Мы с ним недавно целый день плясали в закоулке. Ему батя купил сапоги, хорошие такие, а я надел материны. И вот раздоказывали камаринского! Только материны сапоги валики были мне — я ногу натер.
Легкий поднимает ногу и показывает натертую до крови щиколотку.
— Да, здорово ты постарался.
— Мне нипочем, мне ничуть не больно...
— Лежите смирно, не задирайте ноги! — кричит мать.
— Ишь ты, заметила,— говорит Легкий тихо.
Мы приехали к воротам, что ведут на огороды. Теперь совсем немного осталось до гумна.
— Держи вожжи хорошенько, не упусти коню под ноги, а я ворота отворю,— говорит мать Легкому.
Легкий встрепенулся и крепко взял в руки вожжи. Мать открыла ворота, Легкий натянул вожжи, и Вороной понес!..
— Ах! — крикнула мать.
Но мы уже далеко. У Легкого опять заблестели глаза, Вороной наддавал рыси. И на порожней телеге хорошо было ехать, а на снопах во сто раз лучше. Но вот и гумно, катить дальше некуда. Легкий заметил это, но поздно. Он быстро опустил вожжи, Вороной тоже сразу уперся, однако тяжелый воз катил сам собой прямо на стену овина. Легкий понял, что воз прижмет коня к стене и задушит, и дернул за одну вожжу. Конь круто повернул. Оглобля задела за угол, ось тоже, и мы, точно два резиновых мяча, летим с воза в сторону и падаем прямо в конопляник. Дуга с треском разлетается пополам, одна половина ее взвивается вверх и падает рядом с нами, в конопляник.
Когда мы очнулись, мать и прибежавшие со своих гумен соседи — дядя Аксен, дед Клим — суетились уже около воза. Они старались оттащить его от стены овина, чтобы высвободить прижатого к стене коня.
— Тяни, тяни разом! Ой, давай раз! Ой, давай два! — командует дед Клим.
Воз подался назад, точно рак попятился. И тут мы увидели, что угол овина отлетел прочь.
— Братцы, милые мои, что ж мне тепереча делать? — заголосила моя мать.
— Да не хнычь ты, ради бога, все поправить можно,— успокаивает ее дядя Аксен.
— Как же поправить? Лошадь чужая, овин тоже. Что я скажу людям? Чем отвечу?
— Все уладится. А где ребята? Не расшиблись ли они до смерти? — спохватывается дед Клим.
Мне жалко мать, но я решил не выдавать Легкого. Ведь си не знал, что так получится.
— Легкий, я никому не скажу, что ты вожжи нарочно натянул,— говорю я.
— Тогда ты мне товарищ взаправдашний.
Мы вылезли из конопляника. Мать сразу же перестала плакать и собралась нас наказывать, но дед Клим заступил-ся за нас:
— Ладно, не бой, они не виноваты. И так, вишь, как напугались! Убирай-ка снопы лучше.
Дядя Аксен принес со своего двора старенькую дугу и приладил ее в запряжку.
— Ладно будет, до двора доедешь, тут недалеко,— сказал он Легкому.
— Я с ним сама поеду. Я сама коня поведу! — кричит мама.
— Не бойся, он шибко не побежит теперь. Он плечо лихо расшиб, конь-то, вишь, как жалится...— говорит дядя Аксен.
Но мать настояла на своем: села с Легким на телегу и вожжей ему в руки не дала. Когда Вороной тронул телегу, Легкий сказал, оглядываясь на меня:
— Ты ж приходи ко мне. Завтра же приходи!
— Ладно, Вася, приду...
Вот с этого дня мы и стали товарищами.
МЫ ИГРАЕМ
Но мать не пустила меня на другой день к Легкому, как ни упрашивал я ее, как ни умолял.
— Лучше и не думай, чтоб я тебя к этому разбойнику пустила. Мужики ихние сразу узнали, отчего копь так бежал,— он нарочно вожжи натягивал. Ну, будет он знать, как вожжи натягивать: дядя Тихонок этими вожжами лихо его отхлестал! А еще он, говорят, и на чужие огороды лазит. Ты у меня смирный, тихий, не хочу, чтоб ты баловался...
И на следующий день она то же самое говорила, и на третий. Я мог бы и молчком удрать, но неприятности от этого могли быть большие. Хоть я и был у матери любимчик, а колотушки все-таки больше всего от нее мне перепадали. Чуть что, она веник в руки и — хлоп-хлоп! — пошла гулять по моей спине.
Я совсем было пал духом. Думаю: только что мы с Легким подружились, и вот, на тебе, уже дружбе конец!
Но тут выручила меня мать Легкого, тетка Арина. Она пришла зачем-то рано утром в воскресенье к моей матери. Я верчусь тут же, прислушиваюсь к их разговору. А разговор, видимо, у них был особый, секретный, и тетке Арине не понравилось, что я прислушиваюсь.
— Ты чего же это, малый, дома вертишься? Чего за малиной в лес не идешь? Люди прямо лукошками ягоду таскают, а ты сидишь! — набросилась она на меня.
— Не с кем ему ходить,— заступилась за меня мать.
— Беги скорее к нам, там мои ребята собираются в лес за малиной и смородиной. Они и места хорошие знают. Беги скорее, а то уйдут,— говорит тетка Арина.
Я взглянул на мать. Ей неловко сказать матери Легкого, что ее сын — озорной мальчишка и что она боится, как бы и я такой не стал, и она неохотно разрешает:
— Что ж, сходи. Да смотри от людей не отставай, заблудишься.
Мне только того и надо было! Мигом схватил я кузовок, и точно ветром понесло меня к Изарковым.
На крыльце Изарковых, на лавочке, сидели ребята: Ле-ник, Тишка, Митя и Захар. А Легкого не было видно.
— Ты куда это с кузовком разогнался? — спрашивает меня Тишка.
— А где Легкий? — спрашиваю я у них.
— Сейчас придет. Зачем он тебе?
Я уселся на другую лавку, напротив них:
— Нужен.
Тишка бойко и подозрительно оглядывал меня. Захар с Митей тоже косились в мою сторону. Один Леник разговаривал со мною, как со старым знакомым.
— Мы за малиной пойдем, только сначала нужно яблок нарвать в Матюшином саду. Легкий пошел высматривать,— говорит мне Леник.
Тишка зашипел на него:
— Замолчи, гад! Прикуси свой язык сейчас же!
И тут пришел Легкий. Он вынырнул из проулка меж Матюшиным и Трусаковым дворами и как ни в чем не бывало шел к крыльцу.
— Здравствуй! Что ж ты так долго к нам не приходил? — спрашивает он меня.
— Мать не пускала. А сейчас она пустила меня за малиной. Твоя мать сказала, что вы собираетесь в лес по ягоды и чтобы я с вами тоже шел.
— Да, мы скоро пойдем,— отвечает мне Легкий.— Они сели завтракать, в саду один Полкан. Но это ничего. Полкан меня знает, я его приручил, да у меня и сейчас есть для него кость хорошая,— шепчет он уже ребятам.— А ты с нами за яблоками пойдешь? — спрашивает меня Легкий.
— По... пойду,— отвечаю я, а у самого душа в пятки от страха покатилась.
Я не охотник лазить по чужим садам, а тут еще приходится лезть в Матюшин сад. У Матюшиных — молодой хозяин, Василий Семеныч. Он очень хитрый, любит ловить ребятишек на своих яблонях и пороть их крапивой. Для него это первое удовольствие, как я слыхал.
И вот лезть в сад к такому человеку... Кого хочешь оторопь возьмет. Но не быть же и трусом, не отказываться же, раз Легкий зовет! Притом и яблоки я очень люблю, они в нашей деревне редкость, садов у нас не густо — на всю деревню всего три сада.
— Я, Тишка, Митька — в сад лезем, Захар, Леник сторожить будут. А ты, Федя, что будешь делать? В сад с нами полезешь или тоже за сторожа будешь? — спрашивает меня Легкий.
Я замялся, но меня выручил Тишка:
— Он пусть тоже сторолшт, а то мы еще не знаем его ловкости.
— Это, пожалуй, верно. А яблок мы и втроем нарвем много, подвязывай только пояса тужее! — командует Легкий, подтягивая пояс и отпуская пазуху.
Тишка с Митькой тоже подвязали пояса потуже и отпустили пазухи.
— По целой мере можно набузовать в такие пазухи,— замечает Митька.
— Ты знаешь, как сторожить? — спрашивает меня Легкий.
— Нет,— отвечаю я.
— Вот, значит, так... Ты будешь стоять там, где я тебя поставлю, и поглядывать по сторонам. Заметишь, кто пойдет, свистни тихонечко два раза. А ежели покажется сам Василий Семеныч, свистни изо всей мочи пять раз. Понял?
— Понял...
— Ну, пошли!
Мы тихо подались на огороды проулком меж Изарковым и Матюшиным дворами. Сердце у меня стучало отчаянно. Что, если бы моя мать сейчас узнала, где я нахожусь, за какой малиной вды идем! Да она просто убила бы меня!
Ленина Легкий оставил в одном проулке, Захара послал а другой, а меня поставил на дороге, что идет от гумна к дворам. Я присел в коноплянике. Теперь Легкий и Тишка с Митькой смело могли лезть в сад — со всех сторон стояла стража, а Полкан ласково повиливал хвостом, заметив Легкого и выпрашивая у него косточку. Видно было, что Полкан не раз получал от него подачки и привык к нему.
Но было одно место, где никто не стоял, и место было само:; опасное: калитка со дпора и сад. На нею Легкий сам должен был следить. Ребята быстро разобрали в двух местах частокол и скрылись в саду.
Я бросил свой сторожевой пост и подвинулся ближе к частоколу, чтобы видеть, как они будут рвать яблоки.
Тишка и Митька, точно белки, вскарабкались на высокие старые яблони и быстро начали трясти их. Яблоки дождем посыпались наземь.
— Довольно,— тихо скомандовал Легкий.
Сам же он рвал только отборные яблоки, на низеньких молодых яблонях, ближе к калитке. Я замер, еле дышу от страха. Тишка и Митька живо насбирали по полной пазухе яблок.
— Выходи,— говорит Легкий, а сам расхаживает по саду, как хозяин.
Тишка с Митькой вышли, они еле пролезли в дыру частокола — так у них раздулись пазухи от яблок.
— Легкий, выходи и ты,— говорю я Легкому, боясь, что вот-вот откроется калитка и в сад войдет сам хозяин, грозный для нас Василий Семеныч. Пропал тогда мой товарищ!
Но лучше бы я не говорил этого Легкому. Он нарочно стал расхаживать но саду, чтобы доказать мну, какой он смелый; ходил важно, точно сам хозяин, Василий Семеныч, не спеша, заложив руки за спину.
— Вася, выходи! — умоляю я его.
А он расхаживает, поправляет подпорки под яблонями, выбирает лучшие яблоки, пробует их, кидает прочь, ежели не нравятся.
— Легкий, будет! — шепчу я ему.
Митька с Тишкой куда-то исчезли, Ленина с Захаром тоже не видать. Меня трясет от страха — боюсь я за Легкого. А он так осмелел, что перестал даже на калитку посматривать. И я, глядя на него, успокоился.
Легкий подошел к частоколу и просунул мне два здоровенных яблока.
— Ешь покамест, а я еще нарву, которые самые хорошие.
— Довольно бы, Легкий...
— Нет, мало...
Он повернулся и обомлел. Я глянул и тоже замер... В калитку входил Василий Семеныч. Он, видно, хорошо по-
завтракал, разглаживал усы от удовольствия. И даже усмехался.
— А-а-а, гости дорогие к нам пожаловали! Мое почтение, милости просим! — говорит Василий Семеныч улыбаясь.
Но глаза у него загорелись, зубы остро сверкнули под пушистыми усами, и я понял, что Легкому сейчас будет плохо. И Легкий понял это. Он затих, пригнулся, точно заяц, когда тот собирается дать стрекача, и быстро развязал пояс рубашки. Яблоки высыпались все до одного.
— Ну что ж, начнем гостей потчевать... Чем богаты, тем и рады,— говорит Василий Семеныч, ломая высокую, похожую на коноплю крапиву.
Эта крапива самая, по-моему, жгучая... Но сначала он одним прыжком отрезал путь Легкому к калитке, очутился возле той части частокола, где были проделаны две дыры, так что Легкий теперь был словно мышь в мышеловке.
Наломав порядочный пук крапивы, Василий Семеныч двинулся к Легкому. И тут началось!..
Будто ласточка порхал Легкий по саду, точно вьюн вился он у яблонь — никак не поймает его Василий Семеныч. Но и Василий Семеныч, нужно сказать правду, шибко бегал. Если бы он не позавтракал плотно, он бы, пожалуй, живо сцапал Легкого...
— Все равно ведь не уйдешь, сдавайся уж лучше сразу,— говорит Василий Семеныч Легкому.
А Легкий молчит, но сдаваться и не думает. Он зорко следит за каждым движением Василия Семеныча. Тяжело дышит, глаза горят — ведь это борьба идет, и борьба не шуточная.
А я слежу за ними обоими и глаз оторвать не могу. Бежать от частокола сил нет, ноги подкосились.
— Сдаешься? — спрашивает Легкого Василий Семеныч.— Сдашься — пороть меньше буду, не сдашься — запорю начисто!
Легкий молчит, только глазами посверкивает. И они опять заметались по саду.
«Погиб мой товарищ»,— думаю я. Но тут случилось то, чего никто не ожидал: ни я, ни Легкий, ни Василий Семеныч.
Когда Легкий залезал в сад, он дал Полкану хорошую кость. Полкан забрался с нею в малинник и грыз ее с наслаждением. Но вот Василий Семеныч, гоняясь за Легким, неосторожно наступил на кость, и Полкан яростно вцепился хозяину в ногу.
— Полно, дурь, лупи тебя волки! — закричал Василий Сэменыч.— На хозяина бросаться, дурак? Подожди же ты у меня, я и с тобою расправлюсь!
Василий Семеныч быстро выручил ногу, стегнул раза два Полкана и опять метнулся за Легким. Но Легкий не дремал, он был в это время уже за частоколом сада. Василий Семеныч кинулся было за ним, потом вдруг повернул в сторону и... схватил меня за шиворот.
От неожиданности я даже слова не мог вымолвить. Нипочем я не думал, что Василий Семеныч видел меня — ведь я же сидел за частоколом сада, в коноплянике, я так хорошо запрятался...
— Ну что ж, не поймали того, поймали этого. Разница небольшая, будем этого учить,— говорит Василий Семеныч, задирая мне рубашонку и спуская штаны.
— Дядя!.. Василий Семеныч!.. Я не рвал, я только сторожил. ДяДенька, не нужно!.. Миленький, брось! — кричу я не своим голосом, стараясь вырваться.
— Не бойся, не бойся, я тебя и пороть буду, как сторожа-караульщика. Тому, Легкому, я всыпал бы лихо, а тебя слегка постегаю, чтоб крапива даром не пропадала,— утешает он меня ехидно.
И начал он меня стегать...
Мне сначала не больно было, но от страха я кричал лихо, со всей мочи:
— Дяденька, не буду! Родненький, не буду!..
А Василий Семеныч знай стегает да приговаривает:
— Не зоруй! Не лазь по садам! Не сторожи! Вот тебе! Я кричу, дрыгаю ногами, а Василий Семеныч все стегает да стегает, пока крапива в руках у него не измочалилась.
— Вот теперь ты будешь хорош, иди с богом,— сказал он мне на прощание.
Я не помню, как выскочил на дорогу. Л Василий Семеныч спокойненько пошел и свой сад, словно ничего и не было. Тут только я почувствовал, как защипало спину, как начало жечь ее, точно огнем. И только тут вернулась ко мне моя храбрость, а страх пропал, и я начал крепко ругать Василия Семеныча:
— Дурак усатый! Собака! Силу взял над ребенком, обрадовался! Подожди, я вот расскажу своему тятьке, он тебя самого так выпорет крапивой...
Но я тут же спохватился: ведь ежели отцу рассказать о том, что я сторожил у чужого сада, он, чего доброго, еще мне же всыплет. И я замолчал.
Куда же мне теперь идти? Если бы не кузовок, я бы пошел прямо домой — ну ее, малину эту. Но тут конопляник зашевелился, и я услыхал голос Легкого:
— Федя, иди сюда!
Я направился к товарищу. В коноплянике собрались все: и Легкий, и Тишка, и Митька, и Захар с Леником. Они видели, как порол меня Василий Семеныч, и хохотали. А мне было не до смеха.
— Что, лихо он отбарабанил тебя? — спрашивают меня они, давясь от смеха.
— Нечего тут смеяться, дураки, я из-за вас влетел... А мне ничуть и не больно,— говорю я.
— А чего ж ты кричал: «Дяденька, не буду! Родненький, не пори меня»? — хохочет Митька.
— Когда я кричал-то? Что вы врете-то все? Это ты сам, может быть, кричал.
— А кто ногами дрыгал, когда Василий Семеныч порол тебя крапивой?— спрашивает Тишка.
— И не дрыгал я ногами! И не порол он меня,— вру я самым бессовестным образом, хотя чувствую, что это ужасно глупо и мне никто не верит.
Ребята снова покатились с хохоту. Вот удивительное дело: почему это люди, когда с другими случается неприятное, всегда хохочут? И сам я ведь такой. Я даже раз над матерью своей смеялся. Мы поехали с ней в лес за дровами, она взобралась на поленницу и стала сбрасывать дрова. И вот она как-то оступилась и поехала вниз вместе с поленом, ободрала себе ногу, а на меня напал хохот. Дурацкий хохот, а все же я не мог удержаться.
— Ладно! Хватит! — прикрикнул на ребят Легкий.— Посмеялись, и будет. Идемте теперь на «пчельню», будем яблоки есть, яблок-то мы все же нарвали.
Спина у меня все зудела и горела, ребята давились от смеха, ко громко смеяться не решались. А Легкий утешал меня:
— Ты не тужи, Федя, в жизни всяко бывает. Меня тоже не один раз ловили и так парили, что будь здоров!
Но мне от такого утешения легче не становилось: спина по-прежнему здорово зудела...
Мы пришли в «пчельню». «Пчельня» оказалась зимним возком, который стоял на навесе Изаркова двора, как раз над воротами. Взобрались мы туда по углу.
— Вот наша «пчельня»,— поясняет мне Легкий.— Сюда каждый из нас должен приносить все, что добудет. Огурцы ли, яблоки ли, репу ли — все сюда тащим. А потом вместе едим... Ребята, высыпай яблоки!
Тишка и Митька развязали пояса, яблоки посыпались на дно возка.
— Теперь давайте есть,— командует Легкий.
Яблоки кисловатые, оскомина сводит скулы, зубы скрипят, но мы друг перед другом стараемся, едим жадно.
— Вот, Федя, теперь ты знаешь нашу «пчельню»? И помни, когда захочешь, тогда и приходи сюда. Если что-нибудь достанешь, приноси сюда; не достанешь, а тут что-нибудь будет,— бери смело, ешь! Такой у нас закон. А теперь мы сначала пойдем ходы наши глядеть, а потом уж и по малину. Малины мы еще успеем насбирать, день-то сейчас большой,— говорит Легкий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Легкий поднимает ногу и показывает натертую до крови щиколотку.
— Да, здорово ты постарался.
— Мне нипочем, мне ничуть не больно...
— Лежите смирно, не задирайте ноги! — кричит мать.
— Ишь ты, заметила,— говорит Легкий тихо.
Мы приехали к воротам, что ведут на огороды. Теперь совсем немного осталось до гумна.
— Держи вожжи хорошенько, не упусти коню под ноги, а я ворота отворю,— говорит мать Легкому.
Легкий встрепенулся и крепко взял в руки вожжи. Мать открыла ворота, Легкий натянул вожжи, и Вороной понес!..
— Ах! — крикнула мать.
Но мы уже далеко. У Легкого опять заблестели глаза, Вороной наддавал рыси. И на порожней телеге хорошо было ехать, а на снопах во сто раз лучше. Но вот и гумно, катить дальше некуда. Легкий заметил это, но поздно. Он быстро опустил вожжи, Вороной тоже сразу уперся, однако тяжелый воз катил сам собой прямо на стену овина. Легкий понял, что воз прижмет коня к стене и задушит, и дернул за одну вожжу. Конь круто повернул. Оглобля задела за угол, ось тоже, и мы, точно два резиновых мяча, летим с воза в сторону и падаем прямо в конопляник. Дуга с треском разлетается пополам, одна половина ее взвивается вверх и падает рядом с нами, в конопляник.
Когда мы очнулись, мать и прибежавшие со своих гумен соседи — дядя Аксен, дед Клим — суетились уже около воза. Они старались оттащить его от стены овина, чтобы высвободить прижатого к стене коня.
— Тяни, тяни разом! Ой, давай раз! Ой, давай два! — командует дед Клим.
Воз подался назад, точно рак попятился. И тут мы увидели, что угол овина отлетел прочь.
— Братцы, милые мои, что ж мне тепереча делать? — заголосила моя мать.
— Да не хнычь ты, ради бога, все поправить можно,— успокаивает ее дядя Аксен.
— Как же поправить? Лошадь чужая, овин тоже. Что я скажу людям? Чем отвечу?
— Все уладится. А где ребята? Не расшиблись ли они до смерти? — спохватывается дед Клим.
Мне жалко мать, но я решил не выдавать Легкого. Ведь си не знал, что так получится.
— Легкий, я никому не скажу, что ты вожжи нарочно натянул,— говорю я.
— Тогда ты мне товарищ взаправдашний.
Мы вылезли из конопляника. Мать сразу же перестала плакать и собралась нас наказывать, но дед Клим заступил-ся за нас:
— Ладно, не бой, они не виноваты. И так, вишь, как напугались! Убирай-ка снопы лучше.
Дядя Аксен принес со своего двора старенькую дугу и приладил ее в запряжку.
— Ладно будет, до двора доедешь, тут недалеко,— сказал он Легкому.
— Я с ним сама поеду. Я сама коня поведу! — кричит мама.
— Не бойся, он шибко не побежит теперь. Он плечо лихо расшиб, конь-то, вишь, как жалится...— говорит дядя Аксен.
Но мать настояла на своем: села с Легким на телегу и вожжей ему в руки не дала. Когда Вороной тронул телегу, Легкий сказал, оглядываясь на меня:
— Ты ж приходи ко мне. Завтра же приходи!
— Ладно, Вася, приду...
Вот с этого дня мы и стали товарищами.
МЫ ИГРАЕМ
Но мать не пустила меня на другой день к Легкому, как ни упрашивал я ее, как ни умолял.
— Лучше и не думай, чтоб я тебя к этому разбойнику пустила. Мужики ихние сразу узнали, отчего копь так бежал,— он нарочно вожжи натягивал. Ну, будет он знать, как вожжи натягивать: дядя Тихонок этими вожжами лихо его отхлестал! А еще он, говорят, и на чужие огороды лазит. Ты у меня смирный, тихий, не хочу, чтоб ты баловался...
И на следующий день она то же самое говорила, и на третий. Я мог бы и молчком удрать, но неприятности от этого могли быть большие. Хоть я и был у матери любимчик, а колотушки все-таки больше всего от нее мне перепадали. Чуть что, она веник в руки и — хлоп-хлоп! — пошла гулять по моей спине.
Я совсем было пал духом. Думаю: только что мы с Легким подружились, и вот, на тебе, уже дружбе конец!
Но тут выручила меня мать Легкого, тетка Арина. Она пришла зачем-то рано утром в воскресенье к моей матери. Я верчусь тут же, прислушиваюсь к их разговору. А разговор, видимо, у них был особый, секретный, и тетке Арине не понравилось, что я прислушиваюсь.
— Ты чего же это, малый, дома вертишься? Чего за малиной в лес не идешь? Люди прямо лукошками ягоду таскают, а ты сидишь! — набросилась она на меня.
— Не с кем ему ходить,— заступилась за меня мать.
— Беги скорее к нам, там мои ребята собираются в лес за малиной и смородиной. Они и места хорошие знают. Беги скорее, а то уйдут,— говорит тетка Арина.
Я взглянул на мать. Ей неловко сказать матери Легкого, что ее сын — озорной мальчишка и что она боится, как бы и я такой не стал, и она неохотно разрешает:
— Что ж, сходи. Да смотри от людей не отставай, заблудишься.
Мне только того и надо было! Мигом схватил я кузовок, и точно ветром понесло меня к Изарковым.
На крыльце Изарковых, на лавочке, сидели ребята: Ле-ник, Тишка, Митя и Захар. А Легкого не было видно.
— Ты куда это с кузовком разогнался? — спрашивает меня Тишка.
— А где Легкий? — спрашиваю я у них.
— Сейчас придет. Зачем он тебе?
Я уселся на другую лавку, напротив них:
— Нужен.
Тишка бойко и подозрительно оглядывал меня. Захар с Митей тоже косились в мою сторону. Один Леник разговаривал со мною, как со старым знакомым.
— Мы за малиной пойдем, только сначала нужно яблок нарвать в Матюшином саду. Легкий пошел высматривать,— говорит мне Леник.
Тишка зашипел на него:
— Замолчи, гад! Прикуси свой язык сейчас же!
И тут пришел Легкий. Он вынырнул из проулка меж Матюшиным и Трусаковым дворами и как ни в чем не бывало шел к крыльцу.
— Здравствуй! Что ж ты так долго к нам не приходил? — спрашивает он меня.
— Мать не пускала. А сейчас она пустила меня за малиной. Твоя мать сказала, что вы собираетесь в лес по ягоды и чтобы я с вами тоже шел.
— Да, мы скоро пойдем,— отвечает мне Легкий.— Они сели завтракать, в саду один Полкан. Но это ничего. Полкан меня знает, я его приручил, да у меня и сейчас есть для него кость хорошая,— шепчет он уже ребятам.— А ты с нами за яблоками пойдешь? — спрашивает меня Легкий.
— По... пойду,— отвечаю я, а у самого душа в пятки от страха покатилась.
Я не охотник лазить по чужим садам, а тут еще приходится лезть в Матюшин сад. У Матюшиных — молодой хозяин, Василий Семеныч. Он очень хитрый, любит ловить ребятишек на своих яблонях и пороть их крапивой. Для него это первое удовольствие, как я слыхал.
И вот лезть в сад к такому человеку... Кого хочешь оторопь возьмет. Но не быть же и трусом, не отказываться же, раз Легкий зовет! Притом и яблоки я очень люблю, они в нашей деревне редкость, садов у нас не густо — на всю деревню всего три сада.
— Я, Тишка, Митька — в сад лезем, Захар, Леник сторожить будут. А ты, Федя, что будешь делать? В сад с нами полезешь или тоже за сторожа будешь? — спрашивает меня Легкий.
Я замялся, но меня выручил Тишка:
— Он пусть тоже сторолшт, а то мы еще не знаем его ловкости.
— Это, пожалуй, верно. А яблок мы и втроем нарвем много, подвязывай только пояса тужее! — командует Легкий, подтягивая пояс и отпуская пазуху.
Тишка с Митькой тоже подвязали пояса потуже и отпустили пазухи.
— По целой мере можно набузовать в такие пазухи,— замечает Митька.
— Ты знаешь, как сторожить? — спрашивает меня Легкий.
— Нет,— отвечаю я.
— Вот, значит, так... Ты будешь стоять там, где я тебя поставлю, и поглядывать по сторонам. Заметишь, кто пойдет, свистни тихонечко два раза. А ежели покажется сам Василий Семеныч, свистни изо всей мочи пять раз. Понял?
— Понял...
— Ну, пошли!
Мы тихо подались на огороды проулком меж Изарковым и Матюшиным дворами. Сердце у меня стучало отчаянно. Что, если бы моя мать сейчас узнала, где я нахожусь, за какой малиной вды идем! Да она просто убила бы меня!
Ленина Легкий оставил в одном проулке, Захара послал а другой, а меня поставил на дороге, что идет от гумна к дворам. Я присел в коноплянике. Теперь Легкий и Тишка с Митькой смело могли лезть в сад — со всех сторон стояла стража, а Полкан ласково повиливал хвостом, заметив Легкого и выпрашивая у него косточку. Видно было, что Полкан не раз получал от него подачки и привык к нему.
Но было одно место, где никто не стоял, и место было само:; опасное: калитка со дпора и сад. На нею Легкий сам должен был следить. Ребята быстро разобрали в двух местах частокол и скрылись в саду.
Я бросил свой сторожевой пост и подвинулся ближе к частоколу, чтобы видеть, как они будут рвать яблоки.
Тишка и Митька, точно белки, вскарабкались на высокие старые яблони и быстро начали трясти их. Яблоки дождем посыпались наземь.
— Довольно,— тихо скомандовал Легкий.
Сам же он рвал только отборные яблоки, на низеньких молодых яблонях, ближе к калитке. Я замер, еле дышу от страха. Тишка и Митька живо насбирали по полной пазухе яблок.
— Выходи,— говорит Легкий, а сам расхаживает по саду, как хозяин.
Тишка с Митькой вышли, они еле пролезли в дыру частокола — так у них раздулись пазухи от яблок.
— Легкий, выходи и ты,— говорю я Легкому, боясь, что вот-вот откроется калитка и в сад войдет сам хозяин, грозный для нас Василий Семеныч. Пропал тогда мой товарищ!
Но лучше бы я не говорил этого Легкому. Он нарочно стал расхаживать но саду, чтобы доказать мну, какой он смелый; ходил важно, точно сам хозяин, Василий Семеныч, не спеша, заложив руки за спину.
— Вася, выходи! — умоляю я его.
А он расхаживает, поправляет подпорки под яблонями, выбирает лучшие яблоки, пробует их, кидает прочь, ежели не нравятся.
— Легкий, будет! — шепчу я ему.
Митька с Тишкой куда-то исчезли, Ленина с Захаром тоже не видать. Меня трясет от страха — боюсь я за Легкого. А он так осмелел, что перестал даже на калитку посматривать. И я, глядя на него, успокоился.
Легкий подошел к частоколу и просунул мне два здоровенных яблока.
— Ешь покамест, а я еще нарву, которые самые хорошие.
— Довольно бы, Легкий...
— Нет, мало...
Он повернулся и обомлел. Я глянул и тоже замер... В калитку входил Василий Семеныч. Он, видно, хорошо по-
завтракал, разглаживал усы от удовольствия. И даже усмехался.
— А-а-а, гости дорогие к нам пожаловали! Мое почтение, милости просим! — говорит Василий Семеныч улыбаясь.
Но глаза у него загорелись, зубы остро сверкнули под пушистыми усами, и я понял, что Легкому сейчас будет плохо. И Легкий понял это. Он затих, пригнулся, точно заяц, когда тот собирается дать стрекача, и быстро развязал пояс рубашки. Яблоки высыпались все до одного.
— Ну что ж, начнем гостей потчевать... Чем богаты, тем и рады,— говорит Василий Семеныч, ломая высокую, похожую на коноплю крапиву.
Эта крапива самая, по-моему, жгучая... Но сначала он одним прыжком отрезал путь Легкому к калитке, очутился возле той части частокола, где были проделаны две дыры, так что Легкий теперь был словно мышь в мышеловке.
Наломав порядочный пук крапивы, Василий Семеныч двинулся к Легкому. И тут началось!..
Будто ласточка порхал Легкий по саду, точно вьюн вился он у яблонь — никак не поймает его Василий Семеныч. Но и Василий Семеныч, нужно сказать правду, шибко бегал. Если бы он не позавтракал плотно, он бы, пожалуй, живо сцапал Легкого...
— Все равно ведь не уйдешь, сдавайся уж лучше сразу,— говорит Василий Семеныч Легкому.
А Легкий молчит, но сдаваться и не думает. Он зорко следит за каждым движением Василия Семеныча. Тяжело дышит, глаза горят — ведь это борьба идет, и борьба не шуточная.
А я слежу за ними обоими и глаз оторвать не могу. Бежать от частокола сил нет, ноги подкосились.
— Сдаешься? — спрашивает Легкого Василий Семеныч.— Сдашься — пороть меньше буду, не сдашься — запорю начисто!
Легкий молчит, только глазами посверкивает. И они опять заметались по саду.
«Погиб мой товарищ»,— думаю я. Но тут случилось то, чего никто не ожидал: ни я, ни Легкий, ни Василий Семеныч.
Когда Легкий залезал в сад, он дал Полкану хорошую кость. Полкан забрался с нею в малинник и грыз ее с наслаждением. Но вот Василий Семеныч, гоняясь за Легким, неосторожно наступил на кость, и Полкан яростно вцепился хозяину в ногу.
— Полно, дурь, лупи тебя волки! — закричал Василий Сэменыч.— На хозяина бросаться, дурак? Подожди же ты у меня, я и с тобою расправлюсь!
Василий Семеныч быстро выручил ногу, стегнул раза два Полкана и опять метнулся за Легким. Но Легкий не дремал, он был в это время уже за частоколом сада. Василий Семеныч кинулся было за ним, потом вдруг повернул в сторону и... схватил меня за шиворот.
От неожиданности я даже слова не мог вымолвить. Нипочем я не думал, что Василий Семеныч видел меня — ведь я же сидел за частоколом сада, в коноплянике, я так хорошо запрятался...
— Ну что ж, не поймали того, поймали этого. Разница небольшая, будем этого учить,— говорит Василий Семеныч, задирая мне рубашонку и спуская штаны.
— Дядя!.. Василий Семеныч!.. Я не рвал, я только сторожил. ДяДенька, не нужно!.. Миленький, брось! — кричу я не своим голосом, стараясь вырваться.
— Не бойся, не бойся, я тебя и пороть буду, как сторожа-караульщика. Тому, Легкому, я всыпал бы лихо, а тебя слегка постегаю, чтоб крапива даром не пропадала,— утешает он меня ехидно.
И начал он меня стегать...
Мне сначала не больно было, но от страха я кричал лихо, со всей мочи:
— Дяденька, не буду! Родненький, не буду!..
А Василий Семеныч знай стегает да приговаривает:
— Не зоруй! Не лазь по садам! Не сторожи! Вот тебе! Я кричу, дрыгаю ногами, а Василий Семеныч все стегает да стегает, пока крапива в руках у него не измочалилась.
— Вот теперь ты будешь хорош, иди с богом,— сказал он мне на прощание.
Я не помню, как выскочил на дорогу. Л Василий Семеныч спокойненько пошел и свой сад, словно ничего и не было. Тут только я почувствовал, как защипало спину, как начало жечь ее, точно огнем. И только тут вернулась ко мне моя храбрость, а страх пропал, и я начал крепко ругать Василия Семеныча:
— Дурак усатый! Собака! Силу взял над ребенком, обрадовался! Подожди, я вот расскажу своему тятьке, он тебя самого так выпорет крапивой...
Но я тут же спохватился: ведь ежели отцу рассказать о том, что я сторожил у чужого сада, он, чего доброго, еще мне же всыплет. И я замолчал.
Куда же мне теперь идти? Если бы не кузовок, я бы пошел прямо домой — ну ее, малину эту. Но тут конопляник зашевелился, и я услыхал голос Легкого:
— Федя, иди сюда!
Я направился к товарищу. В коноплянике собрались все: и Легкий, и Тишка, и Митька, и Захар с Леником. Они видели, как порол меня Василий Семеныч, и хохотали. А мне было не до смеха.
— Что, лихо он отбарабанил тебя? — спрашивают меня они, давясь от смеха.
— Нечего тут смеяться, дураки, я из-за вас влетел... А мне ничуть и не больно,— говорю я.
— А чего ж ты кричал: «Дяденька, не буду! Родненький, не пори меня»? — хохочет Митька.
— Когда я кричал-то? Что вы врете-то все? Это ты сам, может быть, кричал.
— А кто ногами дрыгал, когда Василий Семеныч порол тебя крапивой?— спрашивает Тишка.
— И не дрыгал я ногами! И не порол он меня,— вру я самым бессовестным образом, хотя чувствую, что это ужасно глупо и мне никто не верит.
Ребята снова покатились с хохоту. Вот удивительное дело: почему это люди, когда с другими случается неприятное, всегда хохочут? И сам я ведь такой. Я даже раз над матерью своей смеялся. Мы поехали с ней в лес за дровами, она взобралась на поленницу и стала сбрасывать дрова. И вот она как-то оступилась и поехала вниз вместе с поленом, ободрала себе ногу, а на меня напал хохот. Дурацкий хохот, а все же я не мог удержаться.
— Ладно! Хватит! — прикрикнул на ребят Легкий.— Посмеялись, и будет. Идемте теперь на «пчельню», будем яблоки есть, яблок-то мы все же нарвали.
Спина у меня все зудела и горела, ребята давились от смеха, ко громко смеяться не решались. А Легкий утешал меня:
— Ты не тужи, Федя, в жизни всяко бывает. Меня тоже не один раз ловили и так парили, что будь здоров!
Но мне от такого утешения легче не становилось: спина по-прежнему здорово зудела...
Мы пришли в «пчельню». «Пчельня» оказалась зимним возком, который стоял на навесе Изаркова двора, как раз над воротами. Взобрались мы туда по углу.
— Вот наша «пчельня»,— поясняет мне Легкий.— Сюда каждый из нас должен приносить все, что добудет. Огурцы ли, яблоки ли, репу ли — все сюда тащим. А потом вместе едим... Ребята, высыпай яблоки!
Тишка и Митька развязали пояса, яблоки посыпались на дно возка.
— Теперь давайте есть,— командует Легкий.
Яблоки кисловатые, оскомина сводит скулы, зубы скрипят, но мы друг перед другом стараемся, едим жадно.
— Вот, Федя, теперь ты знаешь нашу «пчельню»? И помни, когда захочешь, тогда и приходи сюда. Если что-нибудь достанешь, приноси сюда; не достанешь, а тут что-нибудь будет,— бери смело, ешь! Такой у нас закон. А теперь мы сначала пойдем ходы наши глядеть, а потом уж и по малину. Малины мы еще успеем насбирать, день-то сейчас большой,— говорит Легкий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19