Так почему же, когда дело доходит до мыслей и переживаний, моментально забываются правила косметики и мне на голову вытряхивают, как вы выразились, целый пакет забот, неприятностей, страхов?.. А потом еще удивляются, что все враз обрывается, и шатаются под окнами, заглядывают в дверь, чтобы окончательно убедиться, что возврата нет…
Он посмотрел на окно, но сейчас за ним виднелась лишь безлюдная улица, чью неприглядность скрывали синеватые сумерки. Светильники в заведении горели вовсю, а из глубины зала доносились разрозненные звуки, издаваемые различными инструментами. Оркестр готовился к вечернему выступлению.
– Вы, должно быть, пописываете, – заметил я. Мишель выдавил из себя скупую ироничную улыбку. – Да. По большей части составляю юридические документы.
– Тогда, вероятно, много читаете.
– И на этот раз вы не угадали. В сущности, я читаю одного-единственного автора – Оскара Уайльда. Вообще, у меня двое учителей – Оскар Уайльд и Бобби Савов. Оба, увы, покойники.
Я только собирался спросить, что за светило этот Бобби Савов, но Мишель упредил меня.
– Почему вы решили, что я много читаю?
– Потому что в ваших рассуждениях есть что-то книжное, – без обиняков выпалил я.
– А как насчет чувства красоты?
– Скверно. Под красотой вы разумеете известную долю фальши: косметику, грим, мнимость… И при этом боитесь копнуть глубже, потому как там, в глубине, кончается фальшь и начинается истинное.
Он поглядел на меня с легким удивлением, как будто только сейчас обнаружил мое присутствие, и губы его снова вытянулись в нить иронической улыбки.
– Это грех?
– Грех? Я бы не стал употреблять такое сильное слово. Скорее, здесь речь идет об аномалии. Близорукость – это аномалия, которую люди компенсируют с помощью очков. Но, пожалуй, в вашем случае аномалия более явная. Вы пытаетесь компенсировать свое здоровое зрение искусственной близорукостью…
– Однако я принимаю красивое и отвергаю уродливое, не так ли?.. Отказываюсь от всего пакета…
– Пожалуй… Можно сказать и так.
– А когда вы покупаете цветы, вы берете их с корнями?
– Сравнение достаточно тенденциозное, – позволил себе заметить я. – Но пусть мы перейдем с людей на цветы, суть не изменится. Вы никогда не сможете понять цветок, если не доберетесь до его корней.
– Но я и не желаю его понимать. Мне достаточно им любоваться. Разбирайтесь в нем сами, копайтесь в уродливых корнях и грязи, а мне оставьте поверхностное и мнимое – очарование распустившихся бутонов…
Он умолк, так как в этот миг загремел оркестр. Обычный вступительный номер – фокстрот. И точно так же, как несколько вечеров назад, к нашему столику направился молодой повеса, только что переступивший порог заведения. С той лишь разницей, что сейчас он был трезв и за столом не было женщины, поэтому вместо приглашения на танец он адресовал нам лишь унылое „здрасьте". Я предполагал, что Мишель вообще не одарит его вниманием, но тот воспитанно ответил на приветствие, после чего промямлил, что пора ему идти, заплатил по счету и был таков.
Постепенно я привык подсаживаться к нему поболтать, сталкиваясь с ним в казино, куда захаживал сыграть партию на бильярде, или в других местах, куда гнало безделье. Между нами даже возникло нечто вроде приятельства, правда, довольно прохладного. Во всяком случае моя неприязнь вполне рассеялась, потому как я установил, что Мишель отнюдь не мерзавец с тугой мошной, а просто напросто – „облако", как мы тогда прозвали фантазеров.
Приятельство наше не могло не отдавать холодком, так как он носил этот холодок в себе, причем не только сознавая это, но и гордясь этим. Холодом веяло от его светлых глаз, металлически серых, как зимнее море. Холодной была его белая холеная рука, которую он лениво протягивал для пожатия. Холодны были его манеры. Должны были пройти месяцы, чтобы мы с ним смогли перейти на „ты". Зато его житейское кредо стало известно мне во время второй или третьей нашей встречи.
Было воскресенье, мы сидели в пивной в парке, за столиком у самого озера. Еще стояла весна, дело было поутру, но солнце пекло вовсю, и потому нам доставило особое удовольствие пристроиться здесь, в тени высоких кленов, в окружении тихой зеленой воды и запотевших кружек с ледяным пивом.
Мы курили и лениво поглядывали на аллею у озера, где медленно развертывалось воскресное шествие разодетых обывателей.
– Воскресная прогулка… Новые шмотки… Букетик цветов для супруги… Мороженое для дитяти… И, разумеется, маска добропорядочности для окружающих… Надо уметь жить красиво!
– А что, разве это так плохо?
– Напротив. Но только не раз в неделю с десяти до двенадцати. И не только по воскресным дням. Ведь в остальное-то время вы можете наблюдать их расхристанными, несущимися по улице, толкущимися в трамваях, переругивающимися и злословящими, надрывающимися от работы или умирающими от скуки. И никому из всей этой толпы даже не придет в голову, что для того, чтобы жить красиво, надо проживать красиво каждый божий день, мастерски его отделывать, оттачивать, отшлифовывать, как ювелир шлифует драгоценный камень.
– А вы поступаете именно так? – полюбопытствовал я.
– По крайней мере пытаюсь, – скромно ответил Мишель.
– И действуете спонтанно? Или же придерживаетесь некоего рецепта?
– По сути дела, у меня два учителя – Оскар Уайльд и Бобби Савов. Но оба уже покойники.
Я снова почувствовал себя неловко, оттого что был знаком лишь с одним из этих великих людей. И только я решился осведомиться по поводу второго, как Мишель продолжил:
– В сущности, рецепт прост: гармония, мера, равновесие. Однако создается такое впечатление, будто человек зарекся жить не по этому рецепту, а вопреки ему. Если он не истерик, то непременно раскиснет в летаргии. Если не нахал, то расстелится в раболепии. Если от него воняет не грязным бельем, то уж обязательно парфюмерным магазином. Гармония его утомляет. Ему не только не хватает ни сил, ни ума, чтобы достичь ее, но даже когда она сама плывет ему в руки, он спешит оттолкнуть ее, потому как не привык к ней, потому как она для него равносильна болезни. Разве не так?
– Почем мне знать. Во всяком случае красота – вещь довольно дорогая. И чему удивляться, если не каждый может себе позволить купить ее.
Он поглядел на меня, затем положил руки на стол и промолвил:
– Видите эти два перстня: какой из них вам больше по вкусу?
На его левой руке красовался старинный серебряный перстень с красным агатом в оправе с изящными орнаментами. На камне был тонко выгравирован портрет римской богини или кого-то из дам подобного круга. Перстень на правой руке был массивный, из золота, строгий по форме, с крупным зеленым топазом. Я в жизни своей никогда не имел касательства ни к перстням вообще, ни к этим двум в частности, и потому ответил дипломатично:
– Оба хороши.
– Я знаю, что ничего сверхъестественного они собой не представляют. Фамильная память, ничего больше. Но мысль моя о другом. Вы сказали: „Оба хороши". Но при этом один как материал не стоит ни гроша, другой же, напротив, стоит немалых денег. Следовательно, красота не зависит от цены.
– Мне уже известно, что вы питаете пристрастие к удобным наглядным примерам, – промямлил я, машинально поднимая к губам кружку.
Однако она оказалась почти порожней. Я только успел оглядеться, как Мишель уже подал красноречивый знак официанту. Желая производить впечатление, Мишель испытывал потребность в широких жестах.
– Пристрастие к удобным примерам? – процедил он. – Удобным для чего? Для отрицания очевидного? Не имею ни малейшего намерения отрицать очевидное. Знаю, что этот презренный металл – деньги – тоже немаловажная штука. Знаю, что – как бы грубо это ни звучало – эти жирные вонючие бумажки порой образуют некую связь с красотой.
Казалось, он был достаточно чувствителен к запахам, так как всегда, когда давал какую-либо отрицательную характеристику, прибегал в ней именно к таким сравнениям.
Официант принес две запотевшие кружки с переливающейся через край пеной, поставил их на стол и удалился. Мишель небрежно отодвинул свою кружку подальше от края стола – предусмотрительный жест, чтобы невзначай не испачкать рукав. Мой знакомый владел целой системой подобных предусмотрительных или даже расчетливых жестов, но они сочетались у него с такой непринужденностью, что это не бросалось в глаза. Сидя, закинув ногу на ногу, он автоматически и словно по часам менял их местами, дабы брюки не успели помяться. По тем же соображениям прежде, чем есть, он всегда слегка подтягивал штанины, а прежде, чем облокотиться, проделывал подобную операцию с рукавами. Другие неуловимые жесты служили ему для того, чтобы поправить галстук или пригладить волосы, при этом мимоходом продемонстрировать дорогие часы с браслетом и золотые запонки в манжетах. Но, на первый взгляд, все проделывалось так непринужденно, что даже не привлекало внимания.
– Имея в своем распоряжении дорогое авто, человек, разумеется, может жить красивее… – продолжил Мишель, отпив глоток пива. – И не только потому, что автомобиль красив, а из-за того, что он предохраняет от мерзости, толчеи и грязи. И шикарная собственная квартира, естественно, предлагает больше красоты по сравнению с дешевой комнатушкой с крикливой хозяйкой и кухонными запахами. Хотя это вполне элементарные вещи, и они отнюдь не доказывают, что красота покупается за деньги. Можно заполучить красоту по довольно скромной цене, а можно иметь мешок с банкнотами, но красота будет от тебя так же далека, как Полярная звезда.
– Не могли бы вы и на этот случай привести какой-нибудь подходящий пример? – спросил я, так как в те годы был таким задирой, что, даже желая соблюсти любезность, не мог до конца удержать равновесие на канате светской учтивости.
– Почему бы нет! – ответил Мишель, не чувствуя себя задетым. – Пример готов: мой покойный учитель Бобби Савов.
„Наконец-то добрались и до сего знатного мужа", – отметил я про себя и приложился к кружке.
– Я говорю о нем как о покойном в роли моего учителя, а как человек он жив и здоров, – пояснил мой собеседник. – Это Бобби дал мне почитать „Портрет Дориана Грея". От Бобби я узнал, что значит – жить красиво. А потом он умер.
– В смысле?
– В том смысле, что женился.
– От такого происшествия никто не застрахован.
– Женился на богатой, – уточнил Мишель. – И тесть взял его в долю. Тут-то Бобби так загорелся возможностью грабастать денежки, нашаривать эти грязные и вонючие бумажки, что забыл обо всем на свете, в том числе и о красоте. Я его еще иногда встречаю, только о красоте мы больше не говорим. Случайно сталкиваемся в каком-нибудь банке, куда мне приходится заглядывать по службе. Перебрасываемся двумя-тремя словами, не больше, так как он всегда спешит. Он безразличен ко всему за исключением сделок, поэтому всегда спешит. Одет черт знает во что, потому как всегда спешит. Случись ему повстречаться с красотой на пути, перескочит и не заметит, потому как всегда спешит.
Мишель достал сигарету, внимательно осмотрел ее, словно пытаясь определить, сигарета ли это на самом деле или какой иной зверь, затем тренированным элегантным жестом воткнул ее в угол рта и щелкнул массивной серебряной зажигалкой. Выпустив через нос две длинные струи дыма, снова оглядел сигарету и заметил:
– Справедливости ради следует отметить, что я наблюдал его и в лучшей форме. Например, на весенних балах. Смокинг и все, что полагается. Почти как прежний Бобби. Прежний, да не совсем. Думаю, он являлся на балы, чтобы договариваться о сделках. Если же речь не касалась сделок, он, должно быть, ужасно скучал.
– Наверное, вывозил супругу…
– Совершенно верно. Маленькая жертва на семейный алтарь. Равно как и посещения „Юнион-клуба" и салонов столичной элиты. Не говоря уже о приемах, которые он вынужден давать.
– Вы бывали в числе приглашенных?
– Честно говоря, однажды посчастливилось. Это было давно, в самом начале.
Мишель бросил на меня беглый взгляд холодных серых глаз.
– Но, к вашему сведению, я не пошел.
Возможно, он был и франтом, и позером, но в отсутствии самоконтроля его нельзя было упрекнуть. И чтобы окончательно уверить меня в этом, он добавил:
– Вообще-то вы не думайте, что я объявил его покойником за то, что он не ввел меня в высший свет.
– Неужели там не водится красота? – невинно подхватил я.
– Может, и водится для тех, кто чувствует себя там, как дома. Я полагаю, что море очень красиво для рыб, но если вы кинете в волны курицу, она будет иметь по этому вопросу иное мнение. У меня нет ни малейшего желания чувствовать себя курицей, барахтающейся в волнах. Или, если желаете, парией в компании богатых парвеню. Ох уж эта аристократия разжиревших выскочек, от которых разит парикмахерской, заглушающей вонь грязного белья. И все снедаемы подозрением, что вы пришли с целью умыкнуть у них портфель либо дочку, что, собственно, для них одинаково дорого.
„Значит, все-таки хоть раз, но воспользовался приглашением", – подумал я про себя. И чтобы скрыть возникшее подозрение, снова приложился к кружке.
– Беда некоторых людей, – продолжал Мишель, – именно в этом: они воображают, что красоту следует искать в каком-то высшем мире. Высшем свете. Или небесном раю. А искусство заключается в том, чтобы найти ее в этом мире. Сделать красивым каждый свой день…
– …Подобно драгоценной безделушке, – подсказал я.
– Да-да, – кивнул он. – Подобно маленькой драгоценной безделушке, которая, чтобы быть красивой, не обязательно должна быть сделана из чистого золота.
Позднее, с течением времени, мне удалось установить, что свои драгоценные безделушки он создавал весьма банальным способом. Работа в фирме не обременяла его настолько, чтобы быть ему в тягость, а свободного времени было не так много, чтобы скучать. Он заполнял день по принципу „всего понемножку": партия на бильярде, чашка кофе в „Савойе" или „Софии", встреча с одним знакомым или приятельницей, рюмка перед обедом и послеобеденный бокал вина, голливудский фильм или нашумевшая пьеса, прогулка до парка и обратно, консультация с сапожником или портным, мимолетный визит в тот или иной магазин по поводу сорочек и галстуков и ко всем этим мелким удовольствиям – большая радость быть хорошо одетым, виртуозно демонстрировать элегантные манеры, призванные, помимо прочего, не допустить, чтобы костюм излишне помялся. Что же касается свободных вечеров, то они были предусмотрительно подстрахованы уютом удобной холостяцкой квартиры, граммофоном и книгами Оскара Уайльда. Только Оскара Уайльда. Ведь Бобби Савов не оставил в наследство литературных памятников.
Было начало 1942 года – та мерзкая зима, когда фашисты еще твердо верили, что Россия у них в кармане, несмотря на то, что гитлеровские армии уже понесли первые колоссальные потери под Москвой. Однажды вечером, запомнившимся мне прежде всего морозным ветром, случай столкнул меня на улице с приятелем, который только что вернулся из провинции. Будет точнее сказать – не вернулся, а сбежал: в родном городе случился провал и мой знакомый решил, дабы не испытывать судьбу, намылиться в столицу.
– Можешь приютить меня на денек-другой у себя? – спросил знакомый, кутаясь в тонкий плащ.
– Исключено. Я сам не ночую дома. Разругался со стариком, – ответил я и в свою очередь поплотнее завернулся в свой потертый макинтош.
– Ну, все-таки ты где-то ночуешь…
– У брата. Но там тебя пристроить не могу. Исключено. Он живет у тестя.
Мы завернули за дощатый забор, чтобы укрыться от леденящих порывов ветра, и принялись обмозговывать ситуацию. После долгих прикидок выбрали три адреса. И потащились в неизвестность.
В двух местах установили, что мои знакомые отсутствуют. Ничего удивительного – они тоже были ребятами из провинции и на праздники отправлялись по домам. По третьему адресу нас тоже отказались принять. И это было вполне естественно. Особенно в ту мерзкую зиму сорок второго.
Мы снова оказались на улице, пронизываемые морозным вихрем, который, казалось, задался целью раскромсать наши жалкие одежки. И пока мы оставались на распутье и переминались с ноги на ногу на заледеневшем тротуаре, я внезапно вспомнил о Мишеле. Связываться с Мишелем, конечно, было гиблым делом. Но как бы то ни было, это был последний шанс. Кроме того, я испытывал какое-то смутное и немного жестокое желание припереть к стенке его, этого поклонника красоты, который впадал в ужас при мысли, что кто-либо может повесить ему на шею свои заботы.
Хотя перевалило за полночь, но когда мы добрались до места, оказалось, что в окне Мишеля еще горит свет. Вероятно, по случаю рождественской недели. Или Мишель попросту никак не мог оторваться от романа Уайльда и афоризмов лорда Генри.
Хозяин принял нас в темно-синем шерстяном халате, с холодно-учтивым выражением на лице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Он посмотрел на окно, но сейчас за ним виднелась лишь безлюдная улица, чью неприглядность скрывали синеватые сумерки. Светильники в заведении горели вовсю, а из глубины зала доносились разрозненные звуки, издаваемые различными инструментами. Оркестр готовился к вечернему выступлению.
– Вы, должно быть, пописываете, – заметил я. Мишель выдавил из себя скупую ироничную улыбку. – Да. По большей части составляю юридические документы.
– Тогда, вероятно, много читаете.
– И на этот раз вы не угадали. В сущности, я читаю одного-единственного автора – Оскара Уайльда. Вообще, у меня двое учителей – Оскар Уайльд и Бобби Савов. Оба, увы, покойники.
Я только собирался спросить, что за светило этот Бобби Савов, но Мишель упредил меня.
– Почему вы решили, что я много читаю?
– Потому что в ваших рассуждениях есть что-то книжное, – без обиняков выпалил я.
– А как насчет чувства красоты?
– Скверно. Под красотой вы разумеете известную долю фальши: косметику, грим, мнимость… И при этом боитесь копнуть глубже, потому как там, в глубине, кончается фальшь и начинается истинное.
Он поглядел на меня с легким удивлением, как будто только сейчас обнаружил мое присутствие, и губы его снова вытянулись в нить иронической улыбки.
– Это грех?
– Грех? Я бы не стал употреблять такое сильное слово. Скорее, здесь речь идет об аномалии. Близорукость – это аномалия, которую люди компенсируют с помощью очков. Но, пожалуй, в вашем случае аномалия более явная. Вы пытаетесь компенсировать свое здоровое зрение искусственной близорукостью…
– Однако я принимаю красивое и отвергаю уродливое, не так ли?.. Отказываюсь от всего пакета…
– Пожалуй… Можно сказать и так.
– А когда вы покупаете цветы, вы берете их с корнями?
– Сравнение достаточно тенденциозное, – позволил себе заметить я. – Но пусть мы перейдем с людей на цветы, суть не изменится. Вы никогда не сможете понять цветок, если не доберетесь до его корней.
– Но я и не желаю его понимать. Мне достаточно им любоваться. Разбирайтесь в нем сами, копайтесь в уродливых корнях и грязи, а мне оставьте поверхностное и мнимое – очарование распустившихся бутонов…
Он умолк, так как в этот миг загремел оркестр. Обычный вступительный номер – фокстрот. И точно так же, как несколько вечеров назад, к нашему столику направился молодой повеса, только что переступивший порог заведения. С той лишь разницей, что сейчас он был трезв и за столом не было женщины, поэтому вместо приглашения на танец он адресовал нам лишь унылое „здрасьте". Я предполагал, что Мишель вообще не одарит его вниманием, но тот воспитанно ответил на приветствие, после чего промямлил, что пора ему идти, заплатил по счету и был таков.
Постепенно я привык подсаживаться к нему поболтать, сталкиваясь с ним в казино, куда захаживал сыграть партию на бильярде, или в других местах, куда гнало безделье. Между нами даже возникло нечто вроде приятельства, правда, довольно прохладного. Во всяком случае моя неприязнь вполне рассеялась, потому как я установил, что Мишель отнюдь не мерзавец с тугой мошной, а просто напросто – „облако", как мы тогда прозвали фантазеров.
Приятельство наше не могло не отдавать холодком, так как он носил этот холодок в себе, причем не только сознавая это, но и гордясь этим. Холодом веяло от его светлых глаз, металлически серых, как зимнее море. Холодной была его белая холеная рука, которую он лениво протягивал для пожатия. Холодны были его манеры. Должны были пройти месяцы, чтобы мы с ним смогли перейти на „ты". Зато его житейское кредо стало известно мне во время второй или третьей нашей встречи.
Было воскресенье, мы сидели в пивной в парке, за столиком у самого озера. Еще стояла весна, дело было поутру, но солнце пекло вовсю, и потому нам доставило особое удовольствие пристроиться здесь, в тени высоких кленов, в окружении тихой зеленой воды и запотевших кружек с ледяным пивом.
Мы курили и лениво поглядывали на аллею у озера, где медленно развертывалось воскресное шествие разодетых обывателей.
– Воскресная прогулка… Новые шмотки… Букетик цветов для супруги… Мороженое для дитяти… И, разумеется, маска добропорядочности для окружающих… Надо уметь жить красиво!
– А что, разве это так плохо?
– Напротив. Но только не раз в неделю с десяти до двенадцати. И не только по воскресным дням. Ведь в остальное-то время вы можете наблюдать их расхристанными, несущимися по улице, толкущимися в трамваях, переругивающимися и злословящими, надрывающимися от работы или умирающими от скуки. И никому из всей этой толпы даже не придет в голову, что для того, чтобы жить красиво, надо проживать красиво каждый божий день, мастерски его отделывать, оттачивать, отшлифовывать, как ювелир шлифует драгоценный камень.
– А вы поступаете именно так? – полюбопытствовал я.
– По крайней мере пытаюсь, – скромно ответил Мишель.
– И действуете спонтанно? Или же придерживаетесь некоего рецепта?
– По сути дела, у меня два учителя – Оскар Уайльд и Бобби Савов. Но оба уже покойники.
Я снова почувствовал себя неловко, оттого что был знаком лишь с одним из этих великих людей. И только я решился осведомиться по поводу второго, как Мишель продолжил:
– В сущности, рецепт прост: гармония, мера, равновесие. Однако создается такое впечатление, будто человек зарекся жить не по этому рецепту, а вопреки ему. Если он не истерик, то непременно раскиснет в летаргии. Если не нахал, то расстелится в раболепии. Если от него воняет не грязным бельем, то уж обязательно парфюмерным магазином. Гармония его утомляет. Ему не только не хватает ни сил, ни ума, чтобы достичь ее, но даже когда она сама плывет ему в руки, он спешит оттолкнуть ее, потому как не привык к ней, потому как она для него равносильна болезни. Разве не так?
– Почем мне знать. Во всяком случае красота – вещь довольно дорогая. И чему удивляться, если не каждый может себе позволить купить ее.
Он поглядел на меня, затем положил руки на стол и промолвил:
– Видите эти два перстня: какой из них вам больше по вкусу?
На его левой руке красовался старинный серебряный перстень с красным агатом в оправе с изящными орнаментами. На камне был тонко выгравирован портрет римской богини или кого-то из дам подобного круга. Перстень на правой руке был массивный, из золота, строгий по форме, с крупным зеленым топазом. Я в жизни своей никогда не имел касательства ни к перстням вообще, ни к этим двум в частности, и потому ответил дипломатично:
– Оба хороши.
– Я знаю, что ничего сверхъестественного они собой не представляют. Фамильная память, ничего больше. Но мысль моя о другом. Вы сказали: „Оба хороши". Но при этом один как материал не стоит ни гроша, другой же, напротив, стоит немалых денег. Следовательно, красота не зависит от цены.
– Мне уже известно, что вы питаете пристрастие к удобным наглядным примерам, – промямлил я, машинально поднимая к губам кружку.
Однако она оказалась почти порожней. Я только успел оглядеться, как Мишель уже подал красноречивый знак официанту. Желая производить впечатление, Мишель испытывал потребность в широких жестах.
– Пристрастие к удобным примерам? – процедил он. – Удобным для чего? Для отрицания очевидного? Не имею ни малейшего намерения отрицать очевидное. Знаю, что этот презренный металл – деньги – тоже немаловажная штука. Знаю, что – как бы грубо это ни звучало – эти жирные вонючие бумажки порой образуют некую связь с красотой.
Казалось, он был достаточно чувствителен к запахам, так как всегда, когда давал какую-либо отрицательную характеристику, прибегал в ней именно к таким сравнениям.
Официант принес две запотевшие кружки с переливающейся через край пеной, поставил их на стол и удалился. Мишель небрежно отодвинул свою кружку подальше от края стола – предусмотрительный жест, чтобы невзначай не испачкать рукав. Мой знакомый владел целой системой подобных предусмотрительных или даже расчетливых жестов, но они сочетались у него с такой непринужденностью, что это не бросалось в глаза. Сидя, закинув ногу на ногу, он автоматически и словно по часам менял их местами, дабы брюки не успели помяться. По тем же соображениям прежде, чем есть, он всегда слегка подтягивал штанины, а прежде, чем облокотиться, проделывал подобную операцию с рукавами. Другие неуловимые жесты служили ему для того, чтобы поправить галстук или пригладить волосы, при этом мимоходом продемонстрировать дорогие часы с браслетом и золотые запонки в манжетах. Но, на первый взгляд, все проделывалось так непринужденно, что даже не привлекало внимания.
– Имея в своем распоряжении дорогое авто, человек, разумеется, может жить красивее… – продолжил Мишель, отпив глоток пива. – И не только потому, что автомобиль красив, а из-за того, что он предохраняет от мерзости, толчеи и грязи. И шикарная собственная квартира, естественно, предлагает больше красоты по сравнению с дешевой комнатушкой с крикливой хозяйкой и кухонными запахами. Хотя это вполне элементарные вещи, и они отнюдь не доказывают, что красота покупается за деньги. Можно заполучить красоту по довольно скромной цене, а можно иметь мешок с банкнотами, но красота будет от тебя так же далека, как Полярная звезда.
– Не могли бы вы и на этот случай привести какой-нибудь подходящий пример? – спросил я, так как в те годы был таким задирой, что, даже желая соблюсти любезность, не мог до конца удержать равновесие на канате светской учтивости.
– Почему бы нет! – ответил Мишель, не чувствуя себя задетым. – Пример готов: мой покойный учитель Бобби Савов.
„Наконец-то добрались и до сего знатного мужа", – отметил я про себя и приложился к кружке.
– Я говорю о нем как о покойном в роли моего учителя, а как человек он жив и здоров, – пояснил мой собеседник. – Это Бобби дал мне почитать „Портрет Дориана Грея". От Бобби я узнал, что значит – жить красиво. А потом он умер.
– В смысле?
– В том смысле, что женился.
– От такого происшествия никто не застрахован.
– Женился на богатой, – уточнил Мишель. – И тесть взял его в долю. Тут-то Бобби так загорелся возможностью грабастать денежки, нашаривать эти грязные и вонючие бумажки, что забыл обо всем на свете, в том числе и о красоте. Я его еще иногда встречаю, только о красоте мы больше не говорим. Случайно сталкиваемся в каком-нибудь банке, куда мне приходится заглядывать по службе. Перебрасываемся двумя-тремя словами, не больше, так как он всегда спешит. Он безразличен ко всему за исключением сделок, поэтому всегда спешит. Одет черт знает во что, потому как всегда спешит. Случись ему повстречаться с красотой на пути, перескочит и не заметит, потому как всегда спешит.
Мишель достал сигарету, внимательно осмотрел ее, словно пытаясь определить, сигарета ли это на самом деле или какой иной зверь, затем тренированным элегантным жестом воткнул ее в угол рта и щелкнул массивной серебряной зажигалкой. Выпустив через нос две длинные струи дыма, снова оглядел сигарету и заметил:
– Справедливости ради следует отметить, что я наблюдал его и в лучшей форме. Например, на весенних балах. Смокинг и все, что полагается. Почти как прежний Бобби. Прежний, да не совсем. Думаю, он являлся на балы, чтобы договариваться о сделках. Если же речь не касалась сделок, он, должно быть, ужасно скучал.
– Наверное, вывозил супругу…
– Совершенно верно. Маленькая жертва на семейный алтарь. Равно как и посещения „Юнион-клуба" и салонов столичной элиты. Не говоря уже о приемах, которые он вынужден давать.
– Вы бывали в числе приглашенных?
– Честно говоря, однажды посчастливилось. Это было давно, в самом начале.
Мишель бросил на меня беглый взгляд холодных серых глаз.
– Но, к вашему сведению, я не пошел.
Возможно, он был и франтом, и позером, но в отсутствии самоконтроля его нельзя было упрекнуть. И чтобы окончательно уверить меня в этом, он добавил:
– Вообще-то вы не думайте, что я объявил его покойником за то, что он не ввел меня в высший свет.
– Неужели там не водится красота? – невинно подхватил я.
– Может, и водится для тех, кто чувствует себя там, как дома. Я полагаю, что море очень красиво для рыб, но если вы кинете в волны курицу, она будет иметь по этому вопросу иное мнение. У меня нет ни малейшего желания чувствовать себя курицей, барахтающейся в волнах. Или, если желаете, парией в компании богатых парвеню. Ох уж эта аристократия разжиревших выскочек, от которых разит парикмахерской, заглушающей вонь грязного белья. И все снедаемы подозрением, что вы пришли с целью умыкнуть у них портфель либо дочку, что, собственно, для них одинаково дорого.
„Значит, все-таки хоть раз, но воспользовался приглашением", – подумал я про себя. И чтобы скрыть возникшее подозрение, снова приложился к кружке.
– Беда некоторых людей, – продолжал Мишель, – именно в этом: они воображают, что красоту следует искать в каком-то высшем мире. Высшем свете. Или небесном раю. А искусство заключается в том, чтобы найти ее в этом мире. Сделать красивым каждый свой день…
– …Подобно драгоценной безделушке, – подсказал я.
– Да-да, – кивнул он. – Подобно маленькой драгоценной безделушке, которая, чтобы быть красивой, не обязательно должна быть сделана из чистого золота.
Позднее, с течением времени, мне удалось установить, что свои драгоценные безделушки он создавал весьма банальным способом. Работа в фирме не обременяла его настолько, чтобы быть ему в тягость, а свободного времени было не так много, чтобы скучать. Он заполнял день по принципу „всего понемножку": партия на бильярде, чашка кофе в „Савойе" или „Софии", встреча с одним знакомым или приятельницей, рюмка перед обедом и послеобеденный бокал вина, голливудский фильм или нашумевшая пьеса, прогулка до парка и обратно, консультация с сапожником или портным, мимолетный визит в тот или иной магазин по поводу сорочек и галстуков и ко всем этим мелким удовольствиям – большая радость быть хорошо одетым, виртуозно демонстрировать элегантные манеры, призванные, помимо прочего, не допустить, чтобы костюм излишне помялся. Что же касается свободных вечеров, то они были предусмотрительно подстрахованы уютом удобной холостяцкой квартиры, граммофоном и книгами Оскара Уайльда. Только Оскара Уайльда. Ведь Бобби Савов не оставил в наследство литературных памятников.
Было начало 1942 года – та мерзкая зима, когда фашисты еще твердо верили, что Россия у них в кармане, несмотря на то, что гитлеровские армии уже понесли первые колоссальные потери под Москвой. Однажды вечером, запомнившимся мне прежде всего морозным ветром, случай столкнул меня на улице с приятелем, который только что вернулся из провинции. Будет точнее сказать – не вернулся, а сбежал: в родном городе случился провал и мой знакомый решил, дабы не испытывать судьбу, намылиться в столицу.
– Можешь приютить меня на денек-другой у себя? – спросил знакомый, кутаясь в тонкий плащ.
– Исключено. Я сам не ночую дома. Разругался со стариком, – ответил я и в свою очередь поплотнее завернулся в свой потертый макинтош.
– Ну, все-таки ты где-то ночуешь…
– У брата. Но там тебя пристроить не могу. Исключено. Он живет у тестя.
Мы завернули за дощатый забор, чтобы укрыться от леденящих порывов ветра, и принялись обмозговывать ситуацию. После долгих прикидок выбрали три адреса. И потащились в неизвестность.
В двух местах установили, что мои знакомые отсутствуют. Ничего удивительного – они тоже были ребятами из провинции и на праздники отправлялись по домам. По третьему адресу нас тоже отказались принять. И это было вполне естественно. Особенно в ту мерзкую зиму сорок второго.
Мы снова оказались на улице, пронизываемые морозным вихрем, который, казалось, задался целью раскромсать наши жалкие одежки. И пока мы оставались на распутье и переминались с ноги на ногу на заледеневшем тротуаре, я внезапно вспомнил о Мишеле. Связываться с Мишелем, конечно, было гиблым делом. Но как бы то ни было, это был последний шанс. Кроме того, я испытывал какое-то смутное и немного жестокое желание припереть к стенке его, этого поклонника красоты, который впадал в ужас при мысли, что кто-либо может повесить ему на шею свои заботы.
Хотя перевалило за полночь, но когда мы добрались до места, оказалось, что в окне Мишеля еще горит свет. Вероятно, по случаю рождественской недели. Или Мишель попросту никак не мог оторваться от романа Уайльда и афоризмов лорда Генри.
Хозяин принял нас в темно-синем шерстяном халате, с холодно-учтивым выражением на лице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14