Шесть рассказов о школе кадров
(кит)
ВСТУПЛЕНИЕ
Закончив «Шесть рассказов о «школе кадров», Ян Цзян дала мне рукопись. Мне показалось, что в ней не хватает еще одной главы, которую можно было бы назвать примерно так: «Кампания: рассказ о стыде».
Одной из важных задач школы кадров Отделения общественных наук АН Китая было проведение кампании по выискиванию «участников группировки 16 мая». Два с лишним года вся жизнь в школе проходила в атмосфере критики и обличения. Из-за сельскохозяйственных работ, строительства жилищ, переездов и т. п. ритм кампании порой замедлялся, затем вновь набирал скорость, но — подобно перемежающейся лихорадке — хворь не оставляла тела больного. На этом монументальном фоне рассказы о труде, о досуге и обо всем остальном выглядят как вставные эпизоды или интермедии.
Сейчас другие времена — как говорится, вода ушла, и обнажились камни. Как и во всех других кампаниях, в этой участвовало три рода людей. Если бы дело дошло до воспоминаний, то невинно пострадавшие, подвергшиеся проработкам, написали бы, возможно, «Рассказ об обиде» или «Рассказ о негодовании». Что касается рядовых исполнителей и свидетелей травли, то они, скорее всего, написали бы «Рассказ о стыде». Одни стыдились бы, что оказались глупцами, не сумели разглядеть надуманность и вздорность обвинений, что пошли на поводу у других и травили хороших людей. Другие (и я в том числе) стыдились бы своей трусости: ведь чувствовали, что творится несправедливость, а побоялись поднять голос протеста и самое большое, на что решались,— не проявлять слишком большой активности. И был еще один сорт людей: прекрасно понимая, что речь идет о нагромождении не вяжущихся друг с другом измышлений, они тем не менее бросались в бой за это темное дело с кулаками, со знаменами и барабанами в руках. Им-то больше всех пристало бы написать «Рассказ о стыде». Очень вероятно, однако, что они не вспоминают о содеянном и стыд их не терзает. Может быть, они постарались все забыть именно из чувства стыда, но скорее — из-за его отсутствия. Люди сплошь и рядом стараются не запоминать неблаговидные и порочащие их поступки, которые проходят через решето памяти и исчезают без следа. Кроме того, стыд делает людей боязливыми, колеблющимися, он мешает им вести суровую борьбу за существование. Ощущающий свою ущербность человек на время, а то и навсегда выпадает из первых рядов. Стало быть, стыд-де — не то чувство, которое надо культивировать, лучше с ним вообще покончить. Даже в древних канонических книгах среди «семи чувств» стыд не значился. А в новое время, когда общественная жизнь становится все более напряженной, это душевное состояние не только бесполезно, но и весьма вредно; не испытываешь его — и ладно, живи себе легко и весело.
В книге «Шесть рассказов о «школе кадров» должно быть семь рассказов. Сегодня, когда объединили свои усилия коллекционеры, антиквары и филологи, поиски неопубликованных и даже ненаписанных сочинений больших и малых авторов становятся одной из быстро развивающихся отраслей литературоведения. Кто знает, может статься, когда-нибудь обнаружится отсутствующий рассказ, и тогда в мире станет чуть меньше недостатков.
1. ОТПРАВКА В ДЕРЕВНЮ. РАССКАЗ О РАЗЛУКЕ
Академия общественных наук Китая ранее называлась Отделением философии и общественных наук Академии наук Китая; мы будем просто говорить «Отделение». И я и муж принадлежали к нему — он работал в Институте китайской литературы, я — в Институте иностранной литературы. В 1969 году интеллигенция, включая работников Отделения, проходила «повторное воспитание» силами «пропагандистских отрядов рабочих и армейцев». Весь персонал был сначала «сконцентрирован» в рабочих кабинетах, в каждом из которых жило от шести до десяти человек. Ранним утром делали зарядку, потом начинались занятия — утренние, послеобеденные и вечерние. Спустя некоторое время пожилым и слабым здоровьем было разрешено вернуться домой, вечерние занятия прекратились. Мы с мужем стали жить дома, но уже было ясно, что вместе нам долго побыть не удастся: вскоре нас должны были отправить в деревню, в школу кадров. Местонахождение школы, о котором ходили противоречивые слухи, удалось в конце концов уточнить, но срок отъезда оставался загадкой.
Мы питались каждый в своей институтской столовой, всякий раз выстаивая по полчаса в очереди; готовить дома не было ни сил, ни времени. Контроль со стороны пропагандистских отрядов с течением времени ослаб, так что мы в обеденный перерыв частенько хаживали в ресторан. Там тоже нужно было ждать в очереди, да и приличной еды не подавали, но мы были вместе и могли поговорить.
Третьего ноября я стояла на автобусной остановке у главного входа в Отделение. Гляжу — Чжуншу с группой сослуживцев выходит из ворот и направляется ко мне.
— Подожди немного, сообщу важную новость,— шепчет он мне. Какого рода новость — по лицу не понять.
Когда мы протиснулись в автобус, он открыл тайну:
— Одиннадцатого я уезжаю — меня включили в предварительную группу.
Хотя объявление срока отъезда ожидалось со дня на день, сообщение Чжуншу прозвучало как удар грома. Через несколько дней ему исполнялось — по традиционному счету — шестьдесят лет, и мы условились отметить праздник: вдвоем полакомиться «лапшой долголетия». Вообще-то ее полагается вкушать в день семидесятилетия, но дожить до него мы не рассчитывали. И вот в самый канун юбилея он должен отправляться в дальние края.
— А почему тебя отправляют раньше других?
— Потому что есть ты. У других сложности с семьей, которые они должны сами улаживать, а я могу все оставить на тебя.
Отъезд всего института назначен на 17 ноября, пункт назначения — Лошань в провинции Хэнань.
Мы зашли в заранее облюбованную закусочную, заказали дежурное блюдо «кусочки курицы в глиняном горшке» — на самом деле то были кости и кожа. Я подлила бульону в плошку с рисом, но не могла проглотить ни ложки.
На сборы оставалась всего неделя, но мужа отпустили из института только за два дня до отъезда. Сославшись на это, я несколько дней не ходила на занятия, укладывала вещи. Дело в том, что было объявлено: уезжать нужно со всем имуществом («вместе с котлом»). Будто бы было отдано распоряжение, что нас высылают до конца наших дней. Приказали забирать с собой и вещи явно ненужные, и одежду, которую не придется носить, и дорогие для нас книги и бумаги... Багажа набиралось много, а наша дочь Аюань и зять в те дни работали на заводе и могли прийти помочь в сборах только в выходной. Глядя на других, они обмотали все вещи толстыми веревками, чтобы те не рассыпались и не продавились в пути. Увы, веревки могли помочь сохранить в целости только ящики и сундуки — вещи выносливее, чем человеческие существа.
Переносить трудности — значит закаливаться, вот мы и готовились к закаливанию. Как быть с одеждой? Старая быстро износится, новую трудно стирать. Я давно уже не занималась шитьем, но все же засела за швейную машину и кое-как изготовила несколько курток из немаркой материи, которую можно стирать раз в год. Потом я занялась штанами: много раз прострочила седалищную часть. Она стала похожа на расчерченный параллелями и меридианами глобус и тверда, как черепаший панцирь. Штаны вызвали у Чжуншу восторг. Он сказал, что это сиденье, которое всегда носишь на себе, никаких стульев не нужно. Еще он сказал, что о нем сейчас заботиться не стоит — этим можно будет заняться, когда и я приеду в школу. А потом и
вся семья соберется: Аюань и ее мужа Дэи тоже отправят в деревню, и они будут приглядывать за нами.
Подошел день отъезда предварительной группы. Мы с Аюань и Дэи пошли провожать Чжуншу на вокзал. Вещей при себе у него было немного, и в ожидании отъезда мы расположились в углу зала на скамейке. А в зале ожидания стоял шум, люди сновали взад и вперед. Руководитель предварительной группы, казалось, готов был раздвоиться, чтобы везде поспеть. Люди, обремененные большим багажом, явно жалели, что у них всего две руки. Поставив вещи, Дэи пошел помогать тем, у кого было много багажа. Видя его желание помочь ближним, мы с Чжуншу не могли не похвалить добрые качества, привитые новым строем, и утешали друг друга тем, что мы можем быть спокойны за Аюань, у которой такой отзывчивый и преданный муж.
Пока Дэи помогал другим, мы втроем собрали узлы и мешочки Чжуншу. Протиснувшись на перрон, мы забрались в вагон и заняли место, потом вышли и в неловком молчании стали ждать отправления. Помнится, когда-то я наблюдала проводы тех, кто отплывал за океан. Когда отчаливал катер, который должен был доставить пассажиров на борт лайнера, провожающие с пристани бросали цветные ленты. Катер медленно продвигался вперед, бумажные ленты обрывались одна за другой, а люди на пристани радостно хлопали в ладоши. Правда, иные при этом роняли слезы — для них оборванные ленты были символом расставания. Если бы сейчас, когда мы провожали предварительную группу, наше чувство разлуки было бы столь же зримым, как бумажные ленты, они вовсе не казались бы праздничными и яркими, да и разорвать их было бы не так легко.
Чжуншу велел нам идти домой и поднялся в тамбур. Мы смотрели на него, не зная, о чем говорить. Мне подумалось, что будет лучше, если Чжуншу увидит, как мы все вместе пойдем домой. Это вселит в него надежду, что у нас все будет в порядке. А то вдруг он заметит в наших глазах тревогу за него, в одиночку отправляющегося в дальний край. Поэтому мы подчинились его настояниям и не стали ждать до конца. Уходя, мы еще не раз оборачивались, но картина не менялась: поезд стоял на месте, у дверей вагонов толпились люди. Мы возвращались молча. Через некоторое время дочь и зять пошли на свои предприятия. Раньше они
работали в одном университете, но на разных факультетах — и потому были посланы на разные заводы.
Через пару дней из института сообщили, что отъезжающие в школу кадров могут брать с собой кровати, но их нужно хорошенько перевязать и незамедлительно доставить в Отделение. Необходимо было как следует затянуть толстые веревки и запрятать концы, не завязывая узлов. Для этого нужны были усилия по меньшей мере двух человек, я же была дома одна, да и отпустили меня лишь на один день. Я разобрала деревянную кровать на три части и, убедившись, что связать их вместе мне не под силу, стала обматывать каждую часть веревками, помогая себе зубами. Со всех сторон я написала имя мужа. Небольшая кровать, разделенная на части, навела меня на мысль о семье, которая охвачена страхом, что военное лихолетье разбросает всех по разным углам и собраться вновь уже не удастся. Однако Чжуншу сообщил в письме, что ему — правда, после долгих розысков — все же удалось собрать воедино свою кровать.
Первыми в деревню отправились два учреждения, включая Институт китайской литературы (правда, он именовался на военный манер ротой). В день отправки первых двух рот в Отделении били гонги и барабаны, нас всех отпустили с занятий на «радостные проводы». Отъезжающие шли строем со знаменем, причем в первом ряду шагали и его почтенная супруга. Маститые — за семьдесят — ученые на старости лет, словно школьники, шли строем, отправляясь в далекий край в какую-то «школу»,— это зрелище показалось мне невыносимым. Я повернулась и ушла на занятия, обнаружив по дороге, что и для многих других людей участие в церемонии было невыносимо.
Ожидание отправки на перевоспитание не оставляло нам ни душевных сил, чтобы предаваться скорби и печали разлуки, ни свободного времени, чтобы почувствовать ее «особый вкус», воспетый в классической поэзии. Поскольку часть учреждений Отделения отбыла в школу кадров, объем работы для оставшихся увеличился. Мы целыми днями сидели на занятиях, и даже «повторно воспитывавшие» нас «рабочие-наставники» заметно заскучали. Однажды двадцатидвухлетний восемь месяцев наша рота прибыла на место, люди уже жили в построенном своими руками доме.
Наша рота тронулась в путь 12 июля 1970 года. Когда уезжал Чжуншу, его провожали я, дочь и зять. Меня провожала одна Аюань. Ее муж, Дэи, еще в январе покончил с собой.
Дэи признавался, что терпеть не может группу ультралевых. Надо же было так случиться, что, когда в университете развернули поход против «группировки 16 мая», несколько ультра леваков, заподозренных в связях с этой группировкой, указали на Дэи как на их организатора и заявили, будто он располагает списком членов группы. К тому времени Дэи уже вернулся в университет, а Аюань все еще работала на заводе, так что выходные дни у них не совпадали и встречаться дома они не могли. В последний раз прощаясь со мной, Дэи сказал: «Мама, я не могу противопоставлять себя массам и не хочу вступать в конфликт с пропагандистским отрядом, но лгать, придумывать несуществующий список я тем более не могу». Накал классовой борьбы нарастал; Аюань и всех остальных вернули с заводов в университет. На факультете под руководством пропагандистского отряда по три раза в день устраивали митинги борьбы против Дэи, требуя от него выдачи списка. Тогдатто он и наложил на себя руки.
На вокзале я, как и во время проводов Чжуншу, уговорила Аюань уйти домой, не дожидаясь отхода поезда. Она не была слабенькой, и я вроде бы могла не тревожиться, оставляя ее одну. Но, когда я увидела ее медленно удаляющуюся фигуру, меня охватила такая грусть, что я поспешила закрыть глаза. Тут же возникла отчетливая картина: дочь одиноко бродит по опустевшему дому, прибирает брошенные вещи... Я снова открыла глаза. Силуэт Аюань исчез из поля зрения. Тогда я дала волю слезам. Поезд начал набирать скорость — я расставалась с Пекином.
Встретивший нас в школе кадров Чжуншу, почерневший и похудевший, был совсем не похож на себя. Странно даже, что я его сразу узнала.
При школе был доктор по фамилии Хуан, человек простодушный и прямой. Однажды Чжуншу пришел к нему на прием и записался в регистрационной книге. Хуан сердито проговорил: «Что за чушь? Какой вы Цянь Чжуншу? Что я, не знаю, какой из себя Цянь Чжуншу?» Муж убеждая его, что это он и есть. Доктор
сказал: «И жену Цянь Чжуншу я тоже знаю». Муж выдержал экзамен, правильно назвав мое имя. Однако доктор все еще сомневался, но, поскольку с медицинской точки зрения подлинное имя пациента не имеет значения, он не стал спорить. Позднее я рассказала об этом случае жене доктора Хуана. Она рассмеялась: «Что же тут поделаешь, ведь действительно не похож!»
Сейчас я уже не могу вспомнить, какое было выражение лица Чжуншу и во что он был одет. Помню лишь, что мне бросился в глаза нарыв у него на подбородке с правой стороны. Размером не больше лесного ореха, он имел весьма зловещий вид — ярко-красный посередине, темно-желтый по краям, набухший гноем. «Что это у тебя, чирей? — спросила я испуганно.— Нужен горячий компресс!» Но где здесь взять горячий компресс? Потом я видела их аптечку неотложной помощи со знаком Красного Креста: бинты, вата — все было перепачкано глиной.
Чжуншу рассказал мне, что у него уже был подобный нарыв; тогда начальство разрешило ему отдохнуть несколько дней и освободило от обязанностей кочегара. Теперь он днем отвечал за выдачу инструмента, а вечерами охранял территорию. По случаю моего приезда непосредственный начальник Чжуншу дал ему увольнительную на полдня. Но мой командир взвода был очень строг: он лишь разрешил мне, и то под конвоем, сходить на короткое свидание. Я должна была сразу же вернуться. Чжуншу проводил меня обратно, и мы расстались, мало что успев сказать друг другу. Смерть Дэи мы с Аюань до сих пор скрывали от него, и сейчас я не выбрала подходящего момента.
Спустя два дня Чжуншу прислал записку: у него действительно оказался чирей, который прорвался сразу в пяти местах. К счастью, после нескольких уколов дело пошло на поправку.
Хотя я и мой муж находились всего в часе ходьбы друг от друга, мы принадлежали к разным организациям, подчинялись строгой дисциплине и не могли ходить куда захочется. Обычным средством общения были письма. Встречи с родственниками разрешались только в выходные дни, то есть раз в десять дней (десятидневка .называлась «большой неделей»). Но если были срочные дела, выходные отменялись. И все же по сравнению с Аюань, оставшейся в Пекине в одиночестве, мы были почти что вместе.
2. РЫТЬЕ КОЛОДЦА. РАССКАЗ О РАБОТЕ
В шкале кадров было много разных видов работ. 1С полевым работам относилось выращивание бобов и пшеницы. В жаркое время года мы поднимались в три часа утра и на голодный желудок шли на свои делянки. К шести подвозили завтрак, после которого мы работали до полудня. В самую жару мы отдыхали, а потом опять работали до темноты. По приезде всех нас разместили по крестьянским жилищам, но долго оставаться там мы не могли, нужно было поскорее строить собственные дома.
1 2 3 4 5 6
(кит)
ВСТУПЛЕНИЕ
Закончив «Шесть рассказов о «школе кадров», Ян Цзян дала мне рукопись. Мне показалось, что в ней не хватает еще одной главы, которую можно было бы назвать примерно так: «Кампания: рассказ о стыде».
Одной из важных задач школы кадров Отделения общественных наук АН Китая было проведение кампании по выискиванию «участников группировки 16 мая». Два с лишним года вся жизнь в школе проходила в атмосфере критики и обличения. Из-за сельскохозяйственных работ, строительства жилищ, переездов и т. п. ритм кампании порой замедлялся, затем вновь набирал скорость, но — подобно перемежающейся лихорадке — хворь не оставляла тела больного. На этом монументальном фоне рассказы о труде, о досуге и обо всем остальном выглядят как вставные эпизоды или интермедии.
Сейчас другие времена — как говорится, вода ушла, и обнажились камни. Как и во всех других кампаниях, в этой участвовало три рода людей. Если бы дело дошло до воспоминаний, то невинно пострадавшие, подвергшиеся проработкам, написали бы, возможно, «Рассказ об обиде» или «Рассказ о негодовании». Что касается рядовых исполнителей и свидетелей травли, то они, скорее всего, написали бы «Рассказ о стыде». Одни стыдились бы, что оказались глупцами, не сумели разглядеть надуманность и вздорность обвинений, что пошли на поводу у других и травили хороших людей. Другие (и я в том числе) стыдились бы своей трусости: ведь чувствовали, что творится несправедливость, а побоялись поднять голос протеста и самое большое, на что решались,— не проявлять слишком большой активности. И был еще один сорт людей: прекрасно понимая, что речь идет о нагромождении не вяжущихся друг с другом измышлений, они тем не менее бросались в бой за это темное дело с кулаками, со знаменами и барабанами в руках. Им-то больше всех пристало бы написать «Рассказ о стыде». Очень вероятно, однако, что они не вспоминают о содеянном и стыд их не терзает. Может быть, они постарались все забыть именно из чувства стыда, но скорее — из-за его отсутствия. Люди сплошь и рядом стараются не запоминать неблаговидные и порочащие их поступки, которые проходят через решето памяти и исчезают без следа. Кроме того, стыд делает людей боязливыми, колеблющимися, он мешает им вести суровую борьбу за существование. Ощущающий свою ущербность человек на время, а то и навсегда выпадает из первых рядов. Стало быть, стыд-де — не то чувство, которое надо культивировать, лучше с ним вообще покончить. Даже в древних канонических книгах среди «семи чувств» стыд не значился. А в новое время, когда общественная жизнь становится все более напряженной, это душевное состояние не только бесполезно, но и весьма вредно; не испытываешь его — и ладно, живи себе легко и весело.
В книге «Шесть рассказов о «школе кадров» должно быть семь рассказов. Сегодня, когда объединили свои усилия коллекционеры, антиквары и филологи, поиски неопубликованных и даже ненаписанных сочинений больших и малых авторов становятся одной из быстро развивающихся отраслей литературоведения. Кто знает, может статься, когда-нибудь обнаружится отсутствующий рассказ, и тогда в мире станет чуть меньше недостатков.
1. ОТПРАВКА В ДЕРЕВНЮ. РАССКАЗ О РАЗЛУКЕ
Академия общественных наук Китая ранее называлась Отделением философии и общественных наук Академии наук Китая; мы будем просто говорить «Отделение». И я и муж принадлежали к нему — он работал в Институте китайской литературы, я — в Институте иностранной литературы. В 1969 году интеллигенция, включая работников Отделения, проходила «повторное воспитание» силами «пропагандистских отрядов рабочих и армейцев». Весь персонал был сначала «сконцентрирован» в рабочих кабинетах, в каждом из которых жило от шести до десяти человек. Ранним утром делали зарядку, потом начинались занятия — утренние, послеобеденные и вечерние. Спустя некоторое время пожилым и слабым здоровьем было разрешено вернуться домой, вечерние занятия прекратились. Мы с мужем стали жить дома, но уже было ясно, что вместе нам долго побыть не удастся: вскоре нас должны были отправить в деревню, в школу кадров. Местонахождение школы, о котором ходили противоречивые слухи, удалось в конце концов уточнить, но срок отъезда оставался загадкой.
Мы питались каждый в своей институтской столовой, всякий раз выстаивая по полчаса в очереди; готовить дома не было ни сил, ни времени. Контроль со стороны пропагандистских отрядов с течением времени ослаб, так что мы в обеденный перерыв частенько хаживали в ресторан. Там тоже нужно было ждать в очереди, да и приличной еды не подавали, но мы были вместе и могли поговорить.
Третьего ноября я стояла на автобусной остановке у главного входа в Отделение. Гляжу — Чжуншу с группой сослуживцев выходит из ворот и направляется ко мне.
— Подожди немного, сообщу важную новость,— шепчет он мне. Какого рода новость — по лицу не понять.
Когда мы протиснулись в автобус, он открыл тайну:
— Одиннадцатого я уезжаю — меня включили в предварительную группу.
Хотя объявление срока отъезда ожидалось со дня на день, сообщение Чжуншу прозвучало как удар грома. Через несколько дней ему исполнялось — по традиционному счету — шестьдесят лет, и мы условились отметить праздник: вдвоем полакомиться «лапшой долголетия». Вообще-то ее полагается вкушать в день семидесятилетия, но дожить до него мы не рассчитывали. И вот в самый канун юбилея он должен отправляться в дальние края.
— А почему тебя отправляют раньше других?
— Потому что есть ты. У других сложности с семьей, которые они должны сами улаживать, а я могу все оставить на тебя.
Отъезд всего института назначен на 17 ноября, пункт назначения — Лошань в провинции Хэнань.
Мы зашли в заранее облюбованную закусочную, заказали дежурное блюдо «кусочки курицы в глиняном горшке» — на самом деле то были кости и кожа. Я подлила бульону в плошку с рисом, но не могла проглотить ни ложки.
На сборы оставалась всего неделя, но мужа отпустили из института только за два дня до отъезда. Сославшись на это, я несколько дней не ходила на занятия, укладывала вещи. Дело в том, что было объявлено: уезжать нужно со всем имуществом («вместе с котлом»). Будто бы было отдано распоряжение, что нас высылают до конца наших дней. Приказали забирать с собой и вещи явно ненужные, и одежду, которую не придется носить, и дорогие для нас книги и бумаги... Багажа набиралось много, а наша дочь Аюань и зять в те дни работали на заводе и могли прийти помочь в сборах только в выходной. Глядя на других, они обмотали все вещи толстыми веревками, чтобы те не рассыпались и не продавились в пути. Увы, веревки могли помочь сохранить в целости только ящики и сундуки — вещи выносливее, чем человеческие существа.
Переносить трудности — значит закаливаться, вот мы и готовились к закаливанию. Как быть с одеждой? Старая быстро износится, новую трудно стирать. Я давно уже не занималась шитьем, но все же засела за швейную машину и кое-как изготовила несколько курток из немаркой материи, которую можно стирать раз в год. Потом я занялась штанами: много раз прострочила седалищную часть. Она стала похожа на расчерченный параллелями и меридианами глобус и тверда, как черепаший панцирь. Штаны вызвали у Чжуншу восторг. Он сказал, что это сиденье, которое всегда носишь на себе, никаких стульев не нужно. Еще он сказал, что о нем сейчас заботиться не стоит — этим можно будет заняться, когда и я приеду в школу. А потом и
вся семья соберется: Аюань и ее мужа Дэи тоже отправят в деревню, и они будут приглядывать за нами.
Подошел день отъезда предварительной группы. Мы с Аюань и Дэи пошли провожать Чжуншу на вокзал. Вещей при себе у него было немного, и в ожидании отъезда мы расположились в углу зала на скамейке. А в зале ожидания стоял шум, люди сновали взад и вперед. Руководитель предварительной группы, казалось, готов был раздвоиться, чтобы везде поспеть. Люди, обремененные большим багажом, явно жалели, что у них всего две руки. Поставив вещи, Дэи пошел помогать тем, у кого было много багажа. Видя его желание помочь ближним, мы с Чжуншу не могли не похвалить добрые качества, привитые новым строем, и утешали друг друга тем, что мы можем быть спокойны за Аюань, у которой такой отзывчивый и преданный муж.
Пока Дэи помогал другим, мы втроем собрали узлы и мешочки Чжуншу. Протиснувшись на перрон, мы забрались в вагон и заняли место, потом вышли и в неловком молчании стали ждать отправления. Помнится, когда-то я наблюдала проводы тех, кто отплывал за океан. Когда отчаливал катер, который должен был доставить пассажиров на борт лайнера, провожающие с пристани бросали цветные ленты. Катер медленно продвигался вперед, бумажные ленты обрывались одна за другой, а люди на пристани радостно хлопали в ладоши. Правда, иные при этом роняли слезы — для них оборванные ленты были символом расставания. Если бы сейчас, когда мы провожали предварительную группу, наше чувство разлуки было бы столь же зримым, как бумажные ленты, они вовсе не казались бы праздничными и яркими, да и разорвать их было бы не так легко.
Чжуншу велел нам идти домой и поднялся в тамбур. Мы смотрели на него, не зная, о чем говорить. Мне подумалось, что будет лучше, если Чжуншу увидит, как мы все вместе пойдем домой. Это вселит в него надежду, что у нас все будет в порядке. А то вдруг он заметит в наших глазах тревогу за него, в одиночку отправляющегося в дальний край. Поэтому мы подчинились его настояниям и не стали ждать до конца. Уходя, мы еще не раз оборачивались, но картина не менялась: поезд стоял на месте, у дверей вагонов толпились люди. Мы возвращались молча. Через некоторое время дочь и зять пошли на свои предприятия. Раньше они
работали в одном университете, но на разных факультетах — и потому были посланы на разные заводы.
Через пару дней из института сообщили, что отъезжающие в школу кадров могут брать с собой кровати, но их нужно хорошенько перевязать и незамедлительно доставить в Отделение. Необходимо было как следует затянуть толстые веревки и запрятать концы, не завязывая узлов. Для этого нужны были усилия по меньшей мере двух человек, я же была дома одна, да и отпустили меня лишь на один день. Я разобрала деревянную кровать на три части и, убедившись, что связать их вместе мне не под силу, стала обматывать каждую часть веревками, помогая себе зубами. Со всех сторон я написала имя мужа. Небольшая кровать, разделенная на части, навела меня на мысль о семье, которая охвачена страхом, что военное лихолетье разбросает всех по разным углам и собраться вновь уже не удастся. Однако Чжуншу сообщил в письме, что ему — правда, после долгих розысков — все же удалось собрать воедино свою кровать.
Первыми в деревню отправились два учреждения, включая Институт китайской литературы (правда, он именовался на военный манер ротой). В день отправки первых двух рот в Отделении били гонги и барабаны, нас всех отпустили с занятий на «радостные проводы». Отъезжающие шли строем со знаменем, причем в первом ряду шагали и его почтенная супруга. Маститые — за семьдесят — ученые на старости лет, словно школьники, шли строем, отправляясь в далекий край в какую-то «школу»,— это зрелище показалось мне невыносимым. Я повернулась и ушла на занятия, обнаружив по дороге, что и для многих других людей участие в церемонии было невыносимо.
Ожидание отправки на перевоспитание не оставляло нам ни душевных сил, чтобы предаваться скорби и печали разлуки, ни свободного времени, чтобы почувствовать ее «особый вкус», воспетый в классической поэзии. Поскольку часть учреждений Отделения отбыла в школу кадров, объем работы для оставшихся увеличился. Мы целыми днями сидели на занятиях, и даже «повторно воспитывавшие» нас «рабочие-наставники» заметно заскучали. Однажды двадцатидвухлетний восемь месяцев наша рота прибыла на место, люди уже жили в построенном своими руками доме.
Наша рота тронулась в путь 12 июля 1970 года. Когда уезжал Чжуншу, его провожали я, дочь и зять. Меня провожала одна Аюань. Ее муж, Дэи, еще в январе покончил с собой.
Дэи признавался, что терпеть не может группу ультралевых. Надо же было так случиться, что, когда в университете развернули поход против «группировки 16 мая», несколько ультра леваков, заподозренных в связях с этой группировкой, указали на Дэи как на их организатора и заявили, будто он располагает списком членов группы. К тому времени Дэи уже вернулся в университет, а Аюань все еще работала на заводе, так что выходные дни у них не совпадали и встречаться дома они не могли. В последний раз прощаясь со мной, Дэи сказал: «Мама, я не могу противопоставлять себя массам и не хочу вступать в конфликт с пропагандистским отрядом, но лгать, придумывать несуществующий список я тем более не могу». Накал классовой борьбы нарастал; Аюань и всех остальных вернули с заводов в университет. На факультете под руководством пропагандистского отряда по три раза в день устраивали митинги борьбы против Дэи, требуя от него выдачи списка. Тогдатто он и наложил на себя руки.
На вокзале я, как и во время проводов Чжуншу, уговорила Аюань уйти домой, не дожидаясь отхода поезда. Она не была слабенькой, и я вроде бы могла не тревожиться, оставляя ее одну. Но, когда я увидела ее медленно удаляющуюся фигуру, меня охватила такая грусть, что я поспешила закрыть глаза. Тут же возникла отчетливая картина: дочь одиноко бродит по опустевшему дому, прибирает брошенные вещи... Я снова открыла глаза. Силуэт Аюань исчез из поля зрения. Тогда я дала волю слезам. Поезд начал набирать скорость — я расставалась с Пекином.
Встретивший нас в школе кадров Чжуншу, почерневший и похудевший, был совсем не похож на себя. Странно даже, что я его сразу узнала.
При школе был доктор по фамилии Хуан, человек простодушный и прямой. Однажды Чжуншу пришел к нему на прием и записался в регистрационной книге. Хуан сердито проговорил: «Что за чушь? Какой вы Цянь Чжуншу? Что я, не знаю, какой из себя Цянь Чжуншу?» Муж убеждая его, что это он и есть. Доктор
сказал: «И жену Цянь Чжуншу я тоже знаю». Муж выдержал экзамен, правильно назвав мое имя. Однако доктор все еще сомневался, но, поскольку с медицинской точки зрения подлинное имя пациента не имеет значения, он не стал спорить. Позднее я рассказала об этом случае жене доктора Хуана. Она рассмеялась: «Что же тут поделаешь, ведь действительно не похож!»
Сейчас я уже не могу вспомнить, какое было выражение лица Чжуншу и во что он был одет. Помню лишь, что мне бросился в глаза нарыв у него на подбородке с правой стороны. Размером не больше лесного ореха, он имел весьма зловещий вид — ярко-красный посередине, темно-желтый по краям, набухший гноем. «Что это у тебя, чирей? — спросила я испуганно.— Нужен горячий компресс!» Но где здесь взять горячий компресс? Потом я видела их аптечку неотложной помощи со знаком Красного Креста: бинты, вата — все было перепачкано глиной.
Чжуншу рассказал мне, что у него уже был подобный нарыв; тогда начальство разрешило ему отдохнуть несколько дней и освободило от обязанностей кочегара. Теперь он днем отвечал за выдачу инструмента, а вечерами охранял территорию. По случаю моего приезда непосредственный начальник Чжуншу дал ему увольнительную на полдня. Но мой командир взвода был очень строг: он лишь разрешил мне, и то под конвоем, сходить на короткое свидание. Я должна была сразу же вернуться. Чжуншу проводил меня обратно, и мы расстались, мало что успев сказать друг другу. Смерть Дэи мы с Аюань до сих пор скрывали от него, и сейчас я не выбрала подходящего момента.
Спустя два дня Чжуншу прислал записку: у него действительно оказался чирей, который прорвался сразу в пяти местах. К счастью, после нескольких уколов дело пошло на поправку.
Хотя я и мой муж находились всего в часе ходьбы друг от друга, мы принадлежали к разным организациям, подчинялись строгой дисциплине и не могли ходить куда захочется. Обычным средством общения были письма. Встречи с родственниками разрешались только в выходные дни, то есть раз в десять дней (десятидневка .называлась «большой неделей»). Но если были срочные дела, выходные отменялись. И все же по сравнению с Аюань, оставшейся в Пекине в одиночестве, мы были почти что вместе.
2. РЫТЬЕ КОЛОДЦА. РАССКАЗ О РАБОТЕ
В шкале кадров было много разных видов работ. 1С полевым работам относилось выращивание бобов и пшеницы. В жаркое время года мы поднимались в три часа утра и на голодный желудок шли на свои делянки. К шести подвозили завтрак, после которого мы работали до полудня. В самую жару мы отдыхали, а потом опять работали до темноты. По приезде всех нас разместили по крестьянским жилищам, но долго оставаться там мы не могли, нужно было поскорее строить собственные дома.
1 2 3 4 5 6