К тому же они гораздо красивее
всяких этих побитых тарелок, червивой мебели и фальшивого серебра.
- Так ты все это держишь и покупаешь для себя!, - озарило меня.
Неудивительно, что он так ласково встречает потенциальных покупателей -
представьте, что к вам домой приходят незнакомые люди и начинают
прицениваться к вашему любимому кухонному комбайну.
- По большей степени для себя. Но есть двойные экземпляры и если хочешь
посмотреть...
- Нет, нет, нет, - поднял я руки.
- Как хочешь, - с облегчением сказал Мартин.
- Это страсть, - признался внезапно он с грустью и раскаянием в голосе,
после того, как мы абсорбировали (передо мной маячил том "Высшей химии"
Бородова) по паре чашечек кофе-гляссе в компании со ста граммами армянского
коньяка (который я терпеть не могу, но почему-то считающийся лучшим после
"Наполеона" и "Гурмана"), что вообщем-то склоняло к дружеской беседе, -
страсть и зависимость похуже наркотической. Да книголюб, как и все
коллекционеры и является особой разновидностью наркомана. Он также не может
жить без объекта своего вожделения - без книг, его потребность в
приобретении новых книг со временем возрастает так же, как наркоман
постепенно привыкает к дозе и ему требуется все больше и больше, причем
растущие же размеры его личной библиотеки никак не умиряют его аппетит, а
лишь разжигают его. Время кайфа от приобретения каждого нового экземпляра
быстро сокращается, а время ломки - увеличивается, когда желание купить
новую книгу, вот эту самую, самую лучшую, самую ценную, потому что ее у тебя
пока нет, от этого желания, вожделения трясутся руки, все мысли заняты
просчетом сложной комбинации, в результате которой ты станешь обладателем
восьми томов "Истории человечества" Гельмольта, издательства "Просвещение",
1905 года, а так же изысканием финансовых резервов, с помощью которых
необходимо будет заткнуть здоровенную дыру в семейном бюджете. И тебе не
хочется ни есть, ни пить, ни женщины и это мучительное время все
увеличивается и ты каждый раз даешь себе слово, что вот этот раз самый
последний, говоришь жене, что вот этот том Неймана "Мироздание" - самый
желанный в твоей коллекции и после него уже никакие Бремы, Верны, Гааке,
Брокгаузы и Ефроны тебя уже никогда не заинтересуют и все эти клятвы, благие
намерения, обещания нарушаются в следующее же мгновение. Причем. что самое
интересное и жутковатое, - с какого-то критического момента ты перестаешь
читать свои книги. Сначала ты не успеваешь это делать, всецело поглощенный
своими изысканиями. Затем не хочешь этого вполне сознательно - тебе кажется,
что сняв с полки изумительно изданный томик Кафки ты нарушишь его
очарования, лишишь его тайны. Этим ты лишаешь себя великого наслаждения -
наслаждения предвкушением. Праздник ожидания праздника минует тебя и ты с
разочарованием поставишь том на полку с тем, чтобы уже больше никогда не
снимать его оттуда - в нем нет той тайны, невинности и независимости от
тебя. Ты как Скупой рыцарь - желание обладать пересиливает все остальное.
- Да, - сказал я, удрученный этим монологом, и стремясь заполнить
возникшую паузу, - прочитать все это вы не скоро сумеете.
- А я это вообще не смогу, - улыбнулся одними губами Мартин и снял свои
очки. Чашечка повалилась из моих рук и мягко упала на книжный ковер, а я не
знал что мне делать - орать от ужаса или смеяться идиотским смехом.
Противоречивые желания накоротко замкнулись в моей голове и я только и мог,
что судорожно открывать и закрывать рот, как щедринский карась.
Мартин, эта гора мускулов, этот писаный красавец а-ля Чунгачгук, этот
заботливый хозяин со странной походкой, и совершенно сумасшедший книголюб
был давно и безнадежно слеп - кто-то хорошо и аккуратно прошелся по его
глазам десантным скорчером, ювелирно выпотрошив его глазницы, но милосердно
оставив его лицо все таким же красивым.
Глава восьмая. ИСТОРИК. Париж, октябрь 57-го
Все возвращается на круги своя, думала Анастасия, сидя в кафе "Махаон",
что на набережной Сены в районе Пюто, на противоположном берегу которой
раскинулся пожухлый и пустынный Булонский лес, и разглядывая булыжную
мостовую, по которой текли обильные водяные потоки. Камни здесь положили при
Людовике ХIII, а асфальт поверх них - при генерале де Голле. Видно кто-то в
мэрии пытался заработать симпатии автомобилистов и превратить неудобную
брусчатку, калечащую машины невыносимой тряской в удобную, гладкую
автостраду. Удалась эта попытка - неизвестно, но больше в этом районе дороги
не портили, а после того как наземный транспорт исчез, хваленый лионский
асфальт размок, рассохся и дождями сносился в сточные колодцы, обнажая
несокрушимый королевский гранит.
Дождь зарядил еще с утра и кафе, довольно популярное у парижан в
хорошую погоду, сейчас пустовало. Хозяйка заведения, госпожа Аронакс,
(которую завсегдатаи называли просто Натали) варила за стойкой в барханах
раскаленного песка кофе по-турецки и пыталась сдерживать зевоту. Кофе
варилось для пожилого мужчины в безукоризненном костюме с бабочкой и
непонятной карточкой в пластике, прикрепленной к лацкану пиджака. Еще одна
парочка молодых людей сидела за столиком посреди зала, ела арбуз и о чем-то
тихо переговаривалась. Анастасия расположилась на своем любимом месте у
окна, ждала Кирилла и смотрела на дождь. Кофе давно остыл, но океан грусти
все еще не отпускал ее из своих объятий. Дождь она очень любила и в детстве
ее любимым занятием было усесться на подоконник, отгородится от пустой
комнаты шторой и, смотря на водяные струи бегущие по стеклу и до
неузнаваемости искажающие окружающий мир, приговаривать детское заклинание:
"Дождик, дождик, пуще, дам тебе гущи".
Тем временем месье дождался своего кофе, оглядел пустующий "Махаон",
выбирая себе место, и направился к столику, за которым сидела молодая,
симпатичная и скучающая особа.
- Вы позволите? - вежливо спросил он по-французски с небольшим
акцентом.
Анастасия машинально кивнула и усилием воли оторвалась от своих
воспоминаний.
- Джонс, Генри Джонс, - представился сосед. Только теперь она
разглядела, что же это висело на нем. Это был не ценник, а обычная
аккредитационная карточка с фотографией владельца, именем и яркой надписью -
Парижский археологический конгресс.
- Вы журналист?
Джонс улыбнулся и Анастасия отметила, что несмотря на свои года он
выглядит вполне ничего и даже привлекательно. Его волосы не были тронуты
сединой, но о прожитых годах рассказывали морщины и мудрые глаза.
- Нет, я - археолог. На нашем геронтологическом сборище журналистов
нет. Историей сейчас мало кто интересуется, так что вы видите перед собой
представителя вымирающего класса. Последнего из могикан, так сказать.
Анастасия вспомнила, что не назвала себя. Она представилась по всем
правилам и сделала книксен.
- А я что-то о вас слышала. Или читала. Или кино смотрела, - неуверенно
добавила она. Она вдруг сообразила кто перед ней сидит, - Только я думала,
что все это выдумка.
Генри Джонс согласно кивнул головой.
- Конечно выдумка. Что еще это может быть, как не выдумка. Мы с вами
только чьи-то фантазии на белом листе бумаги или целлулоиде пленки. Вы
думаете все это реально существует? Этот город, это кафе, этот дождь?
Какой-нибудь человек, который и в Париже-то не бывал, сидит сейчас за столом
и придумывает все это. Нас с вами. Наш разговор.
Анастасия вздохнула.
- Слишком уж это все реально. Цвета, запахи дождя и кофе, шум воды, мое
дыхание. Хотя иногда хочется, чтобы все было так, как вы говорите -
ненатуральные страсти на плохой бумаге.
Джонс откинулся на спинку стула.
- Я с вами согласен. Мир сошел с ума и моя философия, с точки зрения
психиатрии, лишь защитная реакция сто восьмидесятилетнего старикана.
- Вы хорошо сохранились для своего возраста, - кокетливо отметила
девушка.
- Я пил из Грааля воду бессмертия, - вздохнул археолог, - теперь
глубоко сожалею об этом. Я слишком старомоден для этого времени. Войны,
нравы, жестокость не по мне.
- Но ведь и в ваше время все это было, - возразил Кирилл, усаживаясь за
стол.
- Здравствуйте, Кирилл.
- Здравствуйте, доктор Джонс.
- Все это было, конечно. Но зло разбавлялось при этом изрядной долей
добра. А теперь я такого не вижу. добро пересохло и кристаллы зла осаждаются
на душах людей.
- И чем вы это объясняете? - спросила Анастасия.
- Как историк могу сказать, что подобное происходит перед гибелью
цивилизации. Я не упоминаю культуру потому, что ее уже нет. Мы живем на
Закате, в однообразном мире, в котором Солнце зашло, но еще кое-как освещает
Землю, стерты различия и наступает ночь. Место культуры заняла цивилизация,
то есть - сходство, унылообразие. Гибель культуры я уже видел. Теперь, дай
Бог, увижу и гибель цивилизации.
- Интерес к проблемам морали со стороны историка для меня не совсем
понятен. По-моему, история, как и любая наука, не оперирует такими
понятиями: нравственность, добро, зло, вера, хотя и изучает человеческое
общество. Мораль субъективна по своей сути - то, что нравственно для меня
может быть безнравственным для вас.
- Например?, - поинтересовался Джонс.
- Пожалуйста, - усмехнулся Кирилл и на память скрыто процитировал, -
Ну, возьмите викингов. Нравственные представления викингов диаметрально
противоположны нашим! Диаметрально противоположны христианскому
представлению о том, что хорошо, и что плохо. Христианин считает - "не
убий"! Викинг говорит: "Как не убий? Догони, располосуй мечом, вспори живот,
- и это будет хорошо! "Не укради" - как это не укради? У врага! Да надо
забрать, не медля ни одной секунды! Ну, у соседа, конечно, нельзя, потому
что сосед тоже с мечом и может убить. Но в принципе - напасть, сжечь,
изнасиловать всех женщин, зарубить детей, всех ограбить - это прекрасно! За
это ты будешь героем, и в Валгалле будешь вечно пировать... ". Или
более близкий мне пример - наверняка вы разделяете убеждение большинства
людей, что частная жизнь кого-либо неприкосновенна и поэтому журналистские
методы работы с вашей точки зрения безнравственны, ведь мы самым откровенным
способом нарушаем принцип неприкосновенности и тайны личности.
- Кажется это называется гласностью, а я вовсе не против свободы слова.
Но вы в чем-то и здесь правы.
- Итак, категории морали не входят переменными в математические
уравнения, а атомная бомба взрывается в любых руках - чистых или кровавых. А
уж история сотни раз доказывала, что в подавляющем числе случаев лишь
абсолютно беспринципные люди остаются в ее анналах. Причем чем больше это
ничтожество пролило крови, чем больше уничтожил человеческих жизней, тем с
большей долей вероятностью к его имени прилепят прозвище "Великий".
Генри Джонс задумался, покачивая в своих руках фарфоровую чашечку и
наблюдая за переливами в ней густой черной жидкости.
- Я не во всем с вами согласен, Кирилл. Вы правы в той части, где
утверждали, что науки не учитывают, к сожалению, такой частности, как
человеческий фактор. Насколько проще было бы нам жить, если б природные
законы действовали только на благо человечества и абсолютно не могли
действовать во вред, если бы работали атомные станции, но законы физики не
позволяли взрываться бомбам, если бы космические корабли могли перевозить
только людей и все нужное для их жизни в космосе, но не взлетали, если бы на
них грузилась смерть. Такого нет. Но ведь и уравнения не складываются сами
по себе, а оружие не растет на дереве. Их выуживают из мироздания люди, а уж
люди понимают что есть зло и добро, и имеют совесть и убеждения. Не вы
открыли тезис о безнравственности науки - им оправдывались и оправдываются
многие ученые: "Я всего лишь интересуюсь физикой и не мое дело, что потом
ядерные бомбы сбрасываются на людей, лазерами выжигают города, а туннельными
двигателями разносят войну по всей Солнечной системе. Я всего лишь химик и
не виноват, что газами травят людей и природу, а наркотиками развращают
молодежь. Я всего лишь историк и в чем моя вина, если Аттила, Чингиз-хан и
Гитлер становятся кумирами человечества. "
Джонс помолчал. Анастасия сидела, внимательно слушая разговор, не
совсем понимая - зачем доктор Джонс "растекается мыслею по древу" перед
самим Желтым Тигром. Она мысленно присовокупила к наукам, заклейменным
стариком, еще и журналистику - точную науку о том, как быстрее и выгоднее
продаться власть имущим.
- Даже более того, - продолжил археолог, - я прожил весь двадцатый век
и могу уверенно сказать, что большинство тех ученых заключили сделки со
своей совестью. Избежали этого немногие, занимающиеся чем-нибудь совсем
безобидным - кузнечиками, например.
- Это естественно, - пожал плечами Кирилл, - наша эпоха это сплошные
войны, революции, тирании и диктатуры. В таких условиях нельзя остаться в
стороне, незапятнанным. Это непатриотично. Открытия ученых работают на
благосостояние его народа и на мощь державы. Диктаторы приходят и уходят, а
государство и нация остаются. Поэтому смешно обвинять яйцеголовых в том, что
их изобретения используются во вред человечеству. С таким же успехом можно
обвинить того питекантропа, который первым догадался крушить черепа
саблезубым тиграм палкой с привязанным камнем, а заодно и черепа своих
сородичей. Ближним его было плохо, но в целом цивилизация от этого выиграла.
Агрессия, жажда власти и любознательность двигают нашу цивилизацию с тех
времен и позволяет нам доминировать в природе.
- А как же разум?, - спросила Анастасия.
- Что - разум?, - не понял Кирилл, на ожидая включения в разговор своей
бывшей жены.
- Я думала что разум позволяет человеку доминировать в природе.
- Разум это и есть - агрессия, доминирование, любознательность.
- А как же мораль?, - подхватил Джонс, - Вы же не будете отрицать ее
существование у хомо сапиенс?
- Хорошо, хорошо, - поднял руки Кирилл, - плюс еще мораль, хотя история
учит нас тому, что здесь скорее подойдет знак минус. Но мы несколько
отклонились от темы - что для вас историка есть во всем этом? Вы хотите
изменить традицию, прервав описание войн и житья королей и занявшись
исторической эволюцией совести человечества?
- После нескольких десятков лет чтения лекций и вдалбливания в
студенческие головы в общем-то тривиальной и правильной мысли о том, что в
истории главенствует Его Величество Факт, я довольно-таки неожиданно пришел
к тому, что исторические факты суть следствие, а уж никак не причина
произошедшего. Мы ищем объяснение уже произошедшему и было бы удивительно
если мы его не нашли. Задним умом и дурак - мудрец. Но попробовал бы
кто-нибудь на основе накопленного человечеством опыта предсказать, что будет
завтра - у него ничего не вышло бы, хотя все утверждают, что в истории все
повторяется. Несмотря на то, что я историк, настоящее меня интересует больше
и, поняв что исторические факты не дадут мне понимания сегодняшнего дня, я
перестал придавать им большое значение. Мы знаем хронологию Пунических войн,
мы изучили походы Александра и нашли Ковчег заветов. Мы пережили российские
революции, мировые войны и Консолидацию. Мы знаем экономические и
политические причины всего этого. Но ведь люди, творившие это, не
руководствовались подобными обоснованиями своих поступков. Если бы они были,
на худой конец, всего лишь прагматиками, пусть глупыми, жадными, продажными,
но - прагматиками, то теперешняя жизнь была бы иной, а человеческой крови
проливалось бы гораздо меньше. Но люди следовали и следуют лишь своим
желаниям и не ведают что творят. Я не считаю, что можно говорить о жестко
детерминированном историческом процессе, как это утверждали Толстой,
марксисты, Ханцер и новые левые. Меня интересуют люди минувших эпох - их
мысли, психология, нравственность, убеждения как первооснова произошедшего.
Какими людьми были Петр, Ганнибал, Тутанхамон? Плохими, хорошими, злыми,
параноиками, атеистами? Это сложнее всего понять и узнать.
- Но нам, обывателям, что с того, каким человеком был тот и каким
агнцем небесным был этот?, - возразил Кирилл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33