Кто-то громко закашлял, заскрипели нары. Пера ушел от дверей, залег в
траву.
Из керки вышел старый Сюзь с рогатиной. Собаки покрутились у него под
ногами и кинулись в траву. Подняв рогатину, старик пошел за ними. Пера
отполз к огороди, перемахнул через нее и свалился в яму. Старый Сюзь
увидел его, закричал, и сразу ожил ултыр - замелькали серые тени, зачакали
стрелы по сухим жердям.
Пера выполз из ямы и побежал к лесу, наткнулся на колючий елушник,
свернул в лог. Ночь темная, глаз коли - не увидишь, а он бежал, через ямы
прыгал, нырял под широколапые елки. Места родные ему, знакомые, вырос он
здесь, каждую ямку знал, каждый кустик.
Логом бежать тяжелее, оплетала ноги осока. Он остановился, но услышал
лай собак и заметался, как обложенный зверь. Низом уходить, по открытому
месту, сыро. Услышат его сородичи, подстрелят. Он бросился в гору и завяз
в густом осиннике, кое-как вылез из лога, прополз шагов двадцать и
свалился. Не успел как следует отдохнуть, светать начало. Он вытер волглым
мохом горячее лицо, переобулся и пошел напрямик к Юг-речке.
Белело небо. Дрозд-ранник будил птиц. Лес отряхивался, светлел.
Все чаще и чаще попадались сырые травянистые полянки, кривые
черемухи, ракитник. Лес расступался, редел. Пера вышел к Круглому омуту и
стал спускаться по речке в урочище Ворса-морта.
Речка выбежала на луга. Он перешел ее, поднялся на гору. Внизу чернел
большой старый лес. В нем всегда было сумрачно и тихо, его облетали
веселые птицы, боялись охотники. Жил в старом лесу брат оштяцкого бога
Мойпер, служили ему хитрые росомахи. В голодную зиму Пера бил здесь лосей,
кормил сородичей мясом, а весной поставил на краю урочища островерхий чом
- шалаш. Подходя к своему чому, Пера вспомнил, что в урочище Ворса-морта
приходят умирать старые одинокие волки.
Целый день провозился он с луком, мочил его в ручье, обматывал
сыромятным ремнем. В сумерки вышел на охоту, добрался по ручью до
Юг-речки, подстрелил двух куликов и вернулся к чому с едой.
Всю ночь ему снилась старая Окинь. Она поила его вересковым сюром. Он
пил из большого туеска теплый сюр и не мог напиться. Мимо провели Вету, он
побежал за ней и завяз в густом, холодном осиннике...
Проснулся он рано, напился в ручье и пошел на Шабирь-озеро. В лесу
темно. Серые совята летали неслышно, будто плавали среди черных елок. Не
похожи они на птиц. Старый Сюзь говорил, что это орты - души умерших
сородичей. "Кто нарушит обычай отцов, - говорил он, - душа того после
смерти не улетит к предкам, а станет серой ночной птицей".
По сваленной лесине Пера перебрался через Юг-речку и вышел на луга.
Солнце уже поднялось, искрилась роса. Он брел по мокрой траве к березам и
думал: просить надо у князя Юргана лодку-камью. Без оштяцкой камьи рыбу из
озера не достанешь. Шабирь-озеро хитрое. С одной стороны широкая отмель -
какая на ней рыба! А с другой - болото топкое, не подойдешь.
Он спустился от берез к Шабирь-озеру и увидел двух оштяков на лодке -
старика и молодого парыча. Молодой стоял на коленях, с гребком, а старик
возился с сетью. Приглядевшись, Пера узнал обоих: рыбачил Золта с сыном.
Нагруженная рыбой оштяцкая камья шла тяжело и шагах в десяти от
берега застряла на отмели. Рыбаки вылезли и взялись за камью.
Пера зашел в воду и помог им подтащить камью к берегу.
- Нога у меня болит, - сказал Золта, вылезая из воды. Он сел на песок
и заохал.
Парыч стал выбирать из камьи рыбу. Пера хотел помочь, но старик
усадил его рядом с собой и стал рассказывать, как в первый месяц зеленой
травой он гнал кобылиц в пауль, как хозяин испугал лошадей и больно
хлестнул его суком по ноге.
- В месяц налима я не отдал хозяину леса первую убитую птицу. Хозяин
леса на меня рассердился.
Пера спросил о здоровье князя.
- Князь Юрган друг тебе. И старому Сюзю он друг. Молодая жена князя
из вашего ултыра.
- Князь примет меня? - спросил Пера.
Золта не ответил, охая поднялся, вытащил из куста шест.
- Всю рыбу не выбирай из камьи, - сказал он сыну. - Шаман Лисня
придет. Золта вздохнул. - Худой человек шаман Лисня, но обычай предков
нельзя нарушать. Десятую часть добычи предки отдавали шаману.
Золта наломал ивняка, укрыл и взялся за шест.
- Жди шамана, друг Пера. Он возьмет рыбу, ты - камью!
Они ушли.
Пера натаскал к кострищу сушняка, сходил за берестой. Сняв с шеи
кожаный мешочек, он развязал его, достал белый камешек, кусок крепкого
железа и трут, высек на трут искру и поджег бересту.
"Золта не хозяин пауля, - думал Пера, раздувая огонь, - надо к князю
Юргану идти, князь не откажет".
Солнце поднялось высоко, середина дня скоро. Пера выбрал в оштяцкой
камье толстого линя, испек его на углях, разрезал, густо посыпал золой и
стал есть. Жирная рыба пахла тиной, казалась пресной. Не зря, видно,
старый Сюзь отдавал за маленькое ведерко соли сорок зимних соболей.
Шаман Лисня пришел один, сел к костру и зацэкал.
- Цэ, цэ, цээ... Как будешь жить, парыч?
- У меня есть лук и две верши-гымги.
- Цэ, цээ... Выпадет снег, гымга от стужи не спасет. Я знаю, парыч,
старый Сюзь прогнал тебя из ултыра. Он хочет продать внучку Русу.
- Я пойду к Юргану. Он рума мне, друг.
- Не ходи к нему, парыч. Он худой. Сын Руса унес священное серебро,
обидел бога. А князь принял от Руса подарки и забыл обиду. Ты иди ко мне,
парыч. Старый раб у меня умер, а молодого я послал к Асыке. Асыка сожгет
гнездо Руса и убьет князя Юргана.
- Врешь, шаман. Асыка не убьет князя-сородича!
- Князь Юрган не сородич Асыке! - кричал Лисня. - Не сородич!
Пера засмеялся, сказал ему, что Юрган и Асыка говорят по-оштяцки и
вера у них одна, оштяцкая. Шаман вскочил, заругался, забегал вокруг
костра, звеня подвесками.
- Он не верит великому Нуми-Торуму. Он бил меня плетью.
- Не сердись на князя, - уговаривал Пера шамана. - Князь хочет жить в
мире с соседями.
Но шаман не слушал его, трясся от злости и кричал:
- Князь Юрган забыл веру, забыл бога и обычаи предков! Он не сжег
гнездо Руса! Я спрашивал великого Нуми, что делать с князем-отступником?
Смерть ему! Смерть!
Пера встал и пошел по песчаному берегу наверх к березам. Шаман Лисня
кричал ему вслед, ругал и грозил.

ВОЛЧЬЕ РЕШЕТО
Кондратий ушел из дому рано, по росе. В лесу пахло земляной сыростью
и грибами. А на кулиге ветер гулял, спелую рожь давил к земле.
Постоял Кондратий у желтого поля, полюбовался на густую рожь и дальше
отправился, в ултыр Сюзя.
С хозяином ултыра он скоро договорился. Солнце еще не успело
разгореться как следует, а он уж домой шел. Легко шел, будто молодой, а
как увидел с горы свой двор, обнесенный высоким заплотом, и все вспомнил.
Рогатина тяжелее стала, на лапти будто глина налипла, на сухой-то дороге,
в серпень месяц. Вроде бы грех ему на лето жаловаться: и яровые посеяли
вовремя, и с лядиной управились, и сена зеленого поставили на шестьдесят
копен. Но ведь с самой весны ни единого дня на спокое не жили! Одна беда
проходила, другая наваливалась. Ивашка поправляться начал - с Прохором
беда: задумался, затосковал. Татьяна на него и с веника брызгала, и через
огонь заставляла прыгать. А Устя хохочет: разрыв-траву, говорит, ему надо
пить. Его, говорит, юрганка околдовала.
Татьяна гнала ее из избы и шептала над Прохором: "За морем, за
окияном сидит на белом камне девица с палицей железною, раба божьего
Прохора обороняет. Уйди, боль-хворь, присуха из крови, из кости, из
ретивого сердца..."
- Не шелести, ворожея! - орал с лавки Ивашка на мать. - Спалю я
Юргановы юрты! И все тут!
Татьяна бежала к нему, отговаривать от лихого дела молодшенького.
Прохор хватал шапку в охапку - и из избы. Они с Гридей слеги перебирали в
овине. "Замаяла тебя ворожея!" - смеялся Гридя. "Кому ворожея, а нам с
тобой мать", - отвечал ему Прохор и за работу принимался.
За Прохора Кондратий душой не болел, у старшего сына голова на
плечах, не корчага. А вот с Ивашкой беда: пока лежнем лежал на лавке, все
грозился оштяцкие юрты спалить, на ноги встал - того хуже надумал: пойду,
говорит, князю служить.
- Какому? - допытывался Кондратий. - Ултырскому или Асыке? До
московских князей отселе не одна тысяча верст.
- И ултырский князь - все едино князь!
- Крест на тебе! Христианский крест, дурень! - кричал на сына
Кондратий, а сам думал: может, и лучше так-то, мать учит лаской, а чужие -
таской.
Татьяна неделю ревела, да разве дурня уговоришь, заладил одно: не
хочу дома робить, хочу мечом князю служить. А того, дурень, не толкует,
что князьям потеха ратная, а черным людям - горькие слезы.
- Ну, пусть едет! - решил Кондратий, открывая тяжелые ворота.
Прохор у овина ладил волокуши под ржаные снопы.
- Ивашка где? - спросил его Кондратий.
- Дома, - ответил Прохор. - Лесовать собирается!
- Бросай, пойдем в избу!
Ивашка ел. Татьяна около него топталась, как гостя потчевала.
Усти в избе не было. Параська в углу толкла в ступе ячмень на
заваруху.
Кондратий сел на лавку. Состарилась его Татьяна, худая стала, кожа да
кости, а все топчется, за весь день не присядет.
- Ты бы отдохнула, мать, - сказал он.
- Некогда мне рассиживаться! - заругалась она. - Не просеено, не
замешано...
Пришел Прохор, сел.
Она увидела их рядом, суровых, притихших, и сказала без ругани,
ласково:
- Ивашка лесовать хочет.
- Готовь брашно и питье Ивашке, - сказал ей Кондратий. Все едино не
работник. Пусть едет.
Татьяна не заревела, не заругалась, подошла к мужу, спросила:
- Али тебе он не сын?
- Готовь брашно, сказано!
Ивашка отодвинул чашку с едой, перекрестился.
- Завтра отправляйся с богом! - сказал ему Кондратий. - Я не держу.
- А жеребца дашь?
- Жеребца Прохор выкормил. Его жеребец, с ним и толкуй!
- Пусть берет, - сказал Прохор. - Жеребец - лошадь, выкормим еще.
Брату отдаю, не чужому.
Ивашка обрадовался, бросился к матери, чуть стол не опрокинул.
- Устю зови! - тормошил он мать. - Не ближний мне путь. Еды, поди,
надо немало!
На другой день провожал сына Кондратий, дошел с ним до ултырских
шутемов и сказал: "Прощай, Ивашка! Мне отвечать за тебя перед богом и
людьми!" Захохотал Ивашка, хлестнул плетью жеребца, и не стало его.
Закрыли Ивашку колючие темные елки...
Вернулся Кондратий домой и сказал своим, чтобы готовились завтра с
утра жать. Девки забегали, ситами застучали, а Татьяна и головы не
повернула от икон, стояла в переднем углу на коленях, как приклеенная.
- Я на кулигу схожу, - сказал Кондратий, доставая из-под лавки
косырь. - Затянуло тропу вязовником, с волокушей не продерешься.
Татьяна молилась.
Прохор точил на камне серпы.
- Рогатину возьми, - сказал он отцу. - Затемняешь.
Кондратий ушел из дому утром, а до кулиги добрался к вечеру - все с
вязовником воевал. Домой пришел за полночь, в избу не пошел, лег спать в
овине, с парнями.
Утром, пока собирались, и ултыряне подоспели. Старый Сюзь прислал
двух баб, Вету и брата ее, Туанка. На четверых - один серп, чарла,
по-ихнему, и три косыря лесорубных. Вету и парня Кондратий оставил, а
бабам сказал, чтобы в ултыр шли - пора страдная, и дома работы найдется. У
старого Сюзя ржи по гари посеяно мало, зато ячменя десятин пять, а то и
больше, да еще овес.
Погода стояла добрая. Кондратий торопил жнецов, поднимал до свету,
сам жал с утра до позднего вечера, не разгибаясь.
- Замаялись мы, тятя! - жаловалась Устя. - Силушки нет!
- Дожди, Устенька, скоро начнутся, - говорил он ей. - Как не успеем!
- Небо-то синющее.
- Ноги, Устенька, сказывают. Болят ноги, непогодь чуют.
Татьяна поставила ултырянку с правой руки и глаз с нее не спускала.
Кондратий тоже глядел на невестку. Как жнет? Низко ли кланяется до спелой
ржи? Торопится старый Сюзь выпихнуть ее из ултыра. Брат-то у ней всем
пособить успеет. Вьюн парень! Только Кондратий распрямился, он уже тут, с
туеском. Юже, говорит, пей, большой отец. Вета не такая. Ленивой не
назовешь, а не увертлива.
Позвали Кондратия к костру, поужинать. Туанко уху сварил.
Ели бойко, жать, видно, не галок считать.
- Не жнешь ты, девка, себя мучаешь! - сказала Татьяна внучке старого
Сюзя. - Горсть-то помене захватывай. И помогай серпу, рожь от себя клони.
Поняла?
Вета поглядела на брата и пролепетала по-своему.
Туанко засмеялся.
- Чарла у ней худой и жених худой, она говорит!
Татьяна не успела рассердиться. Туанко схватил ултырский серп и сунул
ей в руки. Она повертела тупой серп, покачала головой и отдала его Гриде.
- Берись, точи. Жених, прости меня господи!
После паужны Татьяна ушла домой, скотину доглядеть.
Кондратий жал со всеми дотемна, но спать на кулиге не остался,
отправился. И Туанко увязался за ним. Шли они рядышком, под ногами мох
поскрипывал, вички пощелкивали. Вечер подоспел тихий, ласковый.
Туанко играл на дудке тоскливую песню, и казалось Кондратию, что уже
не теплое лето, не серпень месяц, а зима лютая, и сидит он один у потухшей
печки, слушает, как ветер воет и рвется к нему в избу.
- Другую песню сыграй! - попросил он парня. - Тоскливая больно.
Совсем темно стало. Не разберешь, где тропа, где лес. И небо уже
черное, звездочки нет. Слыхал Кондратий маленьким еще сказку: будто живет
на краю земли семиголовый зверь, одевается он в тучи черные и по небу
ползает, звезды ест. Подавится зверь звездочкой, кашлять начнет, так
кашляет, что искры из глаз у него сыплются и слезы льются...
Туанко за рукав потянул Кондратия, спросил: зачем чипсан-дудка
тоскливая?
- Не дудка, парень, тоскливая, а душа, - ответил ему Кондратий. -
По-вашему, орт, а по-нашему, душа, значит. Понял?
- Понял, большой отец! Душа у дудки-чипсан тоскливая. У березы душа
веселая, но чипсан березовый шипит-верещит, петь не хочет.
Смешно Кондратию показалось, но спорить с парнем не стал; по-ихнему -
и дудка, и береза, и травинка всякая душу свою имеют. Нехристями Татьяна
ругает их, чучканами. А может, и зря. Собрался нынче весной Кондратий
молодую березу рубить на бастриг, замахнулся, взглянул ненароком на
зеленую и опустил топор. Да и как не опустишь, если стоит перед тобой
береза, дрожит вся, будто боится...
У речки Туанко остаться хотел. Ветеля, говорит, перетащу, утром рыба
из ям пойдет табуном. Может, и пойдет, да побоялся Кондратий оставлять
парня одного в лесу в такую ночь.
Ночевали дома. Утром дождь начал накрапывать.
Как думал Кондратий, так и случилось: под дождем и рожь дожинали, и
снопы возили домой. С яровыми меньше намаялись: на успенье восток подул,
разогнал тучи.
Управились с хлебом, поставили последний сноп из дожинок в передний
угол и сели за стол.
Татьяна обычай дедовский не забыла, позвала к столу пращуров:
С нами за стол, деды, садитесь,
Пиво пейте, кашу ешьте.
От злого, недоброго нас оберегайте.
Вспомнил Кондратий отца, родной дом на крутом берегу Сухоны, стукнул
кулаком по столешнице.
- Налей, Татьяна!
За лесами густыми, за болотами топкими остались пращуры. Бродят они в
праздник дожинок, как сироты, сродников ищут, сыновей, внуков.
Поднялся Кондратий с полной кружкой, оглядел семью, проглотил комок
слез и сказал:
- Не сердитесь, пращуры! Без великой нужды дедовские могилы не
бросают!
Прохор понял его, опустил голову, а Гриде смешно - думает, захмелел
тятька, разговорился.
Затосковал Кондратий, ушел из избы, по пути овинные ворота открыл
настежь - пусть снопы обдует, спустился к речке и сел над омутом. В первое
лето, как пришли они из Устюжины, рыбы тут было - хоть ведром черпай. А
потом ушла рыба из омута, не стала ждать, когда ее всю вычерпают...
Пятнадцать лет прошло в трудах да заботах, а родную деревню на
Устюжине Кондратий никак забыть не может. Поклониться бы тогда князю Юрию,
работать на своей земле исполу: сноп себе, сноп князю. Обидно только:
земля дедовская, ни скота, ни семян он у князя не брал, а в закупы к нему
иди. Не успеешь и оглянуться - холоп княжеский, в своей семье не хозяин.
Подошел Туанко, сел рядом с ним, достал дудку. Заплакала ултырская
дудка - ветер так плачет в дремучем лесу, бьется ветер в лесной густерне,
вырваться хочет на поля, на луговины. Ветру тоскливо, а человеку, поди, и
того горше: леса, болота окрест, и нет им края, нет им конца.
Обнял Кондратий парня, сказал:
- Живи у нас, Туанко!
1 2 3 4 5 6 7 8