Вячеслав Рыбаков.
ИДЕЯ МЕЖЗВЕЗДНЫХ КОММУНИКАЦИЙ В СОВРЕМЕННОЙ СОВЕТСКОЙ
ФАНТАСТИКЕ.
Популяризаторская функция научной фантастике была
оправданной и важной на определенных этапах развития общества.
Потребность в популяризации основ научных представлений, уже
общепризнанных и не являющихся предметом научных дискуссий,
возникает, когда культурный уровень большинства населения еще
чудовищно низок, практически -- феодален, но нужды промышленной
революции уже подталкивают это большинство к начаткам
естественных знаний, к минимальной тренировке ума. Для Франции,
например, этот период пришелся на вторую четверть XIX века
(классическим примером писателя, удовлетворившего этот никем не
названный, но не менее от этого ощутимый социальный заказ,
является Жюль Верн), для России -- на начало XX века и, главным
образом, время первых пятилеток, то есть конец 20-х -- начало
30-х годов.
Главными героями таких произведений становятся не люди (хотя
Жюль Верну или Александру Беляеву в своих наиболее
художественных произведениях удавалось создавать запоминающиеся
человеческие образы), но много-много разрозненных научных и
технических данных. Сюжеты и персонажи диктуются не
человековедческой, а науковедческой задачей, и являются лишь
средствами сшить эти разрозненные данные воедино,
продемонстрировать их полезность для бытовой жизни, их
прагматическую ценность, результативность. В этих условиях
громадную роль начинает играть фактор занимательности,
развлекательности сюжета -- он должен пробуждать интерес к этим
разрозненным данным, обеспечить их облегченное усвоение умом
нетренированным, непривычным к скучному процессу чтения,
неспособным хоть ненадолго отрешиться от сиюминутных бытовых
проблем.
Как только совершается культурная революция, популяризаторская
роль научной фантастики отмирает. Строго говоря, она остается
нужной только младшим школьникам, да и то не в той мере, что
прежде, да и то наиболее ленивым из них -- тем, кому скучно
читать настоящую популяризаторскую литературу.
Дело в том, что, во-первых, увеличивается грамотность
населения, и оно начинает нуждаться уже в более подробных и
квалифицированных сведениях, которые никак не втиснуть в
беллетристику. Во-вторых, удовлетворяя эту нужду, расцветает
специальная научно-популярная литература, и надобность в
фантастическом локомотиве для паровоза в ум читателя научных
вагончиков отпадает. В-третьих, развивается и сама наука, так
что ее материалы становятся все более абстрактными, сложными,
обширными, и поэтому не влезают под литературные обложки.
Когда-то, много веков назад, бытописательская литература, уделяя
минимальное внимание психологии людей (да и сама психология была
много проще, без рефлексий), практически сводилась к описанию
нарядов, обрядов, насечек на рукоятках мечей и узоров на попонах
-- но закономернейшим образом переросла эти рамки, как только
возросли и трансформировались духовные потребности общества.
Точно также фантастика переросла популяризацию, которая, в
сущности, призвала ее на свет в модификации "научной
фантастики". Это произошло исторически недавно, и сейчас
фантастика еще ищет себя, ищет свое новое место в культуре. Этот
процесс, как и всякий процесс отыскания нового, проходит
не гладко. Но спекулировать на этих "не-гладкостях" и, тем
более, усугублять их, пытаясь вновь вогнать НФ в роль
"пробудителя желания поступать во втузы" -- все равно, что,
скажем, всю литературу загонять в рамки этнографических
зарисовок. Тогда от "Анны Карениной", тряся неумолимыми и никем
не контролируемыми редакторскими ножницами, пришлось бы
требовать, чтобы она не с одним Вронским изменила своему
старику, а проехалась бы, меняя любовников, по всей России, дабы
занимательный сюжет дал возможность неназойливо ознакомить
читателя с бытом и нравом русского народа в различных губерниях,
в столице и в глубинке...
Фантастические сюжеты, в которых отыгрывались полеты внутри
Солнечной Системы, пришлись в советской фантастике на период,
когда популяризаторская НФ еще была актуальна. Выход на
межзвездные просторы пришелся на момент начала поисков НФ пути в
Большую Литературу.
Таким образом, ученому теперь уже окончательно не приходится
ждать от фантастики конкретных подсказок, а массовому читателю
-- конкретных технических сведений. Фантастика, взамен этого, в
состоянии формулировать досрочные социальные заказы науке и
создавать образы, раскрепощающие фантазию читателя.
Крайне существенно, что и то и другое, однако, писатель -- если
он писатель, а не ремесленник -- делает совершенно
непроизвольно, как бы походя, попутно, исходя из своих чисто
художественных задач. Более того, чем меньше он останавливается
на этих двух параметрах, чем больше они для него являются
вспомогательным средством для достижения основного --
художественной достоверности, тем лучших показателей он, так
сказать, по этим параметрам добивается.
Желая заострить какую-то этическую проблему, туже скрутить
коллизии сюжета, заставить людей проявиться в экстремальных
обстоятельствах, писатель неизбежно будет стараться придумать
какую-то реально представимую задачу, вставшую перед обществом,
и противопоставить ей минимально необходимые для ее разрешения
социально-технические средства (причем обязательно --
минимально необходимые, иначе ситуация потеряет остроту,
общество окажется вялым, расслабленным, и в значительной степени
будет утрачен смысл применения фантастического приема). Но при
закреплении связи "задача -- средства решения" в уме читателя
дело непроизвольно примет иной оборот, последовательность
окажется прямо противоположной: общество, достигнувшее такой-то
и такой-то стадии общественного и индустриального развития,
неизбежно будет ставить перед собою такие-то и такие-то задачи,
и поэтому для их выполнения понадобятся такие-то и такие-то
технические средства. Если общество выглядит достоверно, а
задача, стоящая перед ним -- не надуманно и не облегченно, это и
будет формулированием долгосрочного социального заказа, который
современное автору общество предъявляет науке с указанием
необходимого, пусть сколь угодно отдаленного, срока исполнения.
Прибегая к субсветовой и суперсветовой технологии, автор
волей-неволей должен для создания достоверной среды давать и
авторской речи некие образы, а в речи героев -- некие реплики,
относящиеся к этой технологии. Если писатель добросовестен и не
безграмотен, эти образы и эти реплики должны удовлетворять двум
условиям. Во-первых, они не должны прямо противоречить
существующим на момент написания текста научным данным.
Во-вторых, они должны более или менее относиться к затрагиваемой
научной проблеме. Если какое-либо из этих условий не
соблюдается, художественная достоверность не может быть
достигнута. Даже не слишком искушенный читатель всегда
почувствует, где фантастический реализм, а где -- абракадабра; а
к абракадабре нельзя относиться всерьез, и к тому, что
происходит в связи с нею -- тоже. Но именно так и создается
благотворнейшим образом действующий на способность фантазировать
"белый шум". Он и представляет собою ни что иное, как
эмоционально убедительное и притягательное произвольное
комбинирование широкого набора малосвязанных данных и, что самое
важное, намеков на данные. При чтении любой склонный к
аналитическому мышлению ум волей-неволей начинает пытаться
привести эти намеки в систему и, что самое важное, пытаться
заполнить недостающие звенья. А тут уже недалеко до
нестандартных решений, до выхода за пределы устоявшихся и тесных
представлений. Короче, недалеко до открытий. Но этот "белый шум"
возникает побочно. Сам автор ставит перед собою задачи
совершенно иного порядка.
Интересно, что на первых порах, когда всплеск НФ конца
50-х -- начала 60-х только набирал силу, субсветовая технология
с ее удивительным парадоксом сокращения времени использовалась
в основном как аналог машин времени анизотропного действия, то
есть способных перемещать пассажира только из прошлого в
будущее. Сама экспедиция, как правило, оставалась более или
менее за кадром. "Парадокс близнецов" заменил употреблявшиеся в
фантастике XIX века спонтанные временные смещения -- герой
заснул, например, на сто лет, проснулся, а вокруг будущее:
спонтанные же смещения во времени, в свою очередь, тоже были
заменой еще более раннего литературного приема спонтанного
перемещения в пространстве, неожиданного попадания в место,
которого нет -- утопия. Цель у всех трех приемов оставалась
одной и той же -- экскурсия современного автору текста человека
по миру, основанному на идеальных, с точки зрения автора,
социальных и политических принципах. Показательным примером
такого рода может служить начатый в 1951 г. роман Мартынова
"Гость из бездны", где в развитое коммунистическое будущее люди
XX века попадают одновременно двумя путями: один просто
воскрешен через 2000 лет после смерти, другие жили все это время
в фотонном звездолете и состарились лет на семь.
Однако фантасты быстро поняли, что игра среди межзвездных
декораций дает им возможность решать куда более интересные
художественные задачи, нежели прямое иллюстрирование социальных
идеалов путем более или менее интересно описанной экскурсии.
В целом эти задачи можно подразделить на две большие подгруппы:
начальную -- перемещение, продвинутую -- соприкосновение.
В первой группе основной сценой для моделирования этических
проблем служит сам процесс полета. Конфликты здесь разыгрываются
между землянами и землянами же, и гиперболизирующим фактором
служат тяготы рейса, встречи с Неведомым, преодоление безликих
сил природы, на которых, как на оселке, проверяются характеры
людей. Конфликты, как правило, и элементарны, и вечны
одновременно: мужество -- трусость, способность и неспособность
к познанию и жертвам ради него. Фактически это литература о
борьбе с природой, с черной Энтропией, как выразился бы Ефремов,
но, поскольку дело происходит в относительно недалеком будущем,
то борются с ней наши недалекие по временному расстоянию потомки
-- люди, по нашим представлениям, еще плоть от плоти нашей, но
в большинстве своем уже максимально честные, преданные делу,
бескорыстные, не пьющие и не курящие. Субсветовая релятивистская
космогация давала широчайшие возможности для проверки их
идейно-политической подготовки. Тут и героизм релятивистов,
уходящих из жизни на века ради знаний и ради будущего
процветания, тут и беспредельное одиночество межзвездных
просторов, тут и масса природных препятствий, тут и яростные
споры просто хороших людей XXI века с потрясающе хорошими людьми
-- словом, все возможности для моделирования конфликтов "добра и
добра", на которые была ориентирована культура начала 60-х
годов.
Например, у Ефремова субсветовые перемещения занимают
значительную часть "Туманности Андромеды". Это
слаборелятивистские полеты со скоростями 5/6 и 6/7 "цэ", при
которой эффект сокращения времени еще малозаметен, и космонавты
возвращаются практически в свой мир после своих путешествий.
Дальность полетов не более восьми парсек (около 31 светового
года). Разгон обеспечивается элементарной реактивной тягой,
возникающей в результате реакции распада особого синтетического
вещества -- анамезона. Космогация инерционная, прямолинейная.
После разгона коррекция курса невозможна без предварительного
торможения, так как силы инерции на скоростях, порядка двух
третей световой приведут к разрушению корабля при малейшем
отклонении от прямой. Полет длится для экипажа, как и для Земли,
много-много лет.
Ясно, что такая техника не может дать людям ничего, кроме
трудностей, которые они будут бесстрашно преодолевать. Ни о
каком широкомасштабном практическом применении не может быть и
речи. Ефремов это понимал и сам, и уже в "Туманности
Андромеды", параллельно с героизмом первопроходцев "Паруса",
"Тантры", "Лебедя", выходящих в бесконечность на утлых
скорлупках, живописует героизм иного рода. Он первым дал -- как
ни близка ему была романтика дальних плаваний -- наметки
дальнейшего хода вперед.
В отличие от Ефремова Стругацкие удовлетворили свою страсть
покорять космическую природу, как следует помучив при этом
покорителей, еще в эпоху позднего социализма, внутри Солнечной
системы (и сами же иронизировали по поводу этой страсти в
"Стажерах", когда Юра Бородин смотрит стереофильм
"Первооткрыватели"). Средствами перемещения служили в ту пору
квазифотонные планетолеты типа "Хиус" и "Тахмасиб" со скоростями
до 10000 км/сек. Движитель -- термоядерный; в фокусе зеркала из
напыленного мезовещества происходит непрерывная реакция
водородно-гелиевого синтеза, и отражение параболоидом
выделяющейся лучистой энергии обеспечивает тягу.
На планетолетах этой серии Стругацкие попытались выйти за
пределы Солнечной системы, в так называемую зону Абсолютно
Свободного Полета (АСП). Первые выходы такого рода преследовали
только экспериментальные цели. Эксперименты дали двоякие
результаты. С одной стороны, субсветовых скоростей удалось
достичь, причем более высоких, чем на анамезонных кораблях
Ефремова ("Таймыр" в "Возвращении" шел перед катастрофой на
скорости 0,957 "цэ"). С другой стороны, "Таймыр" исчез, был
переброшен на целое столетие и вообще, судя по всему, оказался
малоуправляемым. Это, однако, не остановило развития
межзвездной космонавтики. Насколько нам известно, в середине XXI
века Стругацкими были предприняты по крайней мере три
релятивистские звездные экспедиции: под командованием
Быкова-младшего (которая исчезла и была забыта, вероятно, по
недосмотру самих Стругацких), под командованием Горбовского
(которому суждена была в XXII веке Стругацких исключительно
крупная судьба) и третья, под командованием Валентина Петрова,
которая, хотя и была впоследствии несправедливо забыта, сыграла
выдающуюся роль в развитии досветовой космонавтики Стругацких.
Дело в том, что писатели уже начали ощущать непригодность
релятивистской космонавтики для своих задач, а следовательно, и
для задач человечества. С другой стороны, доминанта идеи
перемещения еще сказывалась на их творчестве. И Стругацкие
придумывают изящный паллиатив, который оставляет квантовый
предел в целости-сохранности, но в то же время позволяет, путем
превозмогания еще больших трудностей, чем прежде, избежать ухода
на века и возвращения к далеким потомкам. Рассказ "Частные
предположения" специально посвящен полету "Муромца" -- первого
прямоточного, то есть не ограниченного запасами горючего,
аннигиляционного звездолета. Шесть героев во главе с Петровым в
течение 17 лет бороздили Вселенную с постоянной 7-8-кратной
перегрузкой, достигли двух звездных систем за один рейс и
вернулись через полгода по земному времени.
В этой идее есть, или по крайней мере было четверть века
развития науки назад, некое благородное безумие. Действительно,
ни частная, ни общая теория относительности не дают четкого
ответа, как будет течь локальное время при мощных и варьируемых
длительных ускорениях. Эксперименты такого рода поставить не
представлялось возможным. Но, во всяком случае, ускоряющиеся
системы координат кардинально отличаются от инерциальных систем,
а все формулы лоренцевских сокращений, в том числе и сокращения
времени, рассчитаны на инерциальные системы. Эта ситуация дает
благоприятные условия для создания "белого шума" относительно
метрики пространственно-временного континуума и деформации
геодезических линий в неравномерно ускоряющихся системах
координат. Эта деформация может приводить и к их распрямлению
относительно искривленного пути света (по Эйнштейну метрика
пространства всегда искривлена), что будет вызывать самые
неожиданные временные парадоксы.
Вся досветовая космонавтика Стругацких оказалась затем построена
на этом принципе. "Муромец" явно переборщил: перегрузки были
зверскими, но полет по локальному времени длился в 34 раза
дольше, чем по земному. Возник шанс уравнять оба времени и снять
все релятивистские эффекты. И это сделал так называемый
Д-принцип, обеспечивавший межзвездные коммуникации Стругацких в
"Возвращении", "Далекой Радуге" и других вещах этого периода.
"Всякое тело у светового барьера, -- разъясняют Стругацкие в
"Возвращении", -- чрезвычайно сильно искажает форму мировых линий
и как бы прокалывает риманово пространство".
1 2 3
ИДЕЯ МЕЖЗВЕЗДНЫХ КОММУНИКАЦИЙ В СОВРЕМЕННОЙ СОВЕТСКОЙ
ФАНТАСТИКЕ.
Популяризаторская функция научной фантастике была
оправданной и важной на определенных этапах развития общества.
Потребность в популяризации основ научных представлений, уже
общепризнанных и не являющихся предметом научных дискуссий,
возникает, когда культурный уровень большинства населения еще
чудовищно низок, практически -- феодален, но нужды промышленной
революции уже подталкивают это большинство к начаткам
естественных знаний, к минимальной тренировке ума. Для Франции,
например, этот период пришелся на вторую четверть XIX века
(классическим примером писателя, удовлетворившего этот никем не
названный, но не менее от этого ощутимый социальный заказ,
является Жюль Верн), для России -- на начало XX века и, главным
образом, время первых пятилеток, то есть конец 20-х -- начало
30-х годов.
Главными героями таких произведений становятся не люди (хотя
Жюль Верну или Александру Беляеву в своих наиболее
художественных произведениях удавалось создавать запоминающиеся
человеческие образы), но много-много разрозненных научных и
технических данных. Сюжеты и персонажи диктуются не
человековедческой, а науковедческой задачей, и являются лишь
средствами сшить эти разрозненные данные воедино,
продемонстрировать их полезность для бытовой жизни, их
прагматическую ценность, результативность. В этих условиях
громадную роль начинает играть фактор занимательности,
развлекательности сюжета -- он должен пробуждать интерес к этим
разрозненным данным, обеспечить их облегченное усвоение умом
нетренированным, непривычным к скучному процессу чтения,
неспособным хоть ненадолго отрешиться от сиюминутных бытовых
проблем.
Как только совершается культурная революция, популяризаторская
роль научной фантастики отмирает. Строго говоря, она остается
нужной только младшим школьникам, да и то не в той мере, что
прежде, да и то наиболее ленивым из них -- тем, кому скучно
читать настоящую популяризаторскую литературу.
Дело в том, что, во-первых, увеличивается грамотность
населения, и оно начинает нуждаться уже в более подробных и
квалифицированных сведениях, которые никак не втиснуть в
беллетристику. Во-вторых, удовлетворяя эту нужду, расцветает
специальная научно-популярная литература, и надобность в
фантастическом локомотиве для паровоза в ум читателя научных
вагончиков отпадает. В-третьих, развивается и сама наука, так
что ее материалы становятся все более абстрактными, сложными,
обширными, и поэтому не влезают под литературные обложки.
Когда-то, много веков назад, бытописательская литература, уделяя
минимальное внимание психологии людей (да и сама психология была
много проще, без рефлексий), практически сводилась к описанию
нарядов, обрядов, насечек на рукоятках мечей и узоров на попонах
-- но закономернейшим образом переросла эти рамки, как только
возросли и трансформировались духовные потребности общества.
Точно также фантастика переросла популяризацию, которая, в
сущности, призвала ее на свет в модификации "научной
фантастики". Это произошло исторически недавно, и сейчас
фантастика еще ищет себя, ищет свое новое место в культуре. Этот
процесс, как и всякий процесс отыскания нового, проходит
не гладко. Но спекулировать на этих "не-гладкостях" и, тем
более, усугублять их, пытаясь вновь вогнать НФ в роль
"пробудителя желания поступать во втузы" -- все равно, что,
скажем, всю литературу загонять в рамки этнографических
зарисовок. Тогда от "Анны Карениной", тряся неумолимыми и никем
не контролируемыми редакторскими ножницами, пришлось бы
требовать, чтобы она не с одним Вронским изменила своему
старику, а проехалась бы, меняя любовников, по всей России, дабы
занимательный сюжет дал возможность неназойливо ознакомить
читателя с бытом и нравом русского народа в различных губерниях,
в столице и в глубинке...
Фантастические сюжеты, в которых отыгрывались полеты внутри
Солнечной Системы, пришлись в советской фантастике на период,
когда популяризаторская НФ еще была актуальна. Выход на
межзвездные просторы пришелся на момент начала поисков НФ пути в
Большую Литературу.
Таким образом, ученому теперь уже окончательно не приходится
ждать от фантастики конкретных подсказок, а массовому читателю
-- конкретных технических сведений. Фантастика, взамен этого, в
состоянии формулировать досрочные социальные заказы науке и
создавать образы, раскрепощающие фантазию читателя.
Крайне существенно, что и то и другое, однако, писатель -- если
он писатель, а не ремесленник -- делает совершенно
непроизвольно, как бы походя, попутно, исходя из своих чисто
художественных задач. Более того, чем меньше он останавливается
на этих двух параметрах, чем больше они для него являются
вспомогательным средством для достижения основного --
художественной достоверности, тем лучших показателей он, так
сказать, по этим параметрам добивается.
Желая заострить какую-то этическую проблему, туже скрутить
коллизии сюжета, заставить людей проявиться в экстремальных
обстоятельствах, писатель неизбежно будет стараться придумать
какую-то реально представимую задачу, вставшую перед обществом,
и противопоставить ей минимально необходимые для ее разрешения
социально-технические средства (причем обязательно --
минимально необходимые, иначе ситуация потеряет остроту,
общество окажется вялым, расслабленным, и в значительной степени
будет утрачен смысл применения фантастического приема). Но при
закреплении связи "задача -- средства решения" в уме читателя
дело непроизвольно примет иной оборот, последовательность
окажется прямо противоположной: общество, достигнувшее такой-то
и такой-то стадии общественного и индустриального развития,
неизбежно будет ставить перед собою такие-то и такие-то задачи,
и поэтому для их выполнения понадобятся такие-то и такие-то
технические средства. Если общество выглядит достоверно, а
задача, стоящая перед ним -- не надуманно и не облегченно, это и
будет формулированием долгосрочного социального заказа, который
современное автору общество предъявляет науке с указанием
необходимого, пусть сколь угодно отдаленного, срока исполнения.
Прибегая к субсветовой и суперсветовой технологии, автор
волей-неволей должен для создания достоверной среды давать и
авторской речи некие образы, а в речи героев -- некие реплики,
относящиеся к этой технологии. Если писатель добросовестен и не
безграмотен, эти образы и эти реплики должны удовлетворять двум
условиям. Во-первых, они не должны прямо противоречить
существующим на момент написания текста научным данным.
Во-вторых, они должны более или менее относиться к затрагиваемой
научной проблеме. Если какое-либо из этих условий не
соблюдается, художественная достоверность не может быть
достигнута. Даже не слишком искушенный читатель всегда
почувствует, где фантастический реализм, а где -- абракадабра; а
к абракадабре нельзя относиться всерьез, и к тому, что
происходит в связи с нею -- тоже. Но именно так и создается
благотворнейшим образом действующий на способность фантазировать
"белый шум". Он и представляет собою ни что иное, как
эмоционально убедительное и притягательное произвольное
комбинирование широкого набора малосвязанных данных и, что самое
важное, намеков на данные. При чтении любой склонный к
аналитическому мышлению ум волей-неволей начинает пытаться
привести эти намеки в систему и, что самое важное, пытаться
заполнить недостающие звенья. А тут уже недалеко до
нестандартных решений, до выхода за пределы устоявшихся и тесных
представлений. Короче, недалеко до открытий. Но этот "белый шум"
возникает побочно. Сам автор ставит перед собою задачи
совершенно иного порядка.
Интересно, что на первых порах, когда всплеск НФ конца
50-х -- начала 60-х только набирал силу, субсветовая технология
с ее удивительным парадоксом сокращения времени использовалась
в основном как аналог машин времени анизотропного действия, то
есть способных перемещать пассажира только из прошлого в
будущее. Сама экспедиция, как правило, оставалась более или
менее за кадром. "Парадокс близнецов" заменил употреблявшиеся в
фантастике XIX века спонтанные временные смещения -- герой
заснул, например, на сто лет, проснулся, а вокруг будущее:
спонтанные же смещения во времени, в свою очередь, тоже были
заменой еще более раннего литературного приема спонтанного
перемещения в пространстве, неожиданного попадания в место,
которого нет -- утопия. Цель у всех трех приемов оставалась
одной и той же -- экскурсия современного автору текста человека
по миру, основанному на идеальных, с точки зрения автора,
социальных и политических принципах. Показательным примером
такого рода может служить начатый в 1951 г. роман Мартынова
"Гость из бездны", где в развитое коммунистическое будущее люди
XX века попадают одновременно двумя путями: один просто
воскрешен через 2000 лет после смерти, другие жили все это время
в фотонном звездолете и состарились лет на семь.
Однако фантасты быстро поняли, что игра среди межзвездных
декораций дает им возможность решать куда более интересные
художественные задачи, нежели прямое иллюстрирование социальных
идеалов путем более или менее интересно описанной экскурсии.
В целом эти задачи можно подразделить на две большие подгруппы:
начальную -- перемещение, продвинутую -- соприкосновение.
В первой группе основной сценой для моделирования этических
проблем служит сам процесс полета. Конфликты здесь разыгрываются
между землянами и землянами же, и гиперболизирующим фактором
служат тяготы рейса, встречи с Неведомым, преодоление безликих
сил природы, на которых, как на оселке, проверяются характеры
людей. Конфликты, как правило, и элементарны, и вечны
одновременно: мужество -- трусость, способность и неспособность
к познанию и жертвам ради него. Фактически это литература о
борьбе с природой, с черной Энтропией, как выразился бы Ефремов,
но, поскольку дело происходит в относительно недалеком будущем,
то борются с ней наши недалекие по временному расстоянию потомки
-- люди, по нашим представлениям, еще плоть от плоти нашей, но
в большинстве своем уже максимально честные, преданные делу,
бескорыстные, не пьющие и не курящие. Субсветовая релятивистская
космогация давала широчайшие возможности для проверки их
идейно-политической подготовки. Тут и героизм релятивистов,
уходящих из жизни на века ради знаний и ради будущего
процветания, тут и беспредельное одиночество межзвездных
просторов, тут и масса природных препятствий, тут и яростные
споры просто хороших людей XXI века с потрясающе хорошими людьми
-- словом, все возможности для моделирования конфликтов "добра и
добра", на которые была ориентирована культура начала 60-х
годов.
Например, у Ефремова субсветовые перемещения занимают
значительную часть "Туманности Андромеды". Это
слаборелятивистские полеты со скоростями 5/6 и 6/7 "цэ", при
которой эффект сокращения времени еще малозаметен, и космонавты
возвращаются практически в свой мир после своих путешествий.
Дальность полетов не более восьми парсек (около 31 светового
года). Разгон обеспечивается элементарной реактивной тягой,
возникающей в результате реакции распада особого синтетического
вещества -- анамезона. Космогация инерционная, прямолинейная.
После разгона коррекция курса невозможна без предварительного
торможения, так как силы инерции на скоростях, порядка двух
третей световой приведут к разрушению корабля при малейшем
отклонении от прямой. Полет длится для экипажа, как и для Земли,
много-много лет.
Ясно, что такая техника не может дать людям ничего, кроме
трудностей, которые они будут бесстрашно преодолевать. Ни о
каком широкомасштабном практическом применении не может быть и
речи. Ефремов это понимал и сам, и уже в "Туманности
Андромеды", параллельно с героизмом первопроходцев "Паруса",
"Тантры", "Лебедя", выходящих в бесконечность на утлых
скорлупках, живописует героизм иного рода. Он первым дал -- как
ни близка ему была романтика дальних плаваний -- наметки
дальнейшего хода вперед.
В отличие от Ефремова Стругацкие удовлетворили свою страсть
покорять космическую природу, как следует помучив при этом
покорителей, еще в эпоху позднего социализма, внутри Солнечной
системы (и сами же иронизировали по поводу этой страсти в
"Стажерах", когда Юра Бородин смотрит стереофильм
"Первооткрыватели"). Средствами перемещения служили в ту пору
квазифотонные планетолеты типа "Хиус" и "Тахмасиб" со скоростями
до 10000 км/сек. Движитель -- термоядерный; в фокусе зеркала из
напыленного мезовещества происходит непрерывная реакция
водородно-гелиевого синтеза, и отражение параболоидом
выделяющейся лучистой энергии обеспечивает тягу.
На планетолетах этой серии Стругацкие попытались выйти за
пределы Солнечной системы, в так называемую зону Абсолютно
Свободного Полета (АСП). Первые выходы такого рода преследовали
только экспериментальные цели. Эксперименты дали двоякие
результаты. С одной стороны, субсветовых скоростей удалось
достичь, причем более высоких, чем на анамезонных кораблях
Ефремова ("Таймыр" в "Возвращении" шел перед катастрофой на
скорости 0,957 "цэ"). С другой стороны, "Таймыр" исчез, был
переброшен на целое столетие и вообще, судя по всему, оказался
малоуправляемым. Это, однако, не остановило развития
межзвездной космонавтики. Насколько нам известно, в середине XXI
века Стругацкими были предприняты по крайней мере три
релятивистские звездные экспедиции: под командованием
Быкова-младшего (которая исчезла и была забыта, вероятно, по
недосмотру самих Стругацких), под командованием Горбовского
(которому суждена была в XXII веке Стругацких исключительно
крупная судьба) и третья, под командованием Валентина Петрова,
которая, хотя и была впоследствии несправедливо забыта, сыграла
выдающуюся роль в развитии досветовой космонавтики Стругацких.
Дело в том, что писатели уже начали ощущать непригодность
релятивистской космонавтики для своих задач, а следовательно, и
для задач человечества. С другой стороны, доминанта идеи
перемещения еще сказывалась на их творчестве. И Стругацкие
придумывают изящный паллиатив, который оставляет квантовый
предел в целости-сохранности, но в то же время позволяет, путем
превозмогания еще больших трудностей, чем прежде, избежать ухода
на века и возвращения к далеким потомкам. Рассказ "Частные
предположения" специально посвящен полету "Муромца" -- первого
прямоточного, то есть не ограниченного запасами горючего,
аннигиляционного звездолета. Шесть героев во главе с Петровым в
течение 17 лет бороздили Вселенную с постоянной 7-8-кратной
перегрузкой, достигли двух звездных систем за один рейс и
вернулись через полгода по земному времени.
В этой идее есть, или по крайней мере было четверть века
развития науки назад, некое благородное безумие. Действительно,
ни частная, ни общая теория относительности не дают четкого
ответа, как будет течь локальное время при мощных и варьируемых
длительных ускорениях. Эксперименты такого рода поставить не
представлялось возможным. Но, во всяком случае, ускоряющиеся
системы координат кардинально отличаются от инерциальных систем,
а все формулы лоренцевских сокращений, в том числе и сокращения
времени, рассчитаны на инерциальные системы. Эта ситуация дает
благоприятные условия для создания "белого шума" относительно
метрики пространственно-временного континуума и деформации
геодезических линий в неравномерно ускоряющихся системах
координат. Эта деформация может приводить и к их распрямлению
относительно искривленного пути света (по Эйнштейну метрика
пространства всегда искривлена), что будет вызывать самые
неожиданные временные парадоксы.
Вся досветовая космонавтика Стругацких оказалась затем построена
на этом принципе. "Муромец" явно переборщил: перегрузки были
зверскими, но полет по локальному времени длился в 34 раза
дольше, чем по земному. Возник шанс уравнять оба времени и снять
все релятивистские эффекты. И это сделал так называемый
Д-принцип, обеспечивавший межзвездные коммуникации Стругацких в
"Возвращении", "Далекой Радуге" и других вещах этого периода.
"Всякое тело у светового барьера, -- разъясняют Стругацкие в
"Возвращении", -- чрезвычайно сильно искажает форму мировых линий
и как бы прокалывает риманово пространство".
1 2 3