Генри Лайон Олди
Гарпия
Мы, маги, самонадеянны, как никто в мире. Создавая дворцы и разрушая города, жонглируя заклинаниями и играя чарами, мы носимся с Высокой Наукой, как дурень с торбой, как дикарь с палкой, к которой он впервые прикрепил острый камень, и не замечаем, что мироздание безразлично к новоявленным владыкам. Уверенные, что все познаваемо, подчиняемо и изменяемо, или в крайнем случае – уничтожимо, мы запираем себя в клетку предубеждений, держимся за прутья и хохочем в лицо каждому, кто заявит о нашей ограниченности.
Кажется, что наш хохот сотрясает основы бытия. Но нет, он всего лишь гаснет в пяти шагах от клетки. Там, в темноте, сверкают чьи-то глаза, там кто-то ходит на мягких лапах, там слышится жаркое дыхание зверя. Клетка, ты ограждаешь нашу свободу? – а может, ты просто спасаешь нас, могущественных калек, от шанса сделаться легкой добычей?
Из записей Нихона Седовласца
И однажды воображение пришло мне на выручку, и я создал богов; а затем пришлось сотворить и людей, чтобы те поклонялись богам; а также и города, где они будут жить, и королей, которые будут ими править; но королям и городам потребны имена, и великие, веские имена нужны широким рекам, которые – я видел это – ночами текут по королевствам.
Эдвард Джон Мортон Дракс Планкетт, 18-й барон Дансени
Prologus
– Большой курятник, – сказал дедушка, улыбаясь. – Это я о Реттии. Большой, грязный и, главное, тесный курятник. Тебе будет трудно там.
В голосе деда звучало понимание, спокойное и доброжелательное. Так солдата отправляют в разведку, откуда мало шансов вернуться с донесением, так благословляют на дальнюю дорогу и трудную работу, зная, что уходящий редко приносит домой удачу, а работник – богатство. Так разговаривают с равным, поручая важное дело и не оскорбляя слезливым, лишним сочувствием.
– Мы рождены для простора, а его в Реттии мало. Люди кидаются на каждую крупинку, стараясь успеть прежде конкурента. В итоге – свалка, давка, и никакого простора. Он затоптан ногами. Нам свойственно размышлять, не торопясь, а в столице для этого вечно нет времени. Суета – их девиз. Я знаю, я жил в городе шесть лет. И три года – при храме Шестирукого Кри.
Вперевалочку, неуклюже раскачиваясь, он подошел к самому краю скалы. Стоя над обрывом, дедушка смотрел туда, где ветер оглаживал ладонью мохнатые облака. Внизу, на гребнях волн, вскипали барашки – и буйными отарами неслись прочь, как если бы море пыталось уподобиться небу. Горластые чайки устроили базар, сбившись в стаю над Тарренским мысом. Осторожно, словно боязливая девчонка – пальцами ноги, солнце пробовало воду краешком диска.
От места соприкосновения тянулись ленты: алые, желтые, багряные.
– Ничего, дедушка. Я справлюсь.
Келена с любовью смотрела на старика. Она знала: едва покинув Строфады, она обратится для деда в воспоминание. Черно-белая картинка, факт, не отягощенный чувствами. Старик будет помнить все, что видит и переживает в данный момент, но не станет волноваться за внучку. Просто ожидание. Миссия Келены чрезвычайно важна для племени. Но сердце от этого не забьется чаще ни на одну сотую такта. Да и она сама, оставив родной остров позади, вспомнит о дедушке без лишних сантиментов.
Надо пользоваться радостью в настоящем. Грустить сейчас, восхищаться здесь; беспокоиться над обрывом, а не в ста шагах от него или в падении. Сиюминутность – единственная крепость, которая заслуживает обороны. Для обитателей Строфадской резервации нет якорей в прошлом и будущем.
За спиной Келены тянулся луг – бурый, высохший от летней жары. Когда осень осчастливит землю дождями, на лугу распустятся цветы. Гиацинты, фиалки, дикие пионы придут на смену весенним красавцам: ирисам и тюльпанам. Еще дальше пейзаж был выдержан в серых тонах, оживляем лишь желтизной зарослей дрока.
– Идет буря, – заметил дедушка. – Ветер усиливается. Воздух сухой, как глотка у похмельного забулдыги. Облака слоятся. Уверен, к полуночи грянет.
– Хорошо бы, – согласилась Келена.
На закате она отправлялась в путь. И очень надеялась на бурю. Дед прав: рваные края облаков, чехарда ласточек, резкое похолодание – все сулило шторм. С другой стороны, внезапная смена погоды могла быть результатом усилий заклинателя ветров, выполняющего чей-то заказ, или волхва-процеллера, нанятого на пиратский корабль – отводить непогоду в сторону. Если так, нет резона предсказывать, что случится через час – буйство стихий или полный штиль.
– Научись, девочка. Многие из наших считают твой поступок бессмыслицей. Кое-кто – безрассудством. Единицы – шансом построить мост над пропастью. Я бы назвал это крыльями, да боюсь показаться выжившей из ума развалиной.
Келена засмеялась. Слово «боюсь» потешно звучало в устах дедушки, который ничего и никогда не боялся. Страх мало свойствен обитателям Строфад, а дед прожил такую длинную, богатую, полную событий жизнь, что самый храбрый страх побледнел бы от ужаса и удрал со всех ног, предложи ему судьба принять в ней участие.
Старик обернулся. Келена подалась вперед, впитывая, запоминая черты дедова лица. Морщины, складки, «лапки-царапки» в уголках мудрых, чуточку насмешливых глаз. Горбатый нос, похожий на клюв орла. Пряди седых, местами – грязно-серых волос падают на плечи. Щеки запали, подчеркивая остроту скул. Подбородок резко выпячен вперед – борода у мужчин из народа Келены не росла, в отличие от усов, зато подбородок удавался на славу, соперничая с носом.
Родное, знакомое с детства лицо. Нет, поправила она себя. Это лицо, девочка, ты узнала не сразу. Раньше дед был красавцем. Скоро он опять станет красавцем – на год, в лучшем случае, на два. И тогда – все. Грусти сейчас, девочка, не теряй драгоценных секунд. На закате грусть останется здесь, а ты даже не обернешься, не взглянешь через плечо на одинокую, печальную грусть, брошенную на берегу, словно драное тряпье.
Впрочем, смотреть дальше, чем следует, ты тоже не станешь. Не увидишь тревогу, приплясывающую на том конце пути, и боязнь провала, и дурные предчувствия. Свора чаяний и опасений может изойти дребезжащим лаем – не вижу, не слышу, не знаю. Тебя не учили выборочной слепоте, ты родилась такой.
И ни разу не пожалела об этом.
– О деньгах не беспокойся. Стипендия тебе обеспечена. И достойное содержание. Нетрудно сторговаться, если потребности малы. Хочешь, мы принудим их раз в месяц покупать тебе новое платье? Парча, шелк, бархат – хочешь?
Оба улыбнулись. Прощаясь, они много и с удовольствием смеялись. К слезам, пророчила бабка Айзер-гюль, старейшина рыбацкого поселка на южной стороне острова. Бабка сама не смеялась, и другим не велела. У рыбаков слово женщин звучало громче мужского. Наверное, это и послужило причиной, по которой их род не оставил Строфад, когда острова объявили резервацией под властью Реттийской короны. Все переселились на Закмос, Тутир, Дактиль; самые бойкие – на материк, в восторге от обильных компенсаций. Даже монахи-скрытники, рыдая, покинули обжитые, намоленные землянки, а упрямцы-рыбаки не двинулись с места. Деньги от казны они получили, что называется, до гроша, отдали женам и матерям, те спрятали монеты в кубышки, на черный день, зарыли в тайном месте, под елью у развалин древней цитадели – и отправили мужей ловить морских черепах, ибо сезон.
У женщин корни растут глубже, думала Келена. А у наших женщин – еще глубже, хотя многие считают нас бесчувственными. Наши корни так глубоки, что достигают ваших бездн – потаенных, скрытых от вас самих. Философия, говорите вы. Религия, говорите вы. Высокая Наука, в конце концов, говорите вы.
Новые земли и новые пути, говорим мы.
Спасибо за доступность.
– Постарайся все-таки помочь больному. Боюсь, там очень запущенный случай, – сказал дедушка. Теперь слово «боюсь» прозвучало естественно и совсем не смешно. – Будь осторожна.
Он сделал последний шаг и кинулся вниз со скалы.
Келена выждала минуту-другую и подошла к обрыву. Пряный аромат лавра и шалфея, тимьяна и розмарина, вечный запах летних Строфад тянулся за ней, как плащ. Змея просквозила в траве и убралась подальше, в тень колючих кустов фриганы, стойких к засухе. Солнце блаженно тонуло в море, разбрызгивая винно-красную воду от горизонта к берегу.
– Я постараюсь, дедушка, – пообещала она.
В полночь началась буря.
Liber I
Мрачная с Островов Возвращения
Caput I
…Надломив крыло из ваты,
Ляжем в облака, как в склепы.
Мы, поэты, редко святы,
Мы поэты, часто слепы.
Томас Биннори
– Купите цветочек, сударь!
Цветочница Герда считала себя плоть от плоти Веселого Тупика, и не без оснований. Двенадцать лет назад ее подкинули здесь – не вполне здесь, скажем честно, но рядом, за углом – к порогу храма Добряка Сусуна. Жрецы-отпущенцы сжалились над бедолагой, мокрой и синей от крика. Шесть месяцев дитя обихаживали, как могли, неумело, по-мужски проявляя заботу и втихомолку радуясь живой душе, далекой от греха. Затем девочку взяла под опеку бабушка Марго, верная прихожанка, укрепив благой порыв содержанием, назначенным ей от храма.
Жила бабушка Марго, считай, в Веселом Тупике. Ну ладно, считай не считай, а положа руку на сердце – близко, пять минут ходьбы, не больше. Перекресток Кладбищенской и Трубача Клауса, домик под крышей цвета свежей ржавчины, третий этаж. Герда была не первой у старушки. Кристиан, для друзей – Крис-Непоседа, еще один внук-приемыш, успел раньше девочки обосноваться в тесном бабушкином жилище и в просторном бабушкином сердце. Талант карманника, проявившийся в раннем детстве, дар брать без спросу и вовремя уносить ноги, за который Кристиан удостоился похвалы Прохиндея Морица («Сопляк, ты кончишь жизнь на виселице!») лишь добавлял парню любви близких людей.
«Что бы ни нес, лишь бы в дом!» – говаривала Марго, чихая от доброй понюшки табака, и морщинки славными лучиками освещали ее лицо.
Бабушка всю жизнь торговала цветами. На покой она вышла прошлой осенью, передав семейное дело в руки Герды, цепкие и надежные. С младых ногтей девочка привыкла ходить за Марго, цепляясь за передник бабушки, а там – и самостоятельно. Владельцы оранжерей вздрагивали по ночам от изумления, смешанного с ужасом. Им снилась прелестная крошка, милый бутончик, торгующийся за каждый лепесток с азартом конокрада. Девочка научилась безошибочно определять, какие цветы завянут в скором времени, и всучивала покупателю именно этот букетик. Звонкий голосок привлекал клиентов, наивное личико даже в прожженном цинике будило любовь к прекрасному, а проклятья, летящие в адрес скупердяев, поражали цель без промаха.
Иные брали по три, по четыре букета, только бы «дурное орало» заткнулось.
– Купите цветочек, сударь!
Вотчиной Герды вскоре сделался Веселый Тупик. Набегавшись по городу, она раз за разом возвращалась сюда: так хищник, затаившись, ждет в засаде у водопоя. В Тупике, месте укромном и скрытом от досужих глаз, часто случались дуэли. Победитель, секунданты, лекарь, а то и побежденный, если оставался жив, с охотой брали у «цыпочки» розы – алые, пурпурные и багровые. Герда не знала, отчего драчуны предпочитают розы, схожие с лужицами крови, насаженными на шипастый клинок стебля, и не стремилась разрешить загадку. Корзина опустела, и ладно. Здесь же, в Веселом, студенты любили прижать к стеночке хорошенькую зеленщицу или душечку-прачку, сорвав поцелуй. Астры, георгины, а бывало, что и принц-гладиолус всегда оказывались кстати, если у студента завалялась монетка-другая, чудом спасшаяся от вчерашней пьянки.
Имелась в Веселом Тупике еще одна причина, по которой жители Реттии, колыбели изящных искусств, захаживая сюда, с охотой обзаводились цветами. Но о ней Герда помалкивала, боясь спугнуть удачу. Девочка, хоть и была в ту пору глупышом-несмышленышем, помнила, как причина возникла сама собой, без видимого повода, приехав в столицу верхом на пегом муле – и острым умишком понимала:
«Что явилось ниоткуда, грозит исчезнуть невпопад!»
Да, Герда обещала в будущем стать достойной преемницей бабушки Марго – и в торговле, и в мудрости, и в добросердечии. Хотя последнее, услышь девочка о таком казусе, она оспорила бы в любом суде, не нуждаясь в адвокатах. Есть возраст и положение, когда доброе сердце числится скорее в пороках, чем в заслугах. Ты преисполняешься гордости, если тебя кличут злюкой, но отзывчивость звучит обидно, на манер рохли и мямли.
– Купите цветочек, сударь!
Мужчина, рослый дворянин при шпаге и плаще, не обернулся. Секундой раньше он вошел в Тупик, погружен в раздумья. Шляпа, надвинутая на брови, размеренная походка человека, который никуда не торопится – ждет не он, ждут его; стук колес кареты-невидимки, остановившейся за углом, ибо пассажир изъявил желание пройтись пешком – все выдавало в дворянине особу значительную, следовательно, денежную и, возможно, щедрую.
Мудрость улиц: «звону» в кармане не всегда сопутствует желание поделиться.
Дворянин (Герда для себя окрестила его «верзилой») в подробностях осмотрел сперва корзину, а после – маленькую цветочницу. На Герду так смотрели впервые: не видя, не замечая, скользя по поверхности, будто башмак по первому льду. Казалось, верзила способен с одинаковой небрежностью взять букет, ударить девочку по щеке или подпрыгнуть и улететь в вечернее небо.
Вместо этого дворянин почесал кончик носа, отвернулся и двинулся дальше. Герда шумно вздохнула, лишь сейчас обнаружив двух спутников верзилы – старичину и хлюпика, согласно ее личному реестру «кобелей». Хлюпик напоминал кузнечика, старичина – гусеницу. Первый – вприпрыжку, второй – ковыляя и охая, они поравнялись с девочкой, стараясь не отставать от дворянина в плаще.
«Драться явились, – решила Герда. – Верзила заколет хлюпика, а старичина подтвердит, что все было по-честному. Жалко, розы кончились. Ничего, продам георгины. Они тоже на кровищу смахивают…»
Она ошиблась. Драться гости Веселого Тупика не собирались. Верзила остановился у входа в заветный домик, где жила еще одна причина, и задумался, медля взяться за дверной молоток. Душа Герды запела: хвала Вечному Страннику, без цветов не обойдутся! Их трое, полкорзины заберут. День прожит не зря…
– Купите цветочек, сударь!
– Уйди, дитя, – велел хлюпик.
Это он напрасно. Чуя поживу, Герда становилась злее дикой кошки. Ради возможности укусить, вцепиться в живое мясцо, она частенько жертвовала и самой поживой – повод делался лишним, мешающим словесной баталии. Не в деньгах счастье, а оскорблять себя всяким прохвостам мы не позволим. Это нам-то уходить из Веселого? Это мы-то – дитя?
Герда не сомневалась, что с легкостью удерет от хлюпика, а уж от доходяги – и подавно. Значит, возмездия за дерзость можно не опасаться.
– Жадины! Скряги! Медяка пожалели бедному ребенку! Чтоб вас скрючило в три погибели! Чтоб ваши кишки играли отходной марш с ночи до утра! Чтоб вам зудело без почесуна…
Верзила с хлюпиком и ухом не повели. Зато старичина замер, как вкопанный, принюхиваясь. Герда была готова дать голову на отсечение – дряхлый мерзавец нюхал ее вопли. Шевелились мохнатые ноздри; слова влетали в них, отдавая хозяину не смысл, но запах.
Наконец старичина сморщился и чихнул.
– Пусть вам, жмотам, икается…
– Уймись, отроковица, – ласково произнес старичина, и Герда ощутила, как язык сворачивается в трубочку, где внутри, розовым червячком, спряталась немота, и снаружи тоже воцарилась немота, щекоча зубы опасным, зимним холодом. – Не надо желать случайным встречным целый ворох гадостей. Это дурно. Тебе говорили, что это дурно, или я у тебя первый?
– Оставь ребенка, Серафим, – велел дворянин. – Она не со зла.
– Разумеется, не со зла, – кивнул старичина. – Исключительно из благих намерений. Я же чую: она преисполнена любовью. Аж наружу брызжет. Отроковица, твое счастье, что Вышние Эмпиреи глухи к таким болтушкам, как ты. Кройся в твоем оре хотя бы одна скверная инвокация… Клянусь Нижней Мамой, я превратил бы тебя в чертополох и скормил на обед ближайшему ослу. Когда в следующий раз захочешь пожелать счастья ближнему, вспомни меня. Хорошо?
«Чтоб ты сдох!» – подумала Герда, тщетно пытаясь заговорить.
– Все смертны, – не стал перечить мерзкий старичина. – Рано или поздно я сдохну. Но не сейчас, к твоему великому сожалению. Давай сюда корзинку, моя прелесть. Люди искусства обожают цветы. Томас – не исключение. Вот и преподнесем…
Руки Герды помимо ее воли протянули корзину вперед. Хлюпик принял вынужденное подношение, не моргнув и глазом, а верзила достал из кошеля монету и швырнул ее цветочнице. Он бросал, не глядя, и промахнулся бы, угодив денежкой в водосточную трубу. Но хлюпик вдруг оказался в трех шагах от места, где стоял, взял монету из воздуха и через плечо закинул Герде прямиком в кармашек передника, вышитый по краю красным «живчиком».
1 2 3 4 5 6
Гарпия
Мы, маги, самонадеянны, как никто в мире. Создавая дворцы и разрушая города, жонглируя заклинаниями и играя чарами, мы носимся с Высокой Наукой, как дурень с торбой, как дикарь с палкой, к которой он впервые прикрепил острый камень, и не замечаем, что мироздание безразлично к новоявленным владыкам. Уверенные, что все познаваемо, подчиняемо и изменяемо, или в крайнем случае – уничтожимо, мы запираем себя в клетку предубеждений, держимся за прутья и хохочем в лицо каждому, кто заявит о нашей ограниченности.
Кажется, что наш хохот сотрясает основы бытия. Но нет, он всего лишь гаснет в пяти шагах от клетки. Там, в темноте, сверкают чьи-то глаза, там кто-то ходит на мягких лапах, там слышится жаркое дыхание зверя. Клетка, ты ограждаешь нашу свободу? – а может, ты просто спасаешь нас, могущественных калек, от шанса сделаться легкой добычей?
Из записей Нихона Седовласца
И однажды воображение пришло мне на выручку, и я создал богов; а затем пришлось сотворить и людей, чтобы те поклонялись богам; а также и города, где они будут жить, и королей, которые будут ими править; но королям и городам потребны имена, и великие, веские имена нужны широким рекам, которые – я видел это – ночами текут по королевствам.
Эдвард Джон Мортон Дракс Планкетт, 18-й барон Дансени
Prologus
– Большой курятник, – сказал дедушка, улыбаясь. – Это я о Реттии. Большой, грязный и, главное, тесный курятник. Тебе будет трудно там.
В голосе деда звучало понимание, спокойное и доброжелательное. Так солдата отправляют в разведку, откуда мало шансов вернуться с донесением, так благословляют на дальнюю дорогу и трудную работу, зная, что уходящий редко приносит домой удачу, а работник – богатство. Так разговаривают с равным, поручая важное дело и не оскорбляя слезливым, лишним сочувствием.
– Мы рождены для простора, а его в Реттии мало. Люди кидаются на каждую крупинку, стараясь успеть прежде конкурента. В итоге – свалка, давка, и никакого простора. Он затоптан ногами. Нам свойственно размышлять, не торопясь, а в столице для этого вечно нет времени. Суета – их девиз. Я знаю, я жил в городе шесть лет. И три года – при храме Шестирукого Кри.
Вперевалочку, неуклюже раскачиваясь, он подошел к самому краю скалы. Стоя над обрывом, дедушка смотрел туда, где ветер оглаживал ладонью мохнатые облака. Внизу, на гребнях волн, вскипали барашки – и буйными отарами неслись прочь, как если бы море пыталось уподобиться небу. Горластые чайки устроили базар, сбившись в стаю над Тарренским мысом. Осторожно, словно боязливая девчонка – пальцами ноги, солнце пробовало воду краешком диска.
От места соприкосновения тянулись ленты: алые, желтые, багряные.
– Ничего, дедушка. Я справлюсь.
Келена с любовью смотрела на старика. Она знала: едва покинув Строфады, она обратится для деда в воспоминание. Черно-белая картинка, факт, не отягощенный чувствами. Старик будет помнить все, что видит и переживает в данный момент, но не станет волноваться за внучку. Просто ожидание. Миссия Келены чрезвычайно важна для племени. Но сердце от этого не забьется чаще ни на одну сотую такта. Да и она сама, оставив родной остров позади, вспомнит о дедушке без лишних сантиментов.
Надо пользоваться радостью в настоящем. Грустить сейчас, восхищаться здесь; беспокоиться над обрывом, а не в ста шагах от него или в падении. Сиюминутность – единственная крепость, которая заслуживает обороны. Для обитателей Строфадской резервации нет якорей в прошлом и будущем.
За спиной Келены тянулся луг – бурый, высохший от летней жары. Когда осень осчастливит землю дождями, на лугу распустятся цветы. Гиацинты, фиалки, дикие пионы придут на смену весенним красавцам: ирисам и тюльпанам. Еще дальше пейзаж был выдержан в серых тонах, оживляем лишь желтизной зарослей дрока.
– Идет буря, – заметил дедушка. – Ветер усиливается. Воздух сухой, как глотка у похмельного забулдыги. Облака слоятся. Уверен, к полуночи грянет.
– Хорошо бы, – согласилась Келена.
На закате она отправлялась в путь. И очень надеялась на бурю. Дед прав: рваные края облаков, чехарда ласточек, резкое похолодание – все сулило шторм. С другой стороны, внезапная смена погоды могла быть результатом усилий заклинателя ветров, выполняющего чей-то заказ, или волхва-процеллера, нанятого на пиратский корабль – отводить непогоду в сторону. Если так, нет резона предсказывать, что случится через час – буйство стихий или полный штиль.
– Научись, девочка. Многие из наших считают твой поступок бессмыслицей. Кое-кто – безрассудством. Единицы – шансом построить мост над пропастью. Я бы назвал это крыльями, да боюсь показаться выжившей из ума развалиной.
Келена засмеялась. Слово «боюсь» потешно звучало в устах дедушки, который ничего и никогда не боялся. Страх мало свойствен обитателям Строфад, а дед прожил такую длинную, богатую, полную событий жизнь, что самый храбрый страх побледнел бы от ужаса и удрал со всех ног, предложи ему судьба принять в ней участие.
Старик обернулся. Келена подалась вперед, впитывая, запоминая черты дедова лица. Морщины, складки, «лапки-царапки» в уголках мудрых, чуточку насмешливых глаз. Горбатый нос, похожий на клюв орла. Пряди седых, местами – грязно-серых волос падают на плечи. Щеки запали, подчеркивая остроту скул. Подбородок резко выпячен вперед – борода у мужчин из народа Келены не росла, в отличие от усов, зато подбородок удавался на славу, соперничая с носом.
Родное, знакомое с детства лицо. Нет, поправила она себя. Это лицо, девочка, ты узнала не сразу. Раньше дед был красавцем. Скоро он опять станет красавцем – на год, в лучшем случае, на два. И тогда – все. Грусти сейчас, девочка, не теряй драгоценных секунд. На закате грусть останется здесь, а ты даже не обернешься, не взглянешь через плечо на одинокую, печальную грусть, брошенную на берегу, словно драное тряпье.
Впрочем, смотреть дальше, чем следует, ты тоже не станешь. Не увидишь тревогу, приплясывающую на том конце пути, и боязнь провала, и дурные предчувствия. Свора чаяний и опасений может изойти дребезжащим лаем – не вижу, не слышу, не знаю. Тебя не учили выборочной слепоте, ты родилась такой.
И ни разу не пожалела об этом.
– О деньгах не беспокойся. Стипендия тебе обеспечена. И достойное содержание. Нетрудно сторговаться, если потребности малы. Хочешь, мы принудим их раз в месяц покупать тебе новое платье? Парча, шелк, бархат – хочешь?
Оба улыбнулись. Прощаясь, они много и с удовольствием смеялись. К слезам, пророчила бабка Айзер-гюль, старейшина рыбацкого поселка на южной стороне острова. Бабка сама не смеялась, и другим не велела. У рыбаков слово женщин звучало громче мужского. Наверное, это и послужило причиной, по которой их род не оставил Строфад, когда острова объявили резервацией под властью Реттийской короны. Все переселились на Закмос, Тутир, Дактиль; самые бойкие – на материк, в восторге от обильных компенсаций. Даже монахи-скрытники, рыдая, покинули обжитые, намоленные землянки, а упрямцы-рыбаки не двинулись с места. Деньги от казны они получили, что называется, до гроша, отдали женам и матерям, те спрятали монеты в кубышки, на черный день, зарыли в тайном месте, под елью у развалин древней цитадели – и отправили мужей ловить морских черепах, ибо сезон.
У женщин корни растут глубже, думала Келена. А у наших женщин – еще глубже, хотя многие считают нас бесчувственными. Наши корни так глубоки, что достигают ваших бездн – потаенных, скрытых от вас самих. Философия, говорите вы. Религия, говорите вы. Высокая Наука, в конце концов, говорите вы.
Новые земли и новые пути, говорим мы.
Спасибо за доступность.
– Постарайся все-таки помочь больному. Боюсь, там очень запущенный случай, – сказал дедушка. Теперь слово «боюсь» прозвучало естественно и совсем не смешно. – Будь осторожна.
Он сделал последний шаг и кинулся вниз со скалы.
Келена выждала минуту-другую и подошла к обрыву. Пряный аромат лавра и шалфея, тимьяна и розмарина, вечный запах летних Строфад тянулся за ней, как плащ. Змея просквозила в траве и убралась подальше, в тень колючих кустов фриганы, стойких к засухе. Солнце блаженно тонуло в море, разбрызгивая винно-красную воду от горизонта к берегу.
– Я постараюсь, дедушка, – пообещала она.
В полночь началась буря.
Liber I
Мрачная с Островов Возвращения
Caput I
…Надломив крыло из ваты,
Ляжем в облака, как в склепы.
Мы, поэты, редко святы,
Мы поэты, часто слепы.
Томас Биннори
– Купите цветочек, сударь!
Цветочница Герда считала себя плоть от плоти Веселого Тупика, и не без оснований. Двенадцать лет назад ее подкинули здесь – не вполне здесь, скажем честно, но рядом, за углом – к порогу храма Добряка Сусуна. Жрецы-отпущенцы сжалились над бедолагой, мокрой и синей от крика. Шесть месяцев дитя обихаживали, как могли, неумело, по-мужски проявляя заботу и втихомолку радуясь живой душе, далекой от греха. Затем девочку взяла под опеку бабушка Марго, верная прихожанка, укрепив благой порыв содержанием, назначенным ей от храма.
Жила бабушка Марго, считай, в Веселом Тупике. Ну ладно, считай не считай, а положа руку на сердце – близко, пять минут ходьбы, не больше. Перекресток Кладбищенской и Трубача Клауса, домик под крышей цвета свежей ржавчины, третий этаж. Герда была не первой у старушки. Кристиан, для друзей – Крис-Непоседа, еще один внук-приемыш, успел раньше девочки обосноваться в тесном бабушкином жилище и в просторном бабушкином сердце. Талант карманника, проявившийся в раннем детстве, дар брать без спросу и вовремя уносить ноги, за который Кристиан удостоился похвалы Прохиндея Морица («Сопляк, ты кончишь жизнь на виселице!») лишь добавлял парню любви близких людей.
«Что бы ни нес, лишь бы в дом!» – говаривала Марго, чихая от доброй понюшки табака, и морщинки славными лучиками освещали ее лицо.
Бабушка всю жизнь торговала цветами. На покой она вышла прошлой осенью, передав семейное дело в руки Герды, цепкие и надежные. С младых ногтей девочка привыкла ходить за Марго, цепляясь за передник бабушки, а там – и самостоятельно. Владельцы оранжерей вздрагивали по ночам от изумления, смешанного с ужасом. Им снилась прелестная крошка, милый бутончик, торгующийся за каждый лепесток с азартом конокрада. Девочка научилась безошибочно определять, какие цветы завянут в скором времени, и всучивала покупателю именно этот букетик. Звонкий голосок привлекал клиентов, наивное личико даже в прожженном цинике будило любовь к прекрасному, а проклятья, летящие в адрес скупердяев, поражали цель без промаха.
Иные брали по три, по четыре букета, только бы «дурное орало» заткнулось.
– Купите цветочек, сударь!
Вотчиной Герды вскоре сделался Веселый Тупик. Набегавшись по городу, она раз за разом возвращалась сюда: так хищник, затаившись, ждет в засаде у водопоя. В Тупике, месте укромном и скрытом от досужих глаз, часто случались дуэли. Победитель, секунданты, лекарь, а то и побежденный, если оставался жив, с охотой брали у «цыпочки» розы – алые, пурпурные и багровые. Герда не знала, отчего драчуны предпочитают розы, схожие с лужицами крови, насаженными на шипастый клинок стебля, и не стремилась разрешить загадку. Корзина опустела, и ладно. Здесь же, в Веселом, студенты любили прижать к стеночке хорошенькую зеленщицу или душечку-прачку, сорвав поцелуй. Астры, георгины, а бывало, что и принц-гладиолус всегда оказывались кстати, если у студента завалялась монетка-другая, чудом спасшаяся от вчерашней пьянки.
Имелась в Веселом Тупике еще одна причина, по которой жители Реттии, колыбели изящных искусств, захаживая сюда, с охотой обзаводились цветами. Но о ней Герда помалкивала, боясь спугнуть удачу. Девочка, хоть и была в ту пору глупышом-несмышленышем, помнила, как причина возникла сама собой, без видимого повода, приехав в столицу верхом на пегом муле – и острым умишком понимала:
«Что явилось ниоткуда, грозит исчезнуть невпопад!»
Да, Герда обещала в будущем стать достойной преемницей бабушки Марго – и в торговле, и в мудрости, и в добросердечии. Хотя последнее, услышь девочка о таком казусе, она оспорила бы в любом суде, не нуждаясь в адвокатах. Есть возраст и положение, когда доброе сердце числится скорее в пороках, чем в заслугах. Ты преисполняешься гордости, если тебя кличут злюкой, но отзывчивость звучит обидно, на манер рохли и мямли.
– Купите цветочек, сударь!
Мужчина, рослый дворянин при шпаге и плаще, не обернулся. Секундой раньше он вошел в Тупик, погружен в раздумья. Шляпа, надвинутая на брови, размеренная походка человека, который никуда не торопится – ждет не он, ждут его; стук колес кареты-невидимки, остановившейся за углом, ибо пассажир изъявил желание пройтись пешком – все выдавало в дворянине особу значительную, следовательно, денежную и, возможно, щедрую.
Мудрость улиц: «звону» в кармане не всегда сопутствует желание поделиться.
Дворянин (Герда для себя окрестила его «верзилой») в подробностях осмотрел сперва корзину, а после – маленькую цветочницу. На Герду так смотрели впервые: не видя, не замечая, скользя по поверхности, будто башмак по первому льду. Казалось, верзила способен с одинаковой небрежностью взять букет, ударить девочку по щеке или подпрыгнуть и улететь в вечернее небо.
Вместо этого дворянин почесал кончик носа, отвернулся и двинулся дальше. Герда шумно вздохнула, лишь сейчас обнаружив двух спутников верзилы – старичину и хлюпика, согласно ее личному реестру «кобелей». Хлюпик напоминал кузнечика, старичина – гусеницу. Первый – вприпрыжку, второй – ковыляя и охая, они поравнялись с девочкой, стараясь не отставать от дворянина в плаще.
«Драться явились, – решила Герда. – Верзила заколет хлюпика, а старичина подтвердит, что все было по-честному. Жалко, розы кончились. Ничего, продам георгины. Они тоже на кровищу смахивают…»
Она ошиблась. Драться гости Веселого Тупика не собирались. Верзила остановился у входа в заветный домик, где жила еще одна причина, и задумался, медля взяться за дверной молоток. Душа Герды запела: хвала Вечному Страннику, без цветов не обойдутся! Их трое, полкорзины заберут. День прожит не зря…
– Купите цветочек, сударь!
– Уйди, дитя, – велел хлюпик.
Это он напрасно. Чуя поживу, Герда становилась злее дикой кошки. Ради возможности укусить, вцепиться в живое мясцо, она частенько жертвовала и самой поживой – повод делался лишним, мешающим словесной баталии. Не в деньгах счастье, а оскорблять себя всяким прохвостам мы не позволим. Это нам-то уходить из Веселого? Это мы-то – дитя?
Герда не сомневалась, что с легкостью удерет от хлюпика, а уж от доходяги – и подавно. Значит, возмездия за дерзость можно не опасаться.
– Жадины! Скряги! Медяка пожалели бедному ребенку! Чтоб вас скрючило в три погибели! Чтоб ваши кишки играли отходной марш с ночи до утра! Чтоб вам зудело без почесуна…
Верзила с хлюпиком и ухом не повели. Зато старичина замер, как вкопанный, принюхиваясь. Герда была готова дать голову на отсечение – дряхлый мерзавец нюхал ее вопли. Шевелились мохнатые ноздри; слова влетали в них, отдавая хозяину не смысл, но запах.
Наконец старичина сморщился и чихнул.
– Пусть вам, жмотам, икается…
– Уймись, отроковица, – ласково произнес старичина, и Герда ощутила, как язык сворачивается в трубочку, где внутри, розовым червячком, спряталась немота, и снаружи тоже воцарилась немота, щекоча зубы опасным, зимним холодом. – Не надо желать случайным встречным целый ворох гадостей. Это дурно. Тебе говорили, что это дурно, или я у тебя первый?
– Оставь ребенка, Серафим, – велел дворянин. – Она не со зла.
– Разумеется, не со зла, – кивнул старичина. – Исключительно из благих намерений. Я же чую: она преисполнена любовью. Аж наружу брызжет. Отроковица, твое счастье, что Вышние Эмпиреи глухи к таким болтушкам, как ты. Кройся в твоем оре хотя бы одна скверная инвокация… Клянусь Нижней Мамой, я превратил бы тебя в чертополох и скормил на обед ближайшему ослу. Когда в следующий раз захочешь пожелать счастья ближнему, вспомни меня. Хорошо?
«Чтоб ты сдох!» – подумала Герда, тщетно пытаясь заговорить.
– Все смертны, – не стал перечить мерзкий старичина. – Рано или поздно я сдохну. Но не сейчас, к твоему великому сожалению. Давай сюда корзинку, моя прелесть. Люди искусства обожают цветы. Томас – не исключение. Вот и преподнесем…
Руки Герды помимо ее воли протянули корзину вперед. Хлюпик принял вынужденное подношение, не моргнув и глазом, а верзила достал из кошеля монету и швырнул ее цветочнице. Он бросал, не глядя, и промахнулся бы, угодив денежкой в водосточную трубу. Но хлюпик вдруг оказался в трех шагах от места, где стоял, взял монету из воздуха и через плечо закинул Герде прямиком в кармашек передника, вышитый по краю красным «живчиком».
1 2 3 4 5 6