— А сейчас, когда ты только что убил Бога, я приказываю тебе Его воскресить, иначе обещаю, что ты не уснешь!
— О'кей. Но я не могу его воскресить, потому что Он — это не Он.
— Он — это Она?
— Она — это Бытие, — сказал я.
— Начинаем, — сказал он, освобождая мне нашу сцену.
— О'кей. Я отказываюсь признавать Бога, беспомощного или равнодушного ко злу. Но я не отказываюсь признать всемогущую вселюбящую реальность.
— То есть ты возвращаешься к тому, с чего начал.
— Нет. Слушай. Это просто. — Я начертил в воздухе прямоугольник. — Это дверь, на которой написаны два слова: «Жизнь Есть». Если ты войдешь в нее, то увидишь мир, для которого это высказывание справедливо.
— Я не обязан верить, что Жизнь Есть, — сказал он, полный решимости не попасться вновь на мои предположения.
— Нет, не обязан. Если ты в это не веришь, или веришь, что Жизни Нет, или что Жизнь Иногда Есть Иногда Нет, или Смерть Есть, тогда мир должен быть просто таким, каким он кажется, — о цели и смысле можно забыть. Мы все — сами по себе, одни рождены под счастливой звездой, другие страдают всю жизнь, пока не умрут, и неважно, кто есть кто. Желаю удачи.
Я подождал, пока он постучал в те двери, открыл их и успел утратить интерес к тому, что за ними находилось.
— Довольно скучно, — сказал он и пригнулся, готовый к прыжку. — О'кей. Допустим, Жизнь Есть.
— Ты уверен?
— Я готов попробовать…
— Помни, что на двери написано Жизнь Есть, — сказал я. — Это не шутка. Если хочешь, на ней есть еще одна надпись, невидимая: НЕ Имеет Значения, Если Вам Покажется, Что Это Не Так.
— Жизнь Есть.
— ХА, ДИККИ! — издал я самурайский клич, и кривой меч блеснул в моей руке. — ЗДЕСЬ, В ГРОБУ, ЛЕЖИТ ТЕЛО ТВОЕГО БРАТА! ТАК СМЕРТИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ?
— Жизнь Есть, — сказал он с верой. — НЕ Имеет Значения, Если Мне Кажется, Что Это Не Так.
Я накинул черный балахон, спрятал лицо под капюшоном, встал на цыпочки и глухим зловещим голосом произнес:
— Я — Смерть, мальчик, и я приду за тобой, когда настанет время, и ничто не может меня победить…
Я могу быть довольно зловещим: когда-то немножко упражнялся.
Он все еще цеплялся за истину, которую испытывал.
— Жизнь Есть, — сказал он. —И НЕ Имеет Значения, Если Вам Покажется, Что Это Не Так.
— Эй, парень, —сказал я, переодевшись в свою желтую спортивную куртку. — Ничего страшного. Ты же не думаешь, что твои туфли вечны, или вечна твоя машина, или твоя жизнь? Здравый смысл — все изнашивается!
— Жизнь Есть, — сказал он. —НЕ Имеет Значения, Если Вам Покажется, Что Это Не Так.
Переодевшись самим собой, я сказал:
— Образы изменчивы.
— Жизнь Есть, — ответил он.
— Это легко говорить, когда у тебя все в порядке и ты счастлив, Капитан, —сказал я. —А что бы ты сказал, если бы истекал кровью, или был тяжело болен, или переживал, что тебя бросила девушка, что жена тебя не понимает, что ты потерял работу, что жизнь кончена и ты оказался на самом ее дне?
— Жизнь Есть.
— Есть ли ей дело до образов, до иллюзий?
Он задумался на мгновение. Каждый вопрос мог содержать подвох.
— Нет.
— Знает ли Она об их существовании?
Долгое молчание.
— Подскажи.
— Знает ли свет о темноте? — спросил я.
— Нет!
— Если Жизнь Есть, значит ли это, что Она знает только саму себя?
— Да?
— Не пытайся гадать.
— Да!
— Знает ли Она о звездах?
— …нет.
— Знает ли Она начало и конец? — спросил я. — Пространство и время?
— Жизнь Есть. Во веки веков. Нет.
Почему простые вещи так сложны, подумал я. Есть означает Есть. Не Была, или Будет, или Была Когда-то, или Могла И Не Быть, или Могла Бы Появиться Завтра. Есть.
— Знает ли Жизнь Дикки Баха?
Долгое молчание.
— Она не знает мое тело.
Теплее, подумал я.
— Знает ли Она… твой адрес?
Он засмеялся.
— Нет!
— Знает ли Она… твою планету?
— Нет.
— Знает ли Она… твое имя?
— Нет.
Как анкета.
— Знает ли Жизнь тебя?
— Она знает… мою жизнь, — сказал он. — Она знает мою душу.
— Ты уверен?
— Мне неважно, что ты говоришь. Жизнь знает мою жизнь.
— Можно уничтожить твое тело? — спросил я.
— Конечно, можно, Ричард.
— Можно ли уничтожить твою жизнь?
— Невозможно! — ответил он, удивленный.
— Да что ты, Дикки. Говоришь, тебя невозможно убить?
— Убить что? Любой может убить мой образ. Никто не может забрать мою жизнь. — Он задумался на миг. — Никто, если Жизнь Есть.
— Ну вот, — сказал я.
— Что «Ну вот»? — спросил он.
— Урок закончен. Ты только что вернул Бога к жизни.
— Всемогущего Бога? — спросил он.
— Жизнь всемогуща? — спросил я.
— В своем мире. В Реальном мире Жизнь Есть. Ничто не может уничтожить Жизнь.
— А в мире образов?
— Образы — это образы, — сказал он, — Ничто не может уничтожить Жизнь.
— Любит ли тебя Жизнь?
— Жизнь знает меня. Я неуничтожим. И я хороший человек.
— А если нет? Если Жизнь не видит образов, если Она не знает о пространстве и времени, если Жизнь видит только Жизнь и не знает Условий, может ли Она видеть, какой ты человек — хороший или плохой?
— Жизнь видит меня совершенным?
— Что ты думаешь? — сказал я. — Не это ли ты называешь любовью? Я жду замечаний.
Он долго молчал, прищурив глаза и закинув голову.
— Что здесь не так? — спросил я.
Какое-то время он смотрел на меня так, как будто в его руке был детонатор, способный разнести на куски мою прекрасную систему, на создание которой ушла вся моя жизнь. Но я не был его единственным будущим, у него впереди была своя жизнь, а прожить с идеями, в которые не веришь, невозможно.
— Скажи мне, — попросил я, ощущая биение своего сердца.
— Пойми меня правильно, — сказал он. —Я хочу сказать, что логически твоя религия, так, как ты ее изложил, может быть истинной. — Он мгновение подумал. — Но…
— Но…?
— Но какое она может иметь значение для меня как для Образа Человеческого Существа здесь, на Образе Земли? Твое «Есть» прекрасно, — сказал он,ну и что?
Двадцать шесть
Я рассмеялся в наступившей тишине. Сколько тысяч раз я вдруг начинал чувствовать зависимость от того, что может подумать или решить другой человек. Как будто мой внутренний корабль дал течь ниже ватерлинии и беспокойное напряжение заливает его, увлекая все глубже в воду, непонятным для меня образом лишая меня подвижности и легкости.
— Разве тебе никогда не приходило в голову это «Ну и что?», — сказал Дикки. — Ты должен был об этом подумать.
Я наклонился, поднял камень и с силой швырнул его с холма. При достаточном начальном толчке, подумал я, летать может практически все.
— Ты послал Шепарда, — сказал я, — потому что хотел узнать все, что знаю я.
— Я его не посылал…
Я поднял еще один камешек, продолжая свое безмолвное исследование аэродинамики камней.
— Да, — сказал он. —Я должен был узнать то, что знаешь ты. Я и сейчас этого хочу. Прости, если я задел тебя своим «Ну и что?».
Я выбрал молчание, чтобы не навязывать ему свой образ мыслей, он же решил, что меня задел его справедливый вопрос. Как тяжело людям понимать друг друга, пока они еще не достигли согласия!
— Помоги мне с этим, — сказал я. — Я хочу показать тебе все, чему научился. Я поделюсь с тобой, не требуя ничего взамен, потому что ты собираешься использовать эти знания иначе, чем это сделал я, и найдешь способ потом мне рассказать, как именно ты их использовал и почему. Я хочу, чтобы это произошло. Ты мне веришь?
Он кивнул.
— Но я также знаю кое-что еще: Никогда Никого Не Убеждай. Когда ты сказал «Ну и что?», во мне зажглась эта розовая неоновая надпись: Докажи Ему Свои Истины, Иначе Он Не Поверит В То, Что Ты Говоришь.
— Нет, — сказал он. — Это не то, что…
— Я не стараюсь рассказать и объяснить тебе все так же ясно, как знаю это сам, но запомни, что я не могу принять на себя ответственность ни за кого, кто мне неподвластен, то есть ни за кого, кроме себя.
— Но я…
— Полагаться на других людей в поисках истины — все равно что полагаться на врачей в поисках здоровья, Дикки. Пользу мы получаем только в том случае, когда они оказываются на месте и правы, когда же они отсутствуют или ошибаются, у нас не остается шансов. Но если мы вместо этого всю свою жизнь учимся понимать то, что мы знаем, наше внутреннее знание всегда будет с нами, и, даже когда оно ошибается, мы можем изменить его, и в конце концов сделать его практически безошибочным.
— Ричард, я…
— Запомни, Капитан: причина, по которой я здесь, — вовсе не стремление переубедить тебя, или обратить в свою веру, или превратить тебя в меня. Я и так потратил немало сил на то, чтобы сделать Ричарда собой. Я — лидер только для самого себя. И, честно говоря, я бы чувствовал себя лучше, если бы ты перестал интересоваться мной, моими убеждениями и тем, почему я отличаюсь от других вариантов твоего будущего. Я должен тебе информацию, и я удовлетворяю твое любопытство. Я не обязан обращать тебя в свою веру, которая вполне может оказаться ложной.
В обмен на мою проповедь я получил долгое молчание. Честная сделка, подумал я, но ничего не сказал.
Он вздохнул.
— Я понимаю, что ты для меня не лидер, — сказал он, — и что ты не отвечаешь за то, что я совершу или не совершу до конца своей физической жизни или жизней в течение всей вечности. Я обязуюсь оградить тебя от всякого рода ущерба, реального или воображаемого, который может быть причинен правильным или неправильным использованием любого произнесенного тобой слова в любой ситуации в любом из вариантов будущего, который я могу избрать. Ясно?
Я отрицательно покачал головой.
— Что значит нет? До тебя что, не доходит? Я НЕ СЧИТАЮ ТЕБЯ СВОИМ ЛИДЕРОМ, ИЛИ ПРОВОДНИКОМ, ИЛИ УЧИТЕЛЕМ, НЕЗАВИСИМО ОТ ТОГО…
— Так не пойдет, — сказал я, — представь все в письменном виде.
На его лице отразилось удивление.
— Что? Я сообщаю тебе, что понимаю твое нежелание быть чьим-либо лидером, а ты отвечаешь, что так не пойдет?
Я протянул ему красивый гладкий камешек для броска.
— Я пошутил, — сказал я. — Просто раззадориваю тебя, Дикки. Я хочу быть уверен, что ты все понял, и не нужно мне никаких письменных обязательств.
Он не бросил камешек, а изучал его в своей руке.
— О'кей, — сказал он наконец. — Насчет «Жизнь Есть». Ну и что?
— Что ты знаешь об арифметике? — спросил я.
— Что знает об арифметике любой четвероклассник? — ответил он, понимая, что я опять к чему-то веду, и надеясь, что я не издеваюсь над ним снова. — Я знаю столько же, сколько любой другой.
— Это уже неплохо, —сказал я. —Я думаю, что Жизнь проявляется в Образах так же, как числа проявляются в пространстве-времени. Возьмем, к примеру, число девять. Или тебе больше нравится какое-нибудь другое число?
— Восемь, — сказал он, на случай, если девятка вдруг окажется моим трюком.
— Хорошо, возьмем число восемь. Мы можем написать его чернилами на бумаге, можем отлить его в бронзе, вырубить в камне, собрать в ряд восемь одуванчиков, осторожно поставить один на другой восемь додекаэдров. Сколько существует способов выразить идею восьми?
Он пожал плечами.
— Миллиарды. Бесконечное число.
— Но смотри, — сказал я. — Вот факел и вот молот. Мы также можем сжечь бумагу, расплавить бронзу, обратить камень в пыль, сдуть одуванчики, разбить додекаэдры на мелкие кусочки.
— Я понял. Мы можем уничтожить числа.
— Нет. Мы можем уничтожить только их образы в пространстве-времени. Мы можем создавать и уничтожать только образы.
Он кивнул.
— Но до начала времен, Дикки, как и в эту минуту, и тогда, когда время и пространство уже исчезнут, идея восьми существует, неподвластная образам. Когда произойдет второй Большой Взрыв и все будет разнесено на мельчайшие частицы, идея восьми будет так же спокойно и безразлично витать в пустоте.
— Безразлично?
— Вот тебе топор, — сказал я. — Разруби идею восьми так, чтобы она перестала существовать. Время не ограничено. Позови меня, когда закончишь.
Он засмеялся.
— Я же не могу рубить идеи, Ричард!
— И я тоже.
— Выходит, мое тело выражает мою истинную суть не лучше, чем написанное число выражает идею восьми.
Я кивнул.
— По-моему, ты слишком меня опережаешь. Не торопись.
Он замолчал.
— Какие еще есть числа? — спросил я, заинтересовавшись на миг, хочу ли я, чтобы он верил моим картинкам.
Мне все равно, верит он или нет, подумал я. Я хочу только, чтобы он понял.
— Семь?
— Сколько чисел восемь существует в арифметике?
Он секунду подумал.
— Одно.
— Вот именно. Идея каждого числа уникальна, другой такой же идеи не существует. Весь Принцип Чисел основывается на этой восьмерке, без которой он бы тотчас распался.
— Да ладно…
— Ты думаешь иначе? Хорошо, допустим, нам удалось уничтожить число восемь. А теперь быстро: сколько будет четыре плюс четыре? Шесть плюс два? Десять минус два?
— Ох, — сказал он.
— Наконец до тебя дошло. Бесконечное количество чисел, и каждое из них отлично от всех остальных, каждое так же важно для Принципа, как Принцип важен для него.
— Принцип нуждается в каждом из чисел! — сказал он. — Я никогда об этом не думал.
— У тебя все впереди, — сказал я. — Реальная, неразрушимая жизнь вне образов —и в то же время любое число может быть по желанию выражено в любом из бесчисленных иллюзорных миров.
— Каким образом мы меняемся? — спросил он. — Откуда приходит вера? Каким образом мы в одночасье забываем все истинное и превращаемся в бессловесных младенцев?
Я закусил губу.
— Не знаю.
— Что? Ты создал картинку, в которой не хватает одного фрагмента?
— Я знаю, мы вольны верить в любой тип пространства жизни, — сказал я. — Я знаю, что мы можем сделать ее занятным уроком и приобрести силу вспомнить, кто мы есть. Как мы забываем? Добро пожаловать в пространство-время, при входе проверьте память? Происходит что-то непонятное, стирающее нашу память во время прыжка из одного мира в другой.
Он улыбнулся при виде моей озадаченности — странная улыбка, которую я не понял, — и секунду спустя кивнул.
— Ладно, я моту обойтись без этой недостающей детали, — сказал он. — Что-то Происходит. Мы забываем. Поехали дальше.
— Как бы то ни было, попав в пространство-время, — сказал я, — мы вольны верить, что мы существуем независимо и сами по себе, и утверждать, что Принцип Чисел — нонсенс.
Он кивнул, собирая все вместе.
— Принцип не замечает пространства-времени, — сказал я, —потому что пространство-время не существует. Таким образом, Принцип не слышит ни страстной молитвы, ни злобных проклятий, и для него не существует таких вещей, как святотатство или ересь, или богохульство, или безбожие, или непочтительность, или отвращение. Принцип не строит храмов, не нанимает миссионеров и не затевает войн. Он не обращает внимания, когда символы его чисел распинают друг друга на крестах, рубят на куски и превращают в пепел.
— Ему все равно, — неохотно повторил он.
— Твоя мама о тебе заботится? — спросил я.
— Она меня любит!
— Знала ли она и волновалась ли она, что, когда ты последний раз играл в «воров и полицейских», тебя убивали по меньшей мере раз десять в час?
— Х-м-м.
— То же и с Принципом, — сказал я. — Он не замечает игр, которые так важны для нас. Можешь проверить. Повернись так, чтобы стоять спиной к Бесконечному Принципу Чисел, Бессмертной Реальности Числового Бытия.
Он переместился, немного повернувшись влево.
— Громко скажи: Я ненавижу Принцип Чисел!
— Я ненавижу Принцип Чисел, — произнес он без особой убежденности.
— Теперь попробуй так, — сказал я. — Мерзкий глупый Принцип Чисел ест искусственный сахар, рафинированное масло и красное мясо!
Он засмеялся.
— А вот с этим осторожнее. Капитан. Нам нужно набраться смелости, чтобы выкрикнуть это, иначе, если мы окажемся неправы, нас могут изжарить живьем: ГНИЛОЙ ЛЖИВЫЙ НИКОМУ НЕ НУЖНЫЙ… МЕРЗКИЙ ТАК НАЗЫВАЕМЫЙ ПРИНЦИП ЧИСЕЛ ГЛУПЕЕ НАВОЗНОЙ МУХИ! ОН ДАЖЕ НЕ В СОСТОЯНИИ ПОРАЗИТЬ НАС МОЛНИЕЙ В ДОКАЗАТЕЛЬСТВО СВОЕГО ВШИВОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ!
Он сбился на слове «мерзкий» и дальше все выдумал сам, но закончил довольно энергичной бранью, которой Принципу вполне хватило бы, чтобы нас поджарить, если бы ему было до этого дело. Ничего не случилось.
— Значит, мы можем игнорировать Принцип, можем его ненавидеть, бранить, восставать против него, — сказал я, — и даже издеваться над ним. В ответ — ни малейшего признака Грома Небесного. В чем же дело?
Он надолго задумался над этим.
— Почему Принцип проявляет безразличие? — спросил я.
— Потому что он не прислушивается, — сказал он наконец.
— То есть мы можем проклинать его безнаказанно?
— Да, — сказал он.
— Неправильно.
— Почему? Он ведь не слушает!
— Он не слушает, Дикки, — сказал я, — но слушаем мы! Когда мы поворачиваемся к нему спиной, что происходит с нашей арифметикой?
— Ничего не складывается?
— Ничего. Каждый раз ответы получаются разными, бизнес и наука гибнут в путанице. Стоить нам отбросить Принцип, как от этого начинаем страдать мы сами, вовсе не Он.
— Веселенькие дела! ] — сказал он.
— Но вернись к Принципу, и в тот же миг все заработает опять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— О'кей. Но я не могу его воскресить, потому что Он — это не Он.
— Он — это Она?
— Она — это Бытие, — сказал я.
— Начинаем, — сказал он, освобождая мне нашу сцену.
— О'кей. Я отказываюсь признавать Бога, беспомощного или равнодушного ко злу. Но я не отказываюсь признать всемогущую вселюбящую реальность.
— То есть ты возвращаешься к тому, с чего начал.
— Нет. Слушай. Это просто. — Я начертил в воздухе прямоугольник. — Это дверь, на которой написаны два слова: «Жизнь Есть». Если ты войдешь в нее, то увидишь мир, для которого это высказывание справедливо.
— Я не обязан верить, что Жизнь Есть, — сказал он, полный решимости не попасться вновь на мои предположения.
— Нет, не обязан. Если ты в это не веришь, или веришь, что Жизни Нет, или что Жизнь Иногда Есть Иногда Нет, или Смерть Есть, тогда мир должен быть просто таким, каким он кажется, — о цели и смысле можно забыть. Мы все — сами по себе, одни рождены под счастливой звездой, другие страдают всю жизнь, пока не умрут, и неважно, кто есть кто. Желаю удачи.
Я подождал, пока он постучал в те двери, открыл их и успел утратить интерес к тому, что за ними находилось.
— Довольно скучно, — сказал он и пригнулся, готовый к прыжку. — О'кей. Допустим, Жизнь Есть.
— Ты уверен?
— Я готов попробовать…
— Помни, что на двери написано Жизнь Есть, — сказал я. — Это не шутка. Если хочешь, на ней есть еще одна надпись, невидимая: НЕ Имеет Значения, Если Вам Покажется, Что Это Не Так.
— Жизнь Есть.
— ХА, ДИККИ! — издал я самурайский клич, и кривой меч блеснул в моей руке. — ЗДЕСЬ, В ГРОБУ, ЛЕЖИТ ТЕЛО ТВОЕГО БРАТА! ТАК СМЕРТИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ?
— Жизнь Есть, — сказал он с верой. — НЕ Имеет Значения, Если Мне Кажется, Что Это Не Так.
Я накинул черный балахон, спрятал лицо под капюшоном, встал на цыпочки и глухим зловещим голосом произнес:
— Я — Смерть, мальчик, и я приду за тобой, когда настанет время, и ничто не может меня победить…
Я могу быть довольно зловещим: когда-то немножко упражнялся.
Он все еще цеплялся за истину, которую испытывал.
— Жизнь Есть, — сказал он. —И НЕ Имеет Значения, Если Вам Покажется, Что Это Не Так.
— Эй, парень, —сказал я, переодевшись в свою желтую спортивную куртку. — Ничего страшного. Ты же не думаешь, что твои туфли вечны, или вечна твоя машина, или твоя жизнь? Здравый смысл — все изнашивается!
— Жизнь Есть, — сказал он. —НЕ Имеет Значения, Если Вам Покажется, Что Это Не Так.
Переодевшись самим собой, я сказал:
— Образы изменчивы.
— Жизнь Есть, — ответил он.
— Это легко говорить, когда у тебя все в порядке и ты счастлив, Капитан, —сказал я. —А что бы ты сказал, если бы истекал кровью, или был тяжело болен, или переживал, что тебя бросила девушка, что жена тебя не понимает, что ты потерял работу, что жизнь кончена и ты оказался на самом ее дне?
— Жизнь Есть.
— Есть ли ей дело до образов, до иллюзий?
Он задумался на мгновение. Каждый вопрос мог содержать подвох.
— Нет.
— Знает ли Она об их существовании?
Долгое молчание.
— Подскажи.
— Знает ли свет о темноте? — спросил я.
— Нет!
— Если Жизнь Есть, значит ли это, что Она знает только саму себя?
— Да?
— Не пытайся гадать.
— Да!
— Знает ли Она о звездах?
— …нет.
— Знает ли Она начало и конец? — спросил я. — Пространство и время?
— Жизнь Есть. Во веки веков. Нет.
Почему простые вещи так сложны, подумал я. Есть означает Есть. Не Была, или Будет, или Была Когда-то, или Могла И Не Быть, или Могла Бы Появиться Завтра. Есть.
— Знает ли Жизнь Дикки Баха?
Долгое молчание.
— Она не знает мое тело.
Теплее, подумал я.
— Знает ли Она… твой адрес?
Он засмеялся.
— Нет!
— Знает ли Она… твою планету?
— Нет.
— Знает ли Она… твое имя?
— Нет.
Как анкета.
— Знает ли Жизнь тебя?
— Она знает… мою жизнь, — сказал он. — Она знает мою душу.
— Ты уверен?
— Мне неважно, что ты говоришь. Жизнь знает мою жизнь.
— Можно уничтожить твое тело? — спросил я.
— Конечно, можно, Ричард.
— Можно ли уничтожить твою жизнь?
— Невозможно! — ответил он, удивленный.
— Да что ты, Дикки. Говоришь, тебя невозможно убить?
— Убить что? Любой может убить мой образ. Никто не может забрать мою жизнь. — Он задумался на миг. — Никто, если Жизнь Есть.
— Ну вот, — сказал я.
— Что «Ну вот»? — спросил он.
— Урок закончен. Ты только что вернул Бога к жизни.
— Всемогущего Бога? — спросил он.
— Жизнь всемогуща? — спросил я.
— В своем мире. В Реальном мире Жизнь Есть. Ничто не может уничтожить Жизнь.
— А в мире образов?
— Образы — это образы, — сказал он, — Ничто не может уничтожить Жизнь.
— Любит ли тебя Жизнь?
— Жизнь знает меня. Я неуничтожим. И я хороший человек.
— А если нет? Если Жизнь не видит образов, если Она не знает о пространстве и времени, если Жизнь видит только Жизнь и не знает Условий, может ли Она видеть, какой ты человек — хороший или плохой?
— Жизнь видит меня совершенным?
— Что ты думаешь? — сказал я. — Не это ли ты называешь любовью? Я жду замечаний.
Он долго молчал, прищурив глаза и закинув голову.
— Что здесь не так? — спросил я.
Какое-то время он смотрел на меня так, как будто в его руке был детонатор, способный разнести на куски мою прекрасную систему, на создание которой ушла вся моя жизнь. Но я не был его единственным будущим, у него впереди была своя жизнь, а прожить с идеями, в которые не веришь, невозможно.
— Скажи мне, — попросил я, ощущая биение своего сердца.
— Пойми меня правильно, — сказал он. —Я хочу сказать, что логически твоя религия, так, как ты ее изложил, может быть истинной. — Он мгновение подумал. — Но…
— Но…?
— Но какое она может иметь значение для меня как для Образа Человеческого Существа здесь, на Образе Земли? Твое «Есть» прекрасно, — сказал он,ну и что?
Двадцать шесть
Я рассмеялся в наступившей тишине. Сколько тысяч раз я вдруг начинал чувствовать зависимость от того, что может подумать или решить другой человек. Как будто мой внутренний корабль дал течь ниже ватерлинии и беспокойное напряжение заливает его, увлекая все глубже в воду, непонятным для меня образом лишая меня подвижности и легкости.
— Разве тебе никогда не приходило в голову это «Ну и что?», — сказал Дикки. — Ты должен был об этом подумать.
Я наклонился, поднял камень и с силой швырнул его с холма. При достаточном начальном толчке, подумал я, летать может практически все.
— Ты послал Шепарда, — сказал я, — потому что хотел узнать все, что знаю я.
— Я его не посылал…
Я поднял еще один камешек, продолжая свое безмолвное исследование аэродинамики камней.
— Да, — сказал он. —Я должен был узнать то, что знаешь ты. Я и сейчас этого хочу. Прости, если я задел тебя своим «Ну и что?».
Я выбрал молчание, чтобы не навязывать ему свой образ мыслей, он же решил, что меня задел его справедливый вопрос. Как тяжело людям понимать друг друга, пока они еще не достигли согласия!
— Помоги мне с этим, — сказал я. — Я хочу показать тебе все, чему научился. Я поделюсь с тобой, не требуя ничего взамен, потому что ты собираешься использовать эти знания иначе, чем это сделал я, и найдешь способ потом мне рассказать, как именно ты их использовал и почему. Я хочу, чтобы это произошло. Ты мне веришь?
Он кивнул.
— Но я также знаю кое-что еще: Никогда Никого Не Убеждай. Когда ты сказал «Ну и что?», во мне зажглась эта розовая неоновая надпись: Докажи Ему Свои Истины, Иначе Он Не Поверит В То, Что Ты Говоришь.
— Нет, — сказал он. — Это не то, что…
— Я не стараюсь рассказать и объяснить тебе все так же ясно, как знаю это сам, но запомни, что я не могу принять на себя ответственность ни за кого, кто мне неподвластен, то есть ни за кого, кроме себя.
— Но я…
— Полагаться на других людей в поисках истины — все равно что полагаться на врачей в поисках здоровья, Дикки. Пользу мы получаем только в том случае, когда они оказываются на месте и правы, когда же они отсутствуют или ошибаются, у нас не остается шансов. Но если мы вместо этого всю свою жизнь учимся понимать то, что мы знаем, наше внутреннее знание всегда будет с нами, и, даже когда оно ошибается, мы можем изменить его, и в конце концов сделать его практически безошибочным.
— Ричард, я…
— Запомни, Капитан: причина, по которой я здесь, — вовсе не стремление переубедить тебя, или обратить в свою веру, или превратить тебя в меня. Я и так потратил немало сил на то, чтобы сделать Ричарда собой. Я — лидер только для самого себя. И, честно говоря, я бы чувствовал себя лучше, если бы ты перестал интересоваться мной, моими убеждениями и тем, почему я отличаюсь от других вариантов твоего будущего. Я должен тебе информацию, и я удовлетворяю твое любопытство. Я не обязан обращать тебя в свою веру, которая вполне может оказаться ложной.
В обмен на мою проповедь я получил долгое молчание. Честная сделка, подумал я, но ничего не сказал.
Он вздохнул.
— Я понимаю, что ты для меня не лидер, — сказал он, — и что ты не отвечаешь за то, что я совершу или не совершу до конца своей физической жизни или жизней в течение всей вечности. Я обязуюсь оградить тебя от всякого рода ущерба, реального или воображаемого, который может быть причинен правильным или неправильным использованием любого произнесенного тобой слова в любой ситуации в любом из вариантов будущего, который я могу избрать. Ясно?
Я отрицательно покачал головой.
— Что значит нет? До тебя что, не доходит? Я НЕ СЧИТАЮ ТЕБЯ СВОИМ ЛИДЕРОМ, ИЛИ ПРОВОДНИКОМ, ИЛИ УЧИТЕЛЕМ, НЕЗАВИСИМО ОТ ТОГО…
— Так не пойдет, — сказал я, — представь все в письменном виде.
На его лице отразилось удивление.
— Что? Я сообщаю тебе, что понимаю твое нежелание быть чьим-либо лидером, а ты отвечаешь, что так не пойдет?
Я протянул ему красивый гладкий камешек для броска.
— Я пошутил, — сказал я. — Просто раззадориваю тебя, Дикки. Я хочу быть уверен, что ты все понял, и не нужно мне никаких письменных обязательств.
Он не бросил камешек, а изучал его в своей руке.
— О'кей, — сказал он наконец. — Насчет «Жизнь Есть». Ну и что?
— Что ты знаешь об арифметике? — спросил я.
— Что знает об арифметике любой четвероклассник? — ответил он, понимая, что я опять к чему-то веду, и надеясь, что я не издеваюсь над ним снова. — Я знаю столько же, сколько любой другой.
— Это уже неплохо, —сказал я. —Я думаю, что Жизнь проявляется в Образах так же, как числа проявляются в пространстве-времени. Возьмем, к примеру, число девять. Или тебе больше нравится какое-нибудь другое число?
— Восемь, — сказал он, на случай, если девятка вдруг окажется моим трюком.
— Хорошо, возьмем число восемь. Мы можем написать его чернилами на бумаге, можем отлить его в бронзе, вырубить в камне, собрать в ряд восемь одуванчиков, осторожно поставить один на другой восемь додекаэдров. Сколько существует способов выразить идею восьми?
Он пожал плечами.
— Миллиарды. Бесконечное число.
— Но смотри, — сказал я. — Вот факел и вот молот. Мы также можем сжечь бумагу, расплавить бронзу, обратить камень в пыль, сдуть одуванчики, разбить додекаэдры на мелкие кусочки.
— Я понял. Мы можем уничтожить числа.
— Нет. Мы можем уничтожить только их образы в пространстве-времени. Мы можем создавать и уничтожать только образы.
Он кивнул.
— Но до начала времен, Дикки, как и в эту минуту, и тогда, когда время и пространство уже исчезнут, идея восьми существует, неподвластная образам. Когда произойдет второй Большой Взрыв и все будет разнесено на мельчайшие частицы, идея восьми будет так же спокойно и безразлично витать в пустоте.
— Безразлично?
— Вот тебе топор, — сказал я. — Разруби идею восьми так, чтобы она перестала существовать. Время не ограничено. Позови меня, когда закончишь.
Он засмеялся.
— Я же не могу рубить идеи, Ричард!
— И я тоже.
— Выходит, мое тело выражает мою истинную суть не лучше, чем написанное число выражает идею восьми.
Я кивнул.
— По-моему, ты слишком меня опережаешь. Не торопись.
Он замолчал.
— Какие еще есть числа? — спросил я, заинтересовавшись на миг, хочу ли я, чтобы он верил моим картинкам.
Мне все равно, верит он или нет, подумал я. Я хочу только, чтобы он понял.
— Семь?
— Сколько чисел восемь существует в арифметике?
Он секунду подумал.
— Одно.
— Вот именно. Идея каждого числа уникальна, другой такой же идеи не существует. Весь Принцип Чисел основывается на этой восьмерке, без которой он бы тотчас распался.
— Да ладно…
— Ты думаешь иначе? Хорошо, допустим, нам удалось уничтожить число восемь. А теперь быстро: сколько будет четыре плюс четыре? Шесть плюс два? Десять минус два?
— Ох, — сказал он.
— Наконец до тебя дошло. Бесконечное количество чисел, и каждое из них отлично от всех остальных, каждое так же важно для Принципа, как Принцип важен для него.
— Принцип нуждается в каждом из чисел! — сказал он. — Я никогда об этом не думал.
— У тебя все впереди, — сказал я. — Реальная, неразрушимая жизнь вне образов —и в то же время любое число может быть по желанию выражено в любом из бесчисленных иллюзорных миров.
— Каким образом мы меняемся? — спросил он. — Откуда приходит вера? Каким образом мы в одночасье забываем все истинное и превращаемся в бессловесных младенцев?
Я закусил губу.
— Не знаю.
— Что? Ты создал картинку, в которой не хватает одного фрагмента?
— Я знаю, мы вольны верить в любой тип пространства жизни, — сказал я. — Я знаю, что мы можем сделать ее занятным уроком и приобрести силу вспомнить, кто мы есть. Как мы забываем? Добро пожаловать в пространство-время, при входе проверьте память? Происходит что-то непонятное, стирающее нашу память во время прыжка из одного мира в другой.
Он улыбнулся при виде моей озадаченности — странная улыбка, которую я не понял, — и секунду спустя кивнул.
— Ладно, я моту обойтись без этой недостающей детали, — сказал он. — Что-то Происходит. Мы забываем. Поехали дальше.
— Как бы то ни было, попав в пространство-время, — сказал я, — мы вольны верить, что мы существуем независимо и сами по себе, и утверждать, что Принцип Чисел — нонсенс.
Он кивнул, собирая все вместе.
— Принцип не замечает пространства-времени, — сказал я, —потому что пространство-время не существует. Таким образом, Принцип не слышит ни страстной молитвы, ни злобных проклятий, и для него не существует таких вещей, как святотатство или ересь, или богохульство, или безбожие, или непочтительность, или отвращение. Принцип не строит храмов, не нанимает миссионеров и не затевает войн. Он не обращает внимания, когда символы его чисел распинают друг друга на крестах, рубят на куски и превращают в пепел.
— Ему все равно, — неохотно повторил он.
— Твоя мама о тебе заботится? — спросил я.
— Она меня любит!
— Знала ли она и волновалась ли она, что, когда ты последний раз играл в «воров и полицейских», тебя убивали по меньшей мере раз десять в час?
— Х-м-м.
— То же и с Принципом, — сказал я. — Он не замечает игр, которые так важны для нас. Можешь проверить. Повернись так, чтобы стоять спиной к Бесконечному Принципу Чисел, Бессмертной Реальности Числового Бытия.
Он переместился, немного повернувшись влево.
— Громко скажи: Я ненавижу Принцип Чисел!
— Я ненавижу Принцип Чисел, — произнес он без особой убежденности.
— Теперь попробуй так, — сказал я. — Мерзкий глупый Принцип Чисел ест искусственный сахар, рафинированное масло и красное мясо!
Он засмеялся.
— А вот с этим осторожнее. Капитан. Нам нужно набраться смелости, чтобы выкрикнуть это, иначе, если мы окажемся неправы, нас могут изжарить живьем: ГНИЛОЙ ЛЖИВЫЙ НИКОМУ НЕ НУЖНЫЙ… МЕРЗКИЙ ТАК НАЗЫВАЕМЫЙ ПРИНЦИП ЧИСЕЛ ГЛУПЕЕ НАВОЗНОЙ МУХИ! ОН ДАЖЕ НЕ В СОСТОЯНИИ ПОРАЗИТЬ НАС МОЛНИЕЙ В ДОКАЗАТЕЛЬСТВО СВОЕГО ВШИВОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ!
Он сбился на слове «мерзкий» и дальше все выдумал сам, но закончил довольно энергичной бранью, которой Принципу вполне хватило бы, чтобы нас поджарить, если бы ему было до этого дело. Ничего не случилось.
— Значит, мы можем игнорировать Принцип, можем его ненавидеть, бранить, восставать против него, — сказал я, — и даже издеваться над ним. В ответ — ни малейшего признака Грома Небесного. В чем же дело?
Он надолго задумался над этим.
— Почему Принцип проявляет безразличие? — спросил я.
— Потому что он не прислушивается, — сказал он наконец.
— То есть мы можем проклинать его безнаказанно?
— Да, — сказал он.
— Неправильно.
— Почему? Он ведь не слушает!
— Он не слушает, Дикки, — сказал я, — но слушаем мы! Когда мы поворачиваемся к нему спиной, что происходит с нашей арифметикой?
— Ничего не складывается?
— Ничего. Каждый раз ответы получаются разными, бизнес и наука гибнут в путанице. Стоить нам отбросить Принцип, как от этого начинаем страдать мы сами, вовсе не Он.
— Веселенькие дела! ] — сказал он.
— Но вернись к Принципу, и в тот же миг все заработает опять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22