На траверзе острова Аскольд пришлось наблюдать возвращение с тактических стрельб Тихоокеанской эскадры. Закованные в панцири путиловской брони, тяжко просели килями в глубину желто-черные витязи-броненосцы; кренясь, в отдалении затаенно скользили серые, словно их обсыпали золою, русские залихватские крейсера; в белых плюмажах рассыпчатой пены почти кувыркались узкие веретена миноносцев.
И, глядя на эту грозную фалангу российской эскадры, идущей домой в порядке двойного кильватера, Соломин еще раз с большим удовольствием подумал: "Нет. Никто не посмеет... побоятся!"
Сангарский пролив затянуло туманом, но капитан непостижимым для разума "фуксом" все-таки умудрился завести воющий сиреною "Сунгари" в японскую гавань Хакодате.
Первое, что заметил здесь Соломин, это чудовищный мастодонт британского броненосца, к теплой массе которого нежно прильнула изящно-кокетливая канонерка французов. С пристани вдруг окликнули Соломина по-русски, и он был удивлен, увидев на берегу давнего знакомца, - польского писателя Серошевского[3], которого знавал по Сибири с тех пор, когда тот был ссыльным революционером.
- Вацлав! Вот встреча... Как тебя сюда занесло?
Серошевский подозвал рикшу, велел садиться.
- Собрался было на Шикотан, да туманы - не сразу и доберешься. Я ведь якутов оставил, теперь изучаю племя айнов...
"Сунгари" брал в бункера уголь, и, чтобы избежать грязи и грохота лебедок при погрузке, Соломин разместился в гостинице. Серошевский объяснил ему правила поведения:
- Гопака не плясать, кулаком по столу не трахать, иначе этот гранд-отель рассыплется на массу лакированных палочек и бумажных ширмочек... Помни, что ты не в России!
Из окна Соломин видел здание христианско-православной церкви, возле нее колыхался русский флаг.
- Япония, - пояснил Серошевский, - ожидает визита военного министра Куропаткина...
Они поехали представиться русскому консулу Геденштрому. Консул был настроен пессимистически.
- Ну да! - сказал он. - Куропаткин приедет, но японцы перехитрят его, как глупого мальчика... Я-то знаю, что с западного фасада Японии убраны все мощные батареи, а в крепостях, которые посетит генерал, собрана музейная заваль. Отличные войска спрятаны внутри страны, Куропаткину покажут хилых солдат запаса, вооруженных допотопными кремниевыми ружьями. Весь броненосный флот Японии заранее выведен в океан и не покажется у берегов, пока наш министр отсюда не уберется...
Геденштром дал Соломину прочесть свое последнее донесение в Петербург. "Я опасаюсь, - сообщал он в МИД, - что все согласия с японцами о рыбных промыслах в наших водах, которые охраняются одной лишь канонеркой "Маньчжур", останутся мертвой буквой, исполнять которую японцы не станут..."
Андрей Петрович перевел разговор на охрану рыбных богатств Камчатки, на что консул реагировал с крайним раздражением:
- Вам бы, как начальнику этого берендеева царства, следовало знать о японском обществе "Хоокоогидай?".
- Что это значит? - спросил Соломин.
- С языка сакуры на языке родных осин это звучит так:
"Патриотическое общество японской справедливости". Но за рекламой патриотизма ловко маскируется организация офицеров японского флота, готовая к захвату Камчатки.
Соломин подыскал вежливые слова для ответа.
- Японцы раса теплолюбивая, - сказал он. - Доказательством тому массовая скученность населения на юге Японии и пустынность на севере страны. Как-то не верится, чтобы они пожелали зарыться в наши сугробы. Вы когда-нибудь, господа, видели японца, который бы катался на лыжах?
Серошевский засмеялся, а Геденштром сказал:
- Вы наивны! Члены общества "Хоокоогидай?" успели водрузить форты на островах Шумшу и Парамушир, которые вплотную подступают к берегам Камчатки... Когда вашу милость назначали в Петропавловск, вас предупреждали об этой угрозе?
- Впервые слышу, - сознался Соломин.
- Ради чего же вы едете на Камчатку?
- Чтобы навести там порядок...
Дипломат ответил недипломатично:
- Вот придут японцы, они вам наведут порядок!
Соломин и Серошевский покинули консульство.
- Я думаю, - сказал Соломин, - такая оценка событий Геденштромом происходит только из-за того, что он немец, а немцы не очень-то уверены в мощи России.
- Не заблуждайся, - ответил писатель. - Геденштром хотя и носит немецкую фамилию, но его предки со времен Екатерины жили в Сибири, этого срока вполне достаточно, чтобы основательно обрусеть. Обидно другое: в Петербурге от его донесений отмахнутся, как от назойливой мошкары, а верить станут лишь Куропаткину, который убежден, что японцы "не посмеют"!
- Но я тоже убежден, что японцы не посмеют конфликтовать. Посмотри какая Япония, и посмотри - какая Россия...
Будто в подтверждение этих слов, мимо них прозвенела по рельсам конка. Маленькие лошадки влекли крохотный вагончик, в котором, поджав ноги, сидели маленькие пассажиры.
- Муравьи еще мельче, - съязвил Серошевский. - Но заметь, как они активны в труде и как отлично атакуют соседние муравейники... Лилипутам ведь удалось связать Гулливера!
После этого они крепко поругались и разошлись.
Вечером, тихо подвывая сиреной, "Сунгари" потянулся в океан. Соломин заметил, что пароход плывет в окружении множества фонариков - то справа, то слева вспыхивали в ночи разноцветные огоньки. Это уже тронулись на север (в русские воды!) пузатые японские шхуны с обширными трюмами, в которых ничего не было, кроме запасов соли и пустых, как барабаны, бочек.
Капитан, выйдя на палубу, сказал Соломину:
-Порожняк-то идет легко! А вы бы посмотрели, что станет с ними в августе, когда они повернут обратно. Тогда осядут в море до кромки фальшбортов, по горло облопавшись нашей лососиной. Даже плывут с трудом едва тащатся, словно беременные клопы.
- Сколько же их плавает в наших водах?
- Вряд ли когда-либо мы это узнаем...
Да! Япония так и не раскрыла статистики прибылей от своего пиратства. Можно лишь догадываться, что ее бурный экономический взлет, ее верфи и доки, ее могучие бронированные эскадры - все это отчасти сложено из консервных банок с камчатским лососем, сооружено на бочках с драгоценной русской икрой.
По левому борту "Сунгари" проплывали темные Курильские острова. Капитан обещал, что если ничего не случится, то через пять суток прямо по курсу откроются Командоры.
После захода в Хакодате выяснилось, что немало разных людей и людишек нуждаются в посещении Камчатки и Командорских островов. Каюты "Сунгари" заполнили русские рыбопромышленники, скупщики и перекупщики пушнины, американские бизнесмены, какие-то нахальные немцы из германской колонии Кью-Чжао и много говорливой японской молодежи. За столом кают-компании Соломин оказался соседом одного пожилого янки.
- Вы в Петропавловск? У вас там дела?
Американец не стал делать из этого тайны:
- Я боюсь опоздать к открытию аукциона.
- Какого аукциона?
- Мехового, конечно...
Соломин не афишировал среди пассажиров своего официального положения, а потому два камчатских купца, Расстригин и Папа-Попадаки, вели себя, как их левая пятка пожелает. Первый был нетрезвый ухарь цыганистого вида с дурными замашками денежного туза, а второй - сомнительный "греческий дворянин", променявший торговлю зерном в Таганроге на спекуляцию мехами камчатских раздолий. Оба они задергали стюарда придирками, требуя от него "особого почтения". Соломин оказался в одной каюте с двумя молодыми студентами Фурусава и Кабаяси, которые плыли на Командоры ради совершенствования в русском языке.
- Странно! - заметил он. - На Командорских островах, где живут триста семей алеутов, можно, скорее, совсем разучиться говорить по-русски, нежели познать его во всех тонкостях. Кто надоумил вас спрягать наши глаголы на Командорах? Поезжайте в Рязань или на Тамбовщину, а здесь вы услышите сильно искаженную речь, и даже вальс в этих краях почему-то называют не иначе как "восьмеркой".
Студенты промолчали, но потом в разговоре с ними неожиданно всплыло имя командорского сюзерена Губницкого.
- Так его здесь давно нету, - сказал Соломин.
Судя по всему, японцы и без его подсказок знали, что Губницкого следует искать в Сан-Франциско, и все время плавания Андрей Петрович не мог отделаться от впечатления, что эти скромные японские студенты внимательно его изучают.
Белыми шапками гор открылись Командоры; в редких снежных проплешинах выступала скалистая почва. Горько было видеть пустые лежбища котиков, которые раньше оглашались могучим и страстным зовом сивучей в их необъятных гаремах. Правда, возле борта "Сунгари" весело купалась самка калана. Она лежала спиной на воде, маленький детеныш возился у ее груди. Мать сильными ластами высоко подбрасывала сыночка кверху, потом ловила его в нежные объятия. От этой игры в трагическом одиночестве - без стада! - было совсем нерадостно. Соломин понимал, что и эта семья - не жильцы на свете, ибо янки охотятся за каланами с такой же неумолимой алчностью, с какой китайские бродяги ищут корни загадочного женьшеня.
Глядя на разоренные берега, Андрей Петрович снова помянул худым словом Губницкого, который безнаказанно и подлейше разбазаривал командорские богатства. "Сунгари" сделал две-три незначительные выемки груза из трюмов и, высадив редких пассажиров, поспешно вобрал в клюзы грохочущие якоря, облепленные придонной живностью. Капитан посулил, если ничего не случится, через два дня быть в Петропавловске.
Скоро по курсу завиднелись камчатские берега. Конусы вулканов издали были похожи на сахарные головы, которые вечерняя мгла аккуратно заворачивала в синюю бумагу. Петропавловский маяк, стоявший при входном створе Авачинской бухты, послал навстречу кораблю короткий, тревожащий душу проблеск, Соломину вдруг стало печально... Нечаянно вспомнилось детство, бабушкин пахучий малинник и старые вязы под окнами вологодской гимназии. Вспомнил Соломин и тот отчаянный рев, который он издал, получив по латыни единицу, за что учитель пересадил его на заднюю парту: "Прошу вас... на Камчатку!" В памяти возник и желчный учитель географии, который, долбя указкой по темени, внушал бестолковым отрокам: "Запомнить размещение Камчатки совсем нетрудно. С простуженного носа Чукотки всегда свисает длинная капля - это и есть искомая нами Камчатка!"
ВЫЗВАННЫЙ ВЗМАХОМ САБЛИ
Без карты нам, читатель, все равно не обойтись...
Курильские острова - будто нитка ожерелья, которую туго натянули между Японией и Камчаткой; на севере Парамушир и Шумшу почти касаются камчатского мыса Лопатка, а два самых южных острова (Шикотан и Кунашир) присоседились к земле японцев.
Красочная гирлянда из бусин-островов отгородила от океана Охотское море, в котором образовался мощный природный холодильник с суровым климатом. Зато на южных Курилах было все, что нужно человеку: от бамбука и кедра до красной смородины и сытных белых грибов. Непуганый зверь вылезал из моря на лежбища столь плотными массами, что ряды верхние насмерть раздавливали пищащих зверей в рядах нижних...
Давным-давно на Курилы пришла русская жизнь, - из самых недр России, через чащобы и горы, явились крепкие бородатые мужики и статные светло-русые жены.
Вставали с плачем от ржаной земли,
Омытой неутешными слезами.
От Костромы до Нерчинска дошли
И улыбались ясными глазами.
Хвала вам, покорители мечты,
Творцы отваги и жестокой сказки.
В честь вас скрипят могучие кресты
На берегах оскаленных Аляски.
Текло время. Курилы трясло в землетрясениях, вулканы извергали багровую лаву, стенкой вставали волны цунами, но, пережив бедствия, русские кутьей поминали павших, рожали новых курильцев - и вольготная жизнь не замирала. Прямо в Великий, но совсем не Тихий океан гляделись окошки изб, с удалью звенели молоты в кузницах, на огородах блеяли козы, мужики ладили крепкую мебель, курильцы плавали в гости с острова на остров, словно из одной деревни в другую.
Над Курилами горланили по утрам русские петухи! Так и жили до 1875 года, когда в Петербурге рассудили за благо обменять с японцами Курильские острова на южную часть Сахалина, где решили создать каторгу - нечто вроде "русской Кайенны". Курильцы покинули свою огнедышащую колыбель: кто подался на Камчатку или на Сахалин, а кто махнул под парусом еще дальше - на матерую таежную землю; там вокруг юных городов, Владивостока и Благовещенска, Хабаровска и Николаевска, быстро складывалась златокипящая сумбурная эпопея.
На опустевшие Курилы высадились сыны богини Аматерасу и в ненависти никому не понятной! - по бревнышку разнесли все поселения, уничтожили коптильни и кузницы, даже кресты на могилах сожгли, а кладбища затоптали, как и огороды, чтобы на земле Оку-Эзо не осталось следа от прежних хозяев. Алеуты спасались от пришельцев бегством на далекие Командоры, а одинокие семьи айнов японцы насильно эвакуировали на Шикотан, в ту пору уединенный и совсем необитаемый; там айны начали быстро вымирать... Но это еще не история - это лишь начало истории! И в ту ночь, когда Соломин с палубы "Сунгари" разглядывал призрачные фонарики японских кораблей, он не знал (да и не мог знать!), что неподалеку от него режет черные волны одинокая шхуна - самая роковая для русской Камчатки. Я не выяснил, читатель, как звучало название шхуны по-японски, но в переводе на русский язык она называлась так:
"Вихрь, вызванный взмахом сабли"
Все японцы - тонкие лирики, а имена их кораблей напоминали заглавия поэтических сборников: "Ветер над уснувшим прудом", "Свет месяца, пробивающийся сквозь тучи", "Молодые зеленые побеги вишни" или "Первый созревающий овощ"...
Шхуна, привлекшая наше внимание, была обычной 120-тонной шхуной, каких немало бороздили дальневосточные моря. На двух пружинистых мачтах она несла косые паруса, причем грот-трисель (на корме) был гораздо шире фор-триселя (в носу), отчего шхуна часто рыскала к ветру, а два матроса возле штурвала все время прилагали усилия, дабы удержать ее на курсе.
Вся жизнь корабля заключалась в двух рубочных надстройках на палубе. В кормовой рубке селилась команда, там было темно и смрадно, вповалку лежали подвахтенные матросы, одетые в непромокаемые комбинезоны, вымоченные перед плаванием в бочках с олифой. А носовая рубка, собранная из досок красного дерева, была украшена изящной отделкой. В углу каюты помещался жертвенник, похожий на шкафчик с откидными дверцами, которые при сильной качке непрестанно хлопали, отворяясь и закрываясь. При этом внутри кумирни статуэтка Будды с тонкими пальцами то показывалась, то исчезала. По бокам рубки дымились ароматные курильницы, тихо звякали тарелочки для священных жертвоприношений. В центре циновки-татами был привинчен к палубе ящик жаровни, подле него лежали медные стержни для тщательного ухода за жизнью огня, что слабо теплился в раскаленных углях. Возле очага - подушка, обтянутая шелком, а на подушке сейчас восседал и он сам - тоже вызванный взмахом сабли...
Это был лейтенант японского флота Мацуока Ямагато. Сабля, вызвавшая его к Жизни, была саблею самурая! И каждый раз, когда при крене сами собой открывались дверцы кумирни, Ямагато громко хлопал в ладоши, склоняя голову в знак особого почтения к бессмертному духу своих предков-сегунов. Чуткий слух офицера улавливал сейчас все, что нужно для опытного моряка, и даже злобное шипение воды, сбегавшей с палубы через узкие шпигаты, словно крысы в узкие норы, - даже этот звук был ему приятен...
Мацуока Ямагато - основатель "Патриотического общества японской справедливости" ("Хоокоогидай?"), о котором консул Геденштром предупреждал Соломина. Главным пунктом устава этого общества был завет: "Держать своих людей в готовности для военной службы в прилегающих морях ввиду близкого столкновения с Россией!" Японские газеты присвоили лейтенанту Ямагато почетный титул "защитника северных дверей". Где эти "двери" - никто в Японии толком не знал, но Ямагато показывал на Камчатку. "Япония, - возвещал он через газеты, - должна повелевать не только теми местами, которые она издревле занимает, но и теми, которые еще не занимает...".
Вибрируя мачтами, шхуна снова влезла на высокую волну и сверглась вниз, поскрипывая хрупкими сочленениями корпуса. При этом самурайский меч, висевший на переборке, сначала отодвинулся от нее, а потом звонко брякнулся о красные доски. В такие бурные ночи хорошо вспоминать прошлое... Десять лет назад Ямагато вызвал в Японии большое волнение, когда из бездомных рикш и бродячих матросов начал формировать население Курильских островов, должное заменить ушедших оттуда русских. Корабли с переселенцами провожали трескотн?
1 2 3 4 5
И, глядя на эту грозную фалангу российской эскадры, идущей домой в порядке двойного кильватера, Соломин еще раз с большим удовольствием подумал: "Нет. Никто не посмеет... побоятся!"
Сангарский пролив затянуло туманом, но капитан непостижимым для разума "фуксом" все-таки умудрился завести воющий сиреною "Сунгари" в японскую гавань Хакодате.
Первое, что заметил здесь Соломин, это чудовищный мастодонт британского броненосца, к теплой массе которого нежно прильнула изящно-кокетливая канонерка французов. С пристани вдруг окликнули Соломина по-русски, и он был удивлен, увидев на берегу давнего знакомца, - польского писателя Серошевского[3], которого знавал по Сибири с тех пор, когда тот был ссыльным революционером.
- Вацлав! Вот встреча... Как тебя сюда занесло?
Серошевский подозвал рикшу, велел садиться.
- Собрался было на Шикотан, да туманы - не сразу и доберешься. Я ведь якутов оставил, теперь изучаю племя айнов...
"Сунгари" брал в бункера уголь, и, чтобы избежать грязи и грохота лебедок при погрузке, Соломин разместился в гостинице. Серошевский объяснил ему правила поведения:
- Гопака не плясать, кулаком по столу не трахать, иначе этот гранд-отель рассыплется на массу лакированных палочек и бумажных ширмочек... Помни, что ты не в России!
Из окна Соломин видел здание христианско-православной церкви, возле нее колыхался русский флаг.
- Япония, - пояснил Серошевский, - ожидает визита военного министра Куропаткина...
Они поехали представиться русскому консулу Геденштрому. Консул был настроен пессимистически.
- Ну да! - сказал он. - Куропаткин приедет, но японцы перехитрят его, как глупого мальчика... Я-то знаю, что с западного фасада Японии убраны все мощные батареи, а в крепостях, которые посетит генерал, собрана музейная заваль. Отличные войска спрятаны внутри страны, Куропаткину покажут хилых солдат запаса, вооруженных допотопными кремниевыми ружьями. Весь броненосный флот Японии заранее выведен в океан и не покажется у берегов, пока наш министр отсюда не уберется...
Геденштром дал Соломину прочесть свое последнее донесение в Петербург. "Я опасаюсь, - сообщал он в МИД, - что все согласия с японцами о рыбных промыслах в наших водах, которые охраняются одной лишь канонеркой "Маньчжур", останутся мертвой буквой, исполнять которую японцы не станут..."
Андрей Петрович перевел разговор на охрану рыбных богатств Камчатки, на что консул реагировал с крайним раздражением:
- Вам бы, как начальнику этого берендеева царства, следовало знать о японском обществе "Хоокоогидай?".
- Что это значит? - спросил Соломин.
- С языка сакуры на языке родных осин это звучит так:
"Патриотическое общество японской справедливости". Но за рекламой патриотизма ловко маскируется организация офицеров японского флота, готовая к захвату Камчатки.
Соломин подыскал вежливые слова для ответа.
- Японцы раса теплолюбивая, - сказал он. - Доказательством тому массовая скученность населения на юге Японии и пустынность на севере страны. Как-то не верится, чтобы они пожелали зарыться в наши сугробы. Вы когда-нибудь, господа, видели японца, который бы катался на лыжах?
Серошевский засмеялся, а Геденштром сказал:
- Вы наивны! Члены общества "Хоокоогидай?" успели водрузить форты на островах Шумшу и Парамушир, которые вплотную подступают к берегам Камчатки... Когда вашу милость назначали в Петропавловск, вас предупреждали об этой угрозе?
- Впервые слышу, - сознался Соломин.
- Ради чего же вы едете на Камчатку?
- Чтобы навести там порядок...
Дипломат ответил недипломатично:
- Вот придут японцы, они вам наведут порядок!
Соломин и Серошевский покинули консульство.
- Я думаю, - сказал Соломин, - такая оценка событий Геденштромом происходит только из-за того, что он немец, а немцы не очень-то уверены в мощи России.
- Не заблуждайся, - ответил писатель. - Геденштром хотя и носит немецкую фамилию, но его предки со времен Екатерины жили в Сибири, этого срока вполне достаточно, чтобы основательно обрусеть. Обидно другое: в Петербурге от его донесений отмахнутся, как от назойливой мошкары, а верить станут лишь Куропаткину, который убежден, что японцы "не посмеют"!
- Но я тоже убежден, что японцы не посмеют конфликтовать. Посмотри какая Япония, и посмотри - какая Россия...
Будто в подтверждение этих слов, мимо них прозвенела по рельсам конка. Маленькие лошадки влекли крохотный вагончик, в котором, поджав ноги, сидели маленькие пассажиры.
- Муравьи еще мельче, - съязвил Серошевский. - Но заметь, как они активны в труде и как отлично атакуют соседние муравейники... Лилипутам ведь удалось связать Гулливера!
После этого они крепко поругались и разошлись.
Вечером, тихо подвывая сиреной, "Сунгари" потянулся в океан. Соломин заметил, что пароход плывет в окружении множества фонариков - то справа, то слева вспыхивали в ночи разноцветные огоньки. Это уже тронулись на север (в русские воды!) пузатые японские шхуны с обширными трюмами, в которых ничего не было, кроме запасов соли и пустых, как барабаны, бочек.
Капитан, выйдя на палубу, сказал Соломину:
-Порожняк-то идет легко! А вы бы посмотрели, что станет с ними в августе, когда они повернут обратно. Тогда осядут в море до кромки фальшбортов, по горло облопавшись нашей лососиной. Даже плывут с трудом едва тащатся, словно беременные клопы.
- Сколько же их плавает в наших водах?
- Вряд ли когда-либо мы это узнаем...
Да! Япония так и не раскрыла статистики прибылей от своего пиратства. Можно лишь догадываться, что ее бурный экономический взлет, ее верфи и доки, ее могучие бронированные эскадры - все это отчасти сложено из консервных банок с камчатским лососем, сооружено на бочках с драгоценной русской икрой.
По левому борту "Сунгари" проплывали темные Курильские острова. Капитан обещал, что если ничего не случится, то через пять суток прямо по курсу откроются Командоры.
После захода в Хакодате выяснилось, что немало разных людей и людишек нуждаются в посещении Камчатки и Командорских островов. Каюты "Сунгари" заполнили русские рыбопромышленники, скупщики и перекупщики пушнины, американские бизнесмены, какие-то нахальные немцы из германской колонии Кью-Чжао и много говорливой японской молодежи. За столом кают-компании Соломин оказался соседом одного пожилого янки.
- Вы в Петропавловск? У вас там дела?
Американец не стал делать из этого тайны:
- Я боюсь опоздать к открытию аукциона.
- Какого аукциона?
- Мехового, конечно...
Соломин не афишировал среди пассажиров своего официального положения, а потому два камчатских купца, Расстригин и Папа-Попадаки, вели себя, как их левая пятка пожелает. Первый был нетрезвый ухарь цыганистого вида с дурными замашками денежного туза, а второй - сомнительный "греческий дворянин", променявший торговлю зерном в Таганроге на спекуляцию мехами камчатских раздолий. Оба они задергали стюарда придирками, требуя от него "особого почтения". Соломин оказался в одной каюте с двумя молодыми студентами Фурусава и Кабаяси, которые плыли на Командоры ради совершенствования в русском языке.
- Странно! - заметил он. - На Командорских островах, где живут триста семей алеутов, можно, скорее, совсем разучиться говорить по-русски, нежели познать его во всех тонкостях. Кто надоумил вас спрягать наши глаголы на Командорах? Поезжайте в Рязань или на Тамбовщину, а здесь вы услышите сильно искаженную речь, и даже вальс в этих краях почему-то называют не иначе как "восьмеркой".
Студенты промолчали, но потом в разговоре с ними неожиданно всплыло имя командорского сюзерена Губницкого.
- Так его здесь давно нету, - сказал Соломин.
Судя по всему, японцы и без его подсказок знали, что Губницкого следует искать в Сан-Франциско, и все время плавания Андрей Петрович не мог отделаться от впечатления, что эти скромные японские студенты внимательно его изучают.
Белыми шапками гор открылись Командоры; в редких снежных проплешинах выступала скалистая почва. Горько было видеть пустые лежбища котиков, которые раньше оглашались могучим и страстным зовом сивучей в их необъятных гаремах. Правда, возле борта "Сунгари" весело купалась самка калана. Она лежала спиной на воде, маленький детеныш возился у ее груди. Мать сильными ластами высоко подбрасывала сыночка кверху, потом ловила его в нежные объятия. От этой игры в трагическом одиночестве - без стада! - было совсем нерадостно. Соломин понимал, что и эта семья - не жильцы на свете, ибо янки охотятся за каланами с такой же неумолимой алчностью, с какой китайские бродяги ищут корни загадочного женьшеня.
Глядя на разоренные берега, Андрей Петрович снова помянул худым словом Губницкого, который безнаказанно и подлейше разбазаривал командорские богатства. "Сунгари" сделал две-три незначительные выемки груза из трюмов и, высадив редких пассажиров, поспешно вобрал в клюзы грохочущие якоря, облепленные придонной живностью. Капитан посулил, если ничего не случится, через два дня быть в Петропавловске.
Скоро по курсу завиднелись камчатские берега. Конусы вулканов издали были похожи на сахарные головы, которые вечерняя мгла аккуратно заворачивала в синюю бумагу. Петропавловский маяк, стоявший при входном створе Авачинской бухты, послал навстречу кораблю короткий, тревожащий душу проблеск, Соломину вдруг стало печально... Нечаянно вспомнилось детство, бабушкин пахучий малинник и старые вязы под окнами вологодской гимназии. Вспомнил Соломин и тот отчаянный рев, который он издал, получив по латыни единицу, за что учитель пересадил его на заднюю парту: "Прошу вас... на Камчатку!" В памяти возник и желчный учитель географии, который, долбя указкой по темени, внушал бестолковым отрокам: "Запомнить размещение Камчатки совсем нетрудно. С простуженного носа Чукотки всегда свисает длинная капля - это и есть искомая нами Камчатка!"
ВЫЗВАННЫЙ ВЗМАХОМ САБЛИ
Без карты нам, читатель, все равно не обойтись...
Курильские острова - будто нитка ожерелья, которую туго натянули между Японией и Камчаткой; на севере Парамушир и Шумшу почти касаются камчатского мыса Лопатка, а два самых южных острова (Шикотан и Кунашир) присоседились к земле японцев.
Красочная гирлянда из бусин-островов отгородила от океана Охотское море, в котором образовался мощный природный холодильник с суровым климатом. Зато на южных Курилах было все, что нужно человеку: от бамбука и кедра до красной смородины и сытных белых грибов. Непуганый зверь вылезал из моря на лежбища столь плотными массами, что ряды верхние насмерть раздавливали пищащих зверей в рядах нижних...
Давным-давно на Курилы пришла русская жизнь, - из самых недр России, через чащобы и горы, явились крепкие бородатые мужики и статные светло-русые жены.
Вставали с плачем от ржаной земли,
Омытой неутешными слезами.
От Костромы до Нерчинска дошли
И улыбались ясными глазами.
Хвала вам, покорители мечты,
Творцы отваги и жестокой сказки.
В честь вас скрипят могучие кресты
На берегах оскаленных Аляски.
Текло время. Курилы трясло в землетрясениях, вулканы извергали багровую лаву, стенкой вставали волны цунами, но, пережив бедствия, русские кутьей поминали павших, рожали новых курильцев - и вольготная жизнь не замирала. Прямо в Великий, но совсем не Тихий океан гляделись окошки изб, с удалью звенели молоты в кузницах, на огородах блеяли козы, мужики ладили крепкую мебель, курильцы плавали в гости с острова на остров, словно из одной деревни в другую.
Над Курилами горланили по утрам русские петухи! Так и жили до 1875 года, когда в Петербурге рассудили за благо обменять с японцами Курильские острова на южную часть Сахалина, где решили создать каторгу - нечто вроде "русской Кайенны". Курильцы покинули свою огнедышащую колыбель: кто подался на Камчатку или на Сахалин, а кто махнул под парусом еще дальше - на матерую таежную землю; там вокруг юных городов, Владивостока и Благовещенска, Хабаровска и Николаевска, быстро складывалась златокипящая сумбурная эпопея.
На опустевшие Курилы высадились сыны богини Аматерасу и в ненависти никому не понятной! - по бревнышку разнесли все поселения, уничтожили коптильни и кузницы, даже кресты на могилах сожгли, а кладбища затоптали, как и огороды, чтобы на земле Оку-Эзо не осталось следа от прежних хозяев. Алеуты спасались от пришельцев бегством на далекие Командоры, а одинокие семьи айнов японцы насильно эвакуировали на Шикотан, в ту пору уединенный и совсем необитаемый; там айны начали быстро вымирать... Но это еще не история - это лишь начало истории! И в ту ночь, когда Соломин с палубы "Сунгари" разглядывал призрачные фонарики японских кораблей, он не знал (да и не мог знать!), что неподалеку от него режет черные волны одинокая шхуна - самая роковая для русской Камчатки. Я не выяснил, читатель, как звучало название шхуны по-японски, но в переводе на русский язык она называлась так:
"Вихрь, вызванный взмахом сабли"
Все японцы - тонкие лирики, а имена их кораблей напоминали заглавия поэтических сборников: "Ветер над уснувшим прудом", "Свет месяца, пробивающийся сквозь тучи", "Молодые зеленые побеги вишни" или "Первый созревающий овощ"...
Шхуна, привлекшая наше внимание, была обычной 120-тонной шхуной, каких немало бороздили дальневосточные моря. На двух пружинистых мачтах она несла косые паруса, причем грот-трисель (на корме) был гораздо шире фор-триселя (в носу), отчего шхуна часто рыскала к ветру, а два матроса возле штурвала все время прилагали усилия, дабы удержать ее на курсе.
Вся жизнь корабля заключалась в двух рубочных надстройках на палубе. В кормовой рубке селилась команда, там было темно и смрадно, вповалку лежали подвахтенные матросы, одетые в непромокаемые комбинезоны, вымоченные перед плаванием в бочках с олифой. А носовая рубка, собранная из досок красного дерева, была украшена изящной отделкой. В углу каюты помещался жертвенник, похожий на шкафчик с откидными дверцами, которые при сильной качке непрестанно хлопали, отворяясь и закрываясь. При этом внутри кумирни статуэтка Будды с тонкими пальцами то показывалась, то исчезала. По бокам рубки дымились ароматные курильницы, тихо звякали тарелочки для священных жертвоприношений. В центре циновки-татами был привинчен к палубе ящик жаровни, подле него лежали медные стержни для тщательного ухода за жизнью огня, что слабо теплился в раскаленных углях. Возле очага - подушка, обтянутая шелком, а на подушке сейчас восседал и он сам - тоже вызванный взмахом сабли...
Это был лейтенант японского флота Мацуока Ямагато. Сабля, вызвавшая его к Жизни, была саблею самурая! И каждый раз, когда при крене сами собой открывались дверцы кумирни, Ямагато громко хлопал в ладоши, склоняя голову в знак особого почтения к бессмертному духу своих предков-сегунов. Чуткий слух офицера улавливал сейчас все, что нужно для опытного моряка, и даже злобное шипение воды, сбегавшей с палубы через узкие шпигаты, словно крысы в узкие норы, - даже этот звук был ему приятен...
Мацуока Ямагато - основатель "Патриотического общества японской справедливости" ("Хоокоогидай?"), о котором консул Геденштром предупреждал Соломина. Главным пунктом устава этого общества был завет: "Держать своих людей в готовности для военной службы в прилегающих морях ввиду близкого столкновения с Россией!" Японские газеты присвоили лейтенанту Ямагато почетный титул "защитника северных дверей". Где эти "двери" - никто в Японии толком не знал, но Ямагато показывал на Камчатку. "Япония, - возвещал он через газеты, - должна повелевать не только теми местами, которые она издревле занимает, но и теми, которые еще не занимает...".
Вибрируя мачтами, шхуна снова влезла на высокую волну и сверглась вниз, поскрипывая хрупкими сочленениями корпуса. При этом самурайский меч, висевший на переборке, сначала отодвинулся от нее, а потом звонко брякнулся о красные доски. В такие бурные ночи хорошо вспоминать прошлое... Десять лет назад Ямагато вызвал в Японии большое волнение, когда из бездомных рикш и бродячих матросов начал формировать население Курильских островов, должное заменить ушедших оттуда русских. Корабли с переселенцами провожали трескотн?
1 2 3 4 5