..
- Как это "поступали"?
Он мнется. Он самолюбив. И колок. Ну ладно, я ведь тоже всё это прошел и знаю. Я тоже самолюбив... Мне только двадцать шесть, а не пятьдесят.
- Как это "поступали"? Это что, учреждение? Школа?
Он молчит. Я сбил его.
- Ну как ты это себе представляешь? Здание такое, да?
- Ну, здание...
- Двери, окна, вывеска над входом, да?.. Написано: "Светское общество", да?
- Кто его знает...
Потом, когда я с грехом пополам вдалбливаю в их неприспособленные, практичные головы эту абстрактную чепуху, Саша Абношкин говорит мне, прищурившись:
- А зачем это нам? Трактор и без этого пойдет.
- Ты это серьезно?
Он усмехается.
- Ладно, - говорю я миролюбиво, - будем считать, что теперь истина установлена.
- А я и раньше знал, - говорит Саша Абношкин.
Голова его вздернута неимоверно. Он старается смотреть на меня сверху вниз. Он из тех, кто участвует в соревнованиях только тогда, когда абсолютно уверен в своей победе. Если он не уверен, он откажется от соревнований. Он будет тайком тренироваться до тех пор, пока не почувствует, что готов выйти и победить. Он начинает огрызаться, презирать, ненавидеть...
- Всякий нормальный человек должен любить читать, - говорю я.
- А вот бабка Прасковья не любит, - медленно говорит Гена Дергунов. Что ж она, ненормальная?
Они объявляют мне войну. Не кровавую, не смертельную, не ожесточенную... Но такую, что держи ухо востро перед их ранней земной мудростью и насмешливостью. Это война добрая. Это означает, что тебя признали... Наверное, это честь для меня, что они снизошли до единоборства со мной. Легкое, изящное "кто - кого", оно ведь нам не в тягость...
- Но оно мешает, - мягко говорит Шулейкин. - С ними нужно быть построже... Распускать нельзя... всякие вопросики... каламбурчики... Ученик учиться пришел? Вот и пусть учится, а над учителем подтрунивать...
- Мне видней, - говорю я.
- Нет, мне видней, - мягко говорит Шулейкин. - По диктанту тоже спорили, а вышло...
- Вышел подлог, - говорю я шепотом.
Почему я говорю об этом шепотом?
Он молчит.
- Здорово ты его рубанул, - смеется на улице Виташа.
- А ты-то что же молчал? - спрашиваю я.
- Да я не успел, - говорит он растерянно.
Ужасно заставлять людей врать и оправдываться...
- Ладно, - говорю я, - замнем. Я пошутил.
- Мне здесь жить, - говорит Виташа. - Ты-то уедешь. Ты сегодня здесь, завтра - там... А мне здесь оставаться.
А птицы поют...
ПОХОДКА БАЛЕРИНЫ
Она кутается в мамкин платок. И переминается с ноги на ногу. А на ногах ее - старые валенки, подбитые резиной, и большие нелепые латки на тех валенках.
Но когда она делает шаг, в классе становится тихо.
Или это мне кажется?
И она идет в мою сторону. Она идет плавно, слегка покачивается на ходу, как балерина. Это такая особая походка, словно кончиком ноги слегка прикасаются к воде: не холодна ли?
- Скажи-ка мне, Багреева...
А о чем спрашивать - не знаю.
За окнами - голые холмы, серое небо. А может быть, и дождь сыплет... А Багреева держит высоко прекрасную свою голову. Она стоит прямо передо мной, только на меня не смотрит.
В классе очень тихо. Я не должен был ее вызывать первою. Она слишком необычна для этого. Хороша слишком. Еще подумают... Видят ли они, как она хороша?
А она стоит, не глядя в мою сторону, и ее большие ресницы (господи, как нарисованные!) колышутся слегка, подобные мягким темным крыльям.
- Возьмите мел, Багреева.
Для чего этот мел?.. Ну что она будет писать?..
Она берет мел. Маленькая, тонкая ее рука высовывается из рукава. На ней старомодный пиджак. Мужской. А рука маленькая и тонкая. А пальцы красные, и кожа на них потрескалась. И в этих красных, озябших пальцах белый мел...
Я должен обучать ее прекрасным стихам, и она должна научиться не смотреть мне в глаза так пугливо и даже не отворачиваться, и она должна знать себе цену... Бред какой-то!
Там, за окнами, ветхие крыши Васильевки темнеют над оврагом. Знают ли они, для чего я сюда приехал?
- Вы знаете, кто такой Сен-Санс?
Кто-то тихо смеется. Она вздыхает. Она смотрит на меня громадными карими своими глазищами. Она вздыхает. Кто-то смеется. Я листаю журнал и ничего не могу прочесть в нем. Почему я на "вы" с ней?..
Вот она стоит передо мной, Багреева Вера. Что она думает о себе?.. Хоть бы согрела руки, чтобы пальцы оттаяли, чтобы мел не дрожал и не крошился... Она вздыхает. Почему это я говорю с ней, с восьмиклассницей, на "вы"?..
- Вы не знаете, кто такой Сен-Санс?
- Что?..
За окнами - голые холмы, серое небо. Скоро снег, скоро снег...
- Положи мел, Багреева.
Она кладет мел. Она краснеет. А там, в Васильевке, уже зажигаются огни. Керосиновые лампы с закопченными стеклами стоят, как солдатики, на столах. Туда, через овраг, на те огни, по мокрой скользкой осенней дороге пойдет Багреева Вера. Походка ее будет плавна, как у балерины.
- Багреева, ты была когда-нибудь в театре?
- Нет.
Она вздыхает. Неужели она не знает, как она красива?
- Кто из вас бывал в театре?
Все сидят неподвижно.
- А знаете ли вы, что такое трамвай?
Да, конечно, они слышали. Он гремит по утреннему городу. Я вижу напряженное лицо вожатой и заспанные губы кондукторши. Я покачиваюсь на задней площадке, трясусь... вместе со всеми своими радостями, и раздумьями, и печалями... И пассажиры толкают меня под бока...
Это старое уродливое электрическое животное - трамвай! Но на нем я уезжал в будущее, когда еще не существовали троллейбусы...
...Она будет идти по скользкой дороге. Будет уже темно вокруг. Ведь теперь темнеет рано. Осень ведь... Знает ли она о том, как она красива?.. И в губах - ничего детского, уже ничего... В деревнях взрослеют рано.
- Что ты будешь делать, когда домой вернешься?
Кто-то смеется. А может быть, кашель сдерживает...
- Воды наношу, - говорит она и смотрит в окно.
И уже ни пиджака мужского на ней, ни старого платка, ни валенок разбитых, ни красных, озябших пальцев... Что-то светлое, легкое, гордое...
Она идет по проходу к своей парте. Вот так она и будет идти всегда мимо молчаливых товарищей, мимо Васильевки, и проход меж рядами - это как продолжение поздней осенней дороги...
- В деревне часто встречаются великовозрастные ученики, - говорит Шулейкин в учительской.
- Какие?
- Ну, переростки. Условия труда, и всё такое прочее. Вот, например, Вера Багреева...
Он смотрит мне в глаза прямо и подозрительно.
- Не помню, - говорю я.
- Вера Багреева... Красивая такая...
- Не помню, - говорю я.
- Ей вот, к примеру, семнадцать, а она в восьмом...
- Она что, тупая?..
Он смотрит прямо в меня. Маленькие глазки его не моргают.
Шалишь! Ничего не получится. Я не таковский. Я тоже не дурак.
А за окном - темень. И три керосиновых солдатика с трудом освещают учительскую. И Вера Багреева носит воду. И коромысло изгибается на ее плече. И красными, озябшими пальцами она придерживает мокрое дерево. Сыплет дождичек осенний, а она идет медленно, но легко, покачивается. Она ступает так, словно пробует воду в реке кончиками пальцев.
- Неужели вы не заметили Багрееву? Такая красивая, стройная девица. У нее мать тоже... Особенно раньше... А у этой, у дочери, ресницы мохнатые...
- Не помню, не заметил.
- Городским она нравится. Нынешним летом инспектор молодой из Калуги приезжал... Возвращаться не хотел.
- Не помню, - говорю я. - Не помню Багрееву.
Конечно, если снять с нее эти валенки... Мне двадцать шесть - ей семнадцать. Это значит, девять лет разницы. Не так уж много...
- Вон вы какой красивый, - говорит Шулейкин.
- С чего это вы взяли?
- У вас усики черные, и вообще брюнет...
- Ну так что же?
Девять лет - такие пустяки...
- Непросвещенное мнение русских женщин относительно брюнетов... поясняет Шулейкин.
- Да ну что вы...
- Они считают: раз темный, значит, хорошо. Контраст.
Свет падает Шулейкину на лицо, и шрам на носу словно налился кровью. Набух. А в маленьких глазах его - боль и вопрос. Он подстрижен и выбрит на славу. Как это он здесь умудряется?.. Толстые монастырские стены холодные. Печи едва живы. Вот если бы на этом прекрасном холме выстроить прекрасное здание, стеклянное и прозрачное и теплое...
- От холода у учеников руки краснеют, - говорю я.
Он смотрит на меня и слегка улыбается.
- Я видел сегодня: руки красные, озябшие, мел не держат... Обидно...
- У Багреевой Веры руки от кипятка красные, - говорит он, - обварила. - Он смотрит на меня и слегка улыбается. - Конечно, обидно, - говорит он, такие красивые руки...
Ей семнадцать?.. Вот почему уже ничего детского в молчаливых и неподвижных ее губах.
- Мать у нее красавица, вот увидите... Так сказать, красит наш унылый пейзаж. А летом у нас хорошо.
И он продолжает внимательно вглядываться в меня. И что-то жалкое мелькает в его взгляде. Мне грустно и не по себе. Хочется уйти из этой комнаты, где, кроме стен и стола, покрытого красным сатином, больше ничего нет.
ПУСТЬ КОЛ, ДА СОБСТВЕННЫЙ
И здесь, оказывается, льют дожди. И здесь - холодно и сыро. И келья моя протекает. И четыре кубометра осиновых дров гниют под дождем. Чем я буду зимой отапливаться?
- Еще будут хорошие деньки, - говорит Мария Филипповна, пионервожатая. - Еще в колхозе наработаемся.
- То есть как это?
- Обязательно, - говорит она. - Все пойдем: и ученики, и учителя.
Если бы я был посчастливей, сидел бы сейчас в публичке. Завтракал бы дома. Ходил бы в кино, когда хотел...
- Вы приходите к нам пообедать, - говорит Мария Филипповна. - Что ж на молоке на одном сидеть... Разве можно?.. Живот испортите.
- Я солдат, - смеюсь я. - Я привык ко всему.
А у них дома, наверное, тепло. Они обжились... Дом!
- Мне бы вот сахару достать, - говорю я.
- А вот мы в воскресенье в Козельск за продуктами поедем... Давайте с нами...
Чаю хочется!.. Обыкновенного горячего чаю... Раньше мне хотелось быть великим, хотелось попасть на Северный полюс... Хотелось написать роман... А сейчас хочется чаю...
- А я примус в Козельске куплю. Чай буду варить себе.
Она смотрит на гнилые дрова. Покачивает головой.
- Безобразие, - говорит. - Человек университет окончил, а они дров хороших дать не могли!.. - И оглядывается.
- Кто о н и?
Она смеется. Оглядывается по сторонам.
- Вы потише, - лицо у нее растерянное, - у нас в поселке слышно очень.
- Колхоз тут у вас развалюшка какая-то, - говорю я.
- Тшшш...
Губы у нее становятся белыми. И она шепчет этими белыми губами:
- Что вы... что вы... - И снова громко: - Послевоенные трудности. Ничего, это мы наладим... - И снова шепотом: - А то еще ученики услышат. Белыми губами: - Они знаете какие?.. - И снова, извиняясь: - Вы мне всю работу испортите...
...Я говорю своим восьмиклассникам:
- Результаты третьего диктанта - колы. Нравится?
Они молчат.
- Не нравится?
Они молчат.
- Цыганков Ваня, тебе нравится?
Он стоит за партой. Крутит рыжей кудлатой головой.
- Ну, нравится тебе такой результат?
- Не-е...
- Кому нравится?
Они молчат.
- Вот и выбирайте. Сами выбирайте, - говорю я. - Как скажете, так и буду поступать.
Что-то подкатывает к горлу. Что-то душит меня. Ну вы, ну поддержите хоть вы меня! Скажите хоть одно слово. Я не знаю, чем это кончится, но давайте воевать...
- Мы можем писать легкие диктанты, как тогда... Если вы хотите. Я даже могу подсказывать вам. Вы меня любить будете за доброту мою... А?
Они молчат.
- Меня все хвалить будут... Хороших дров мне привезут. Будет большой праздник...
Кто-то фыркает. Или я напрасно взываю к ним?
- И спрашивать я буду очень облегченно. И когда буду спрашивать, буду в окно глядеть, чтобы не мешать вам в учебник подсматривать...
Коля Зимосадов сидит насупившись. У Маши Калашкиной растерянная улыбка на некрасивом лице. Шура Евсиков барабанит по парте пальцами. Он очень сосредоточен.
- Хотите такую жизнь? Да? Одно слово, и всё будет по-вашему.
Они молчат.
- Хотите?
- Не хотим, - говорит Гена Дергунов и прячется за развернутую книгу.
- А ты за всех не отвечай, - говорит Саша Абношкин.
- Хотите?
- Лучше, чтоб полегче, - улыбается Маша Калашкина.
Подвел ты меня, Абношкин!
- Полегче не будет, - говорю я.
Они молчат. Бунт?
- Пусть кол, да мой собственный, - говорит Шура Евсиков. - Мне чужие четверки не нужны.
Ааа... Вот оно!
- Зимосадов.
- А мне тоже не нужны...
- А ты, Абношкин?
- А чего я?..
- Нагорит вам потом, - говорит мне Маша Калашкина. - Вам Шулейкин даст...
- Не твоя забота, - говорит ей Саша Абношкин.
- Выставлять колы в журнал? - спрашиваю я.
Они молчат.
- Выставлять?
Они молчат.
- Выставлять или нет?
- Ставьте, - говорит Гена Дергунов и прячется за развернутую книгу.
- Кто за?
Они поднимают руки.
Ну вот, теперь и начнется!.. Зачем мне это? Друг мой, друг мой, за то ли ты взялся?.. А в монастыре бывал Толстой... Забыл ты об этом, забыл... Хватал бы ниточку за неверный ее конец... Потомки спасибо сказали бы!..
- Не тем вы занимаетесь, - мягко говорит мне в учительской Шулейкин. Возбудили детей.
- Детей? - смеюсь я.
Теперь наши позиции стали хоть определеннее. Теперь легче. Вот - я, а вот - он. Главное теперь - это не нарваться, не раскричаться, не устроить истерику.
- Детей? - смеюсь я.
- Вы еще очень неопытны, - мягко говорит он. - Можете споткнуться...
Я улавливаю легкую угрозу. Она едва ощутима, как в жару - будущий дождь.
- Они не так безграмотны, как вам кажется, - говорит Шулейкин.
- Вы мне угрожаете?
- Вот видите, как вы поняли товарищеский совет? - качает он головой. Вот видите?..
- А может быть, и в самом деле, - говорит Клара Ивановна, - начать с колов?.. Ну пусть уж...
Он останавливает ее едва заметным движением руки, и она послушно смолкает.
- Послушайте, Михаил Андреевич, - говорю я Шулейкину, - вы что, боитесь меня? Или я ваши планы нарушил? А?
- Я ничего не боюсь, - говорит он.
- А чего вас бояться, - говорит Маракушев Николай Терентьевич вызывающе, а сам смотрит на Шулейкина, словно ждет его распоряжений.
Я резко поворачиваюсь к нему.
- А вы еще откуда взялись? - говорю я ему очень обидно. Но он не обижается. Только бы не сорваться. Пусть знают!.. Еще бы мне широко улыбнуться, помахать им рукой и выйти... Не могу...
- Вы не вмешивайтесь, - говорит Маракушеву Шулейкин.
Они уже между собой воюют. Ладно, у меня тоже свои соображения на сей счет...
ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ
- И всю ночь будем работать? - спрашиваю я.
- Всю ночь и будем, - говорит Виташа. - Это вам не в городе в постельке спать. - Он смеется. Он смотрит на меня. - Ничего, мускулы развивать надо. Покрутите машинку!.. - Потом он успокаивается, говорит серьезно: - Надо ведь колхозу помочь...
Как ему приятно сообщить мне это!
- А ты что, против постельки? - спрашиваю я. - Ты считаешь, что это только для городских сибаритов? Да, Виктор Павлович?
- Я пошутил, - говорит он, и сплевывает на пол, и наступает валенком на плевок.
Нет, нет, никаких вопросов. Разве я возражаю?.. Хоть и есть во всем этом какая-то несуразица... Ладно, учись, дурак. Учись высокому искусству веяния овса... Ладно, не спрашивай. Жизнь так коротка... А что, если тот мешок овса, что тебе суждено провеять, и есть главное, во имя которого всё? Учись, дурак... И торопись... Виташа посмеивается, но у него узловатые сильные руки... Черт! Неужели до сих пор сильные руки - самое прекрасное, что создал человек?.. Ладно, не спрашивай... Ладно. Молчу... Мы будем веять ночью... Ладно. Днем мы будем учить крестьянских детей быть прекрасными. Ладно, мы пренебрежем постельками... Лейся, золотой овес!.. Трещите, закрома!.. Что делают из овса? Крупу "Геркулес", печенье, овсом кормят лошадей... Машинам нужен бензин...
- А вы тоже идете в ночной поход? - спрашиваю у Шулейкина.
- А как же, - говорит он и пытается обнять сам себя правой рукой. Странная манера.
- Почему это он так делает? - тихонько спрашиваю у Виташи.
- А черт его знает. - Виташа сплевывает и растирает плевок валенком.
- Ну, теперь началось, - говорит Маракушев, - теперь на месяц... Понеслась!..
- Вам-то уж не впервые, кажется, Николай Терентьевич, - говорит Шулейкин обиженно. - Вы-то чего возмущаетесь?
- Гы, гы, - растерянно смеется Маракушев, - я не возмущаюсь, я так...
Мы шагаем по грязной дороге. Впереди - овраг. За оврагом - Васильевка. Там - редкие огоньки. Там - Вера Багреева. Она воду несет на длинном изогнутом коромысле.
Все растянулись цепочкой. По одному. Только Виташа идет со мною рядом.
- Надо бы попроще одеться, - говорит он.
- Опроститься? - смеюсь я.
- Пылью всё забьет... Грязь...
Воздух ночной свеж и чист. И холодок бодрящий. И что-то есть прекрасное в том, как мы движемся по этой дороге. И я иду... Где-то, куда-то, в какую-то Васильевку. Ладно, Виташа, твоя снисходительность великолепна, но я вдоволь порылся во фронтовой земле, и если ты не знаешь, что это такое...
- Ты знаешь, почему у Шулейкина шрам через весь нос? - спрашивает Виташа шепотом.
Откуда же мне знать...
- Он приударял за одной вдовой тут, а она не хотела... А он в окно к ней полез... Она взяла серп... - Виташа смеется прямо мне в ухо, - и тем серпом его по носу...
- А может, он любил ее?
- Любил, - шепотом смеется Виташа. - Любил, - смеется он, когда Васильевка почти вся остается сзади.
1 2 3 4 5 6 7 8