
лестница вела на второй этаж в ресторан.
- Я не голоден... - попробовал я возразить, но Крушельницкий
решительно положил конец моим колебаниям.
- Выпьем кофе, - объяснил он - Здесь нам сварят настоящий кофе, а в
связи с тем, что рабочий день уже кончился, возьмем кое-что и к кофе, за
встречу.
С этим трудно было не согласиться, тем более что встречаемся мы очень
редко, и если даже обмывать каждую встречу, алкоголиком не станешь.
В ресторане Толю знали: нас посадили за крайний столик, где
красовалась табличка "Занято". Официантка сразу подбежала и вынула
блокнот, готовясь записывать, но Толя отодвинул меню.
- Вот что, Маричка, дай нам, пожалуйста, триста коньяку, что-нибудь
закусить, лангеты и кофе.
"Маричка, - подумал я, - первая официантка, с которой пришлось
встретиться во Львове, - уже Маричка. Не слишком ли много их тут на мою
голову?"
Девушка ушла. Толя закурил болгарскую сигарету, со вкусом затянулся и
выжидательно посмотрел на меня. Знал, что даром из Кривого Рога так вот
без плаща, с одним несчастным "дипломатом", не летают, особенно работники
угрозыска, и ждал, когда я начну исповедоваться. Но я не спешил начинать
деловой разговор и с удовольствием смотрел на Толю.
Мне всегда приятно смотреть на Крушельницкого. Говорят, что мы чем-то
похожи, и не только высоким ростом, а и чертами лица. Я не совсем согласен
с этим. Толя кажется мне красивым парнем, не то, что я. У него высокий
лоб, прямой нос и широко поставленные темные глаза. А у меня глаза серые,
даже зеленоватые, как у кота, - разве можно с такими глазами составить
конкуренцию Крушельницкому?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14