Но я знал, что мы отправились в далекое путешествие. Сколько времени могло оно продолжаться? Этого я не мог сказать. Даже если я смогу бежать с "Пандоры", что буду делать в чужой стране, без друзей, без денег, когда я не буду иметь никакого понятия ни о торговле, ни о чем-либо другом? Откуда найдутся у меня средства для возвращения в Англию? Будь я хорошим матросом, я мог бы предложить свои услуги за право проезда и вернуться к своей семье. Но я не мог этого сделать, и вот почему я был так огорчен невозможностью выучиться тому, чему хотел.
Не знаю, откуда у меня взялась такая смелость, но только в одно прекрасное утро я подошел к капитану и насколько мог деликатнее стал упрекать его за невыполнение условий относительно моего обучения. В ответ на это он повалил меня на пол и так избил, что все мое тело покрылось синяками, последствием моей неосторожности было то, что он стал обращаться со мной еще хуже. Мне все реже позволяли взбираться на снасти и упражняться там. Один только раз, вместо того чтобы крикнуть мне: "вниз!", меня заставили взбираться вверх и даже выше, чем я хотел.
Воспользовавшись тем, что боцман и капитан отправились отдыхать, я вскарабкался на грот-марс, который матросы называют колыбелью - и не без основания, так как судно, паруса которого вздуваются ветром, раскачивается с одной стороны на другую или спереди назад, смотря по тому, какое движение придает ему ветер. Колыбель - самое удобное место на судне для того, кто любит уединение. Не заглядывая через края или через собачью дыру, вы не видите, что делается на палубе, а шум голосов, едва долетающий к вам, сливается со свистом ветра среди снастей и парусов. Я был невыразимо счастлив, когда мог провести несколько минут в этом уединенном местечке; удрученный пребыванием среди ужасного общества, возмущенный то и дело раздающимися проклятиями и руганью, я готов был отдать все на свете, чтобы мне разрешили хотя бы несколько минут отдыхать в этой воздушной колыбели; но тираны мои не давали мне ни покоя, ни отдыха. Боцман, например, находил какое-то особенное удовольствие в том, чтобы мучить меня; он догадался о моем пристрастии к грот-марсу и тотчас же решил, что из всех мест на судне именно здесь он не позволит оставаться мне.
Забравшись в колыбель, я с наслаждением протянул усталые ноги и несколько минут прислушивался к дыханию ветра, сливавшегося с дыханием волн; легкое дуновение ветра освежало мне лицо и, несмотря на опасность уснуть на этой ничем не окруженной платформе, я скоро перешел в царство снов, которые были не очень приятны, что, я думаю, нетрудно понять. Мое сердце грызли сожаления, душа возмущалась оскорблениями и всем, что совершалось вокруг меня, тело истомилось от непрерывной работы. Возможно ли было ждать прекрасных снов?
Мои, по крайней мере, были непродолжительны. Не прошло и пяти минут, как я был разбужен, но не голосом, звавшим меня, а жгучей болью от удара веревкой, который нанесла мне чья-то сильная рука. Первого удара было достаточно, чтобы заставить меня вскочить, и я был уже на ногах, когда рука палача поднялась, чтобы ударить меня второй раз. Поспешность, с которой я вскочил, помешала веревке попасть в цель, и каково же было мое удивление, когда в человеке, наносившем мне удары, я узнал Бигмана!
Я знал, что он всегда был не прочь ударить меня, храня в своей душе непримиримую ненависть ко мне, и, встреться я с ним один на один в каком-нибудь уединенном месте, я не удивился бы, если б он вздумал меня убить. Но со времени данного ему Беном урока он был нем, как рыба, и хотя при встрече со мной лицо его становилось мрачным, он никогда никаких оскорблений себе не позволял по отношению ко мне.
Почему же он осмелился напасть на меня, когда Бен был на палубе? Что могло так изменить его поведение? Неужели я чем-нибудь оскорбил своего покровителя, который за это отдал меня во власть этого ужасного бандита? Неужели Бигман вообразил себе, что никто не мог видеть его с того места, где мы были? Но нет, этого не могло прийти ему в голову. Я мог крикнуть, и Бен услышал бы меня; я мог, наконец, все рассказать ему потом, и он наверняка отомстил бы за меня.
Все эти мысли быстро промелькнули у меня в голове между вторым и третьим ударом, от которого я также успел уклониться. Я заглянул в собачью дыру, надеясь увидеть оттуда Бена, но не увидел и хотел уже позвать его, когда в глаза мне бросились два человека, которые стояли, подняв головы вверх, и смотрели на грот-марс. Голос мой замер; я узнал круглое ликующее лицо шкипера, а рядом с ним - свирепое лицо боцмана.
Неожиданное нападение американца стало мне теперь понятно: дело было не в нем, а в них. Капитан и его помощник выглядели так, что было понятно: они присутствуют при исполнении данных ими приказаний, а по дьявольскому выражению их лиц легко было заключить, что они готовят мне какую-то новую пытку. К чему было звать Бена? Его сила была тут не причем. Вздумай он только помочь мне, подать голос в мою защиту, и эти люди, заставлявшие бить меня ради собственного удовольствия, приказали бы заковать его в цепи и даже имели право убить его, так как закон был на их стороне.
Он мог только присутствовать при моей пытке; я решил избавить его от этого зрелища и от опасности бороться со своими принципами; поэтому я молчал и ждал, что будет дальше.
- Проклятый увалень! Ленивая собака! - закричал боцман. - Буди его, янки, веревкой! Храпеть среди бела дня! Хорошенько его, еще раз! Заставь его петь, мой милый!
- Нет, - прервал его капитан. - Заставь его карабкаться, янки! Гони его выше! Он любит взбираться высоко!.. Он хочет быть моряком, пусть же учится этому ремеслу!
- Превосходно, - ответил боцман, злобно посмеиваясь, - превосходно! Он сам этого хотел... Проветрим же его! Не робей, янки, заставь его карабкаться!
Бигман поднял веревку и приказал мне лезть вверх. Мне ничего не оставалось, как повиноваться. Поставив ноги на ванты марса, я схватился руками за выбленки и начал опасное восхождение нервными, неровными скачками, получая удары веревкой всякий раз, когда останавливался. Бигман бил меня с бешенством; он старался заставить меня выстрадать возможно больше и достигал своей цели, так как узлы веревки причиняли мне жгучую боль. Мне ничего не оставалось, как лезть вверх или подвергаться этой ужасной пытке, а потому я продолжал подниматься по вантам. Так добрался я до грот-стеньги. С каким ужасом взглянул я вниз! Подо мной была пропасть. Мачты, склонившиеся под напором ветра, не стояли в вертикальном положении; я висел в воздухе и ничего не видел, кроме искрящихся внизу волн.
- Выше! Выше! - кричал американец, замахиваясь веревкой.
Выше! Боже мой! Но как это сделать? Надо мной тянулись снасти брам-стеньги - и никаких выбленок, никаких колец, куда бы я мог поставить ноги! Как быть?
Но мешкать мне не позволялось; грубое животное, следовавшее за мной по пятам, било меня по ногам, угрожая со страшными проклятиями не оставить на мне ни единого клочка мяса, если я не двинусь дальше. Я решил попробовать и, разместившись между снастями, с трудом дотянулся до брам-реи, где остановился, не в состоянии двигаться дальше. У меня захватывало дыхание и сил оставалось лишь настолько, чтобы держаться за снасти. Над головой моей высилась бом-брам-стеньга, а под ногами Бигман с торжествующей улыбкой наблюдал за моей агонией.
- Выше! - кричали капитан и боцман. - Выше, янки!
Осталась еще бом-брам-стеньга!
Мне показалось, что я услышал голос Бена:
- Довольно, довольно! Вы разве не видите, как это опасно!
Я взглянул на палубу; там стояли матросы и о чем-то спорили, вероятно, обо мне. Я был слишком взволнован, чтобы обращать на это внимание, да к тому же палач мой не давал мне времени опомниться.
- Ну же, ну! - кричал он. - Выше или, черт тебя возьми, ты у меня лопнешь под веревкой! Трус! Будешь ты подниматься или нет! Черррт...
И орудие пытки с небывалой силой опустилось на меня.
Подняться на бом-брам-стеньгу - дело опасное даже для человека, привыкшего к таким упражнениям, но для новичка это просто немыслимо. Передо мной ничего не было, кроме гладкой веревки, без малейшего даже узла, который мог бы служить мне точкой опоры... Одни только усталые руки мои должны были поддерживать тяжесть моего тела... это было ужасно! Но после этого мне некуда будет больше карабкаться, и тогда палачи мои будут удовлетворены; к тому же, мне не оставалось выбора, и я с отчаянием схватил веревку и продолжал свое восхождение.
Я был уже на полдороге и чуть-чуть не схватился за рею, когда силы оставили меня окончательно. Голова у меня закружилась, сердце замерло, пальцы разжались, и я почувствовал, что падаю... падаю... и у меня захватило дух. Сознание мое сохранилось, однако, вполне; я видел пропасть и был уверен, что утону или разобьюсь о поверхность воды... Я долетел до волн и погрузился глубоко в море... Мне показалось, однако, что я не прямо с бом-брам-стеньги упал в воду... на моем пути будто встретилось какое-то препятствие, изменившее направление падения. Я не ошибся, как узнал потом: я сначала упал на большой парус, вздутый ветром, и отскочил от него, как мяч, что уменьшило силу падения и спасло, таким образом, мне жизнь. Вместо того чтобы упасть головой вниз, как я летел в тот момент, когда веревка выскользнула из моих рук, при встрече с парусом я перевернулся в воздухе и погрузился в воду ногами.
Когда я всплыл на поверхность воды, то удивился, что еще жив. Сознание мое было смутным; я чувствовал, что нахожусь в море. Я поднял глаза и увидел наше судно, удалявшееся в противоположную от меня сторону. Мне показалось, что на меня смотрят матросы с гакаборта и вантов, но судно все дальше и дальше удалялось от меня. Я хорошо плавал для своих лет, не был ранен и мог бороться с волнами, а потому поплыл, действуя больше инстинктивно, чтобы не погрузиться на дно, чем в надежде добраться до судна. Я оглядывался кругом в поисках веревки, которую, как мне казалось, должны были бросить матросы. Сначала я ничего не увидел, но затем, поднявшись на гребень волны, заметил что-то круглое, находившееся между мной и судном. Солнце светило мне прямо в глаза, но тем не менее я понял, что это голова человека, плывшего ко мне. Когда я приблизился к ней, то узнал Бена Браса. Увидя меня падающим в море, он перескочил через борт и поплыл на помощь.
- Хорошо, мой мальчик! Очень хорошо! - воскликнул он, приблизившись ко мне. - Мы плаваем, как утки, и не ранены, не правда ли? Держись за меня, если ты устал.
Я ответил ему, что чувствую себя достаточно сильным и могу проплыть еще с полчаса.
- Превосходно! - сказал он. - Нам должны бросить веревку! Досталось же тебе сегодня, бедное дитя! Повесить бы этих проклятых мерзавцев! Я отомщу за тебя, мой мальчик, не бойся! Эй, там на судне! - крикнул он. - Сюда веревку, сюда! О-го-го!
Судно повернулось и направилось в нашу сторону. Будь я один, как это я узнал после, такого маневра не последовало бы. Но Беном Брасом нельзя было пожертвовать безнаказанно; ни шкипер, ни боцман не осмелились предоставить его судьбе и немедленно распорядились, чтобы экипаж подобрал нас. К счастью, ветер был не сильный, и море было спокойным, а потому мы скоро были на палубе, куда матросы втащили нас канатами.
Ненависть моих преследователей улеглась, по-видимому, так как до следующего утра я не видел ни одного, ни другого. Мне позволили отдыхать весь остаток дня.
IV
Странная вещь! С этого дня капитан и боцман стали менее жестоко обращаться со мной; не потому, конечно, что смягчились или что почувствовали угрызения совести. Они просто-напросто заметили неблагоприятное впечатление, произведенное на весь экипаж их несправедливостью. Большинство матросов были друзьями Браса и не боялись вместе с ним осуждать жестокую игру, жертвой которой был я. Собравшись вокруг кабестана, матросы громко рассуждали о случившемся, и это не могло не дойти до ушей начальства; к тому же, Бен, бросившись в море, чтобы помочь мне, приобрел новых друзей, потому что истинное мужество ценится даже такими грубыми людьми, какими были матросы, а любовь, которой он пользовался среди своих товарищей, внушала известную долю сдержанности нашим командирам. Он принял мою сторону, протестуя таким образом против отвратительного насилия надо мной. Когда Бигман гнал меня наверх, Бен Брас приказывал ему спустить меня вниз, но капитан, стоявший на палубе, делал вид, что не слышит его. Любой другой матрос в таком случае подвергся бы строгому взысканию, но благодаря Бену никто не был наказан за то, что осмелился принять мою сторону, а напротив, как я уже сказал, со мной стали обращаться менее жестоко.
С этого времени мне разрешили участвовать вместе с матросами в разных маневрах и освободили от некоторой доли грязной работы, какую я исполнял до сих пор. Один из матросов, голландец по имени Детчи, тихое и простое существо, получил на свою долю часть моей работы, а с ней вместе и часть гнева, которую капитан старался всегда излить на кого-нибудь.
Несчастное существо был этот голландец, самый грустный пример всех человеческих несчастий. Расскажи я подробно обо всех мерзостях, жертвой которых со стороны шкипера и боцмана "Пандоры" был этот человек, никто не поверил бы в правдивость этих фактов, никто не поверил бы в существование такой бессердечности. Но всегда таковы натуры порочные: получив возможность издеваться над кем-нибудь, кто не в силах им сопротивляться, они вместо того чтобы дать улечься злобе, распаляют себя сильнее, как в лесу дикие звери при виде капли крови. Примером этому могли служить капитан и боцман "Пандоры": окажи им сопротивление голландец, и мстительность их давно бы улеглась, но он этого не сделал и потому они с наслаждением мучили это слабое и робкое создание, гнева которого им нечего было бояться.
Я припоминаю, что несчастному Детчи связывали большие пальцы рук, привязывали к палубе и оставляли в таком положении на несколько часов. На первый взгляд, в этом не было ничего страшного, но на самом деле это была пытка, достойная инквизиции, и несчастная жертва скоро начинала стонать.
Второе развлечение капитана и его помощника состояло в том, что они с помощью веревки, прикрепленной к поясу, подвешивали бедного матроса к концу реи; они называли это качелью обезьяны. Однажды его закрыли в пустой бочке, где он провел несколько дней без пищи; несчастный Детчи едва не умер от голода и жажды, не просунь ему кто-то через отверстие в бочке немного сухарей и воды, что спасло ему жизнь. Много еще других наказаний выпало на долю несчастного, и все они настолько возмутительны, что я не хочу говорить о них.
Как бы там ни было, но его злоключения улучшали мое положение, потому что на его долю выпало много такого, что иначе выпало бы на мою долю. Поставленный между мной и нашими общими палачами, он служил мне щитом от них. Я был ему за это благодарен, но не смел выказывать ни сожаления, ни сочувствия. Я сам нуждался в сожалении, потому что чувствовал себя очень несчастным, несмотря на перемену, происшедшую в моем положении.
- Почему же? - спросите вы. На что было мне жаловаться, когда я, преодолев первые затруднения, делал быстрые успехи в карьере, к которой так стремился? Да, это правда, под руководством Бена Браса я становился хорошим матросом; неделю спустя после моего головокружительного прыжка в воду я без малейшего страха взбирался на бом-брам-стеньгу и, несмотря на сильный ветер, отправлялся вместе с другими брать на гитовы брамселя. За это я даже заслужил одобрение Бена Браса. Да, я действительно становился хорошим матросом и тем не менее я чувствовал себя несчастным. Причина этого состояния духа заключалась в следующем.
С первых же дней службы на "Пандоре" я был поражен общим характером всего судна; состав экипажа и отсутствие дисциплины не походили на то, что я читал в книгах, где говорилось о повиновении и полном уважении матросов к своему капитану. Поражен я был еще и тем количеством людей, которые находились вместе со мной на судне; вместимость "Пандоры" равнялась 500 тоннам, она была, следовательно, только коммерческим судном. Почему же нас было на нем сорок человек, включая негра?
Последнее обстоятельство, впрочем, произвело на меня менее сильное впечатление. Меня больше тревожило поведение начальства и экипажа, странные разговоры, некоторые фразы, которые долетали до моего слуха. Все это внушало мне страшное подозрение и боязнь, что я нахожусь среди отъявленных негодяев.
Первое время после нашего отъезда все люки были спущены и закрыты парусиной. Ветер дул попутный, судно быстро продвигалось вперед, и не было никакой необходимости спускаться в трюм; меня туда не посылали, и я не знал поэтому, какой груз идет с нами. Я услышал как-то раз, что он состоит преимущественно из водки, которую мы должны были доставить в Капштадт, но кроме этого я ничего не знал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18