— Чем я могу тебе помочь?
— Можешь,— твердо сказал сын, взяв у него из рук стакан, и прижал его к груди как талисман, как сокровище, с которым только смерть могла разлучить его. И от этого случайного жеста сердце у Ионы зашлось от боли и сострадания.
Иона кинулся к Силовану. Актер все-таки, влиятельный человек.
— Как я могу заставить взять его, если не полагается? — удивился Силован.
— Пусть возьмут хоть куда-нибудь, у него почерк хороший и по русскому языку пятерка, он в штабе сможет работать,— уговаривал Иона.
— Но почему бы ему в тылу не заняться делом? Здесь тоже нужны люди.
— И я ему говорю, но он не слушает. Я, говорит, потеряю уважение к себе.
Вахтанг этих слов не произносил, но Ионе казалось, что он именно так думал.
Признаться, Иона, я немного удивлен, что ты так этого добиваешься...
— Эх,— махнул Иона рукой.
Силован повел его к известному в городе врачу, родственнику военного комиссара. Врач жил в уютном двухэтажном домике, утопающем в зелени и цветах. На крыльце сидела собачонка с высунутым языком, похожим на сигнатурку, приклеенную к аптечной склянке. Доктор с супругой состарились без детей. Должно быть, в этом и крылась причина их трогательной и редкостной привязанности друг к другу. Они жили в достатке и покое и пользовались всеми благами, не порицавшимися, разумеется, общественным мнением.
Доктор был высокий сутулый человек с брюшком. Старательно изуродованное интеллигентским образом жизни его обмякшее тело поддерживали тонкие подагрические ноги. Лицом он походил на мудрую и грустную птицу. Большой нос с горбинкой придавал ему вид горделивый и надменный. Впрочем, впечатлению этому противоречили младенчески ясные глаза, полные любопытства и неукротимой жажды жизни. Морщинистый и выпуклый, как глобус, лоб был окружен легкими сединами, напоминавшими поникший ореол святых мучеников или пророков, если, разумеется, можно себе представить поникший, смятый ореол.
— Брат мой любил египетские папиросы,— мечтательно говорил доктор.— Папиросы продавались в блестящих металлических коробочках. Он курил, а я собирал коробочки.
Доктор был братом поэта, скончавшегося очень молодым.
Доктор рассказывал, что пишет мемуары и что большая часть этих мемуаров будет посвящена покойному брату. Никого это не удивляло, несмотря на то что он прожил в три раза дольше своего брата и никто не знал, сколько еще проживет. (Никто бы не возражал, чтобы он дожил до ста лет, потому что он был совершенно безвредным существом.) И тем не менее все были уверены, что собственное жизнеописание займет у доктора не больше десяти страниц. Он был из той породы людей, которых благодаря железному здоровью и абсолютной незначительности обходят стороной все житейские невзгоды. Ни разу не решившись погрузить хоть кончик пальца в ледяной поток событий, они от жизни даже насморка получить не могут и, естественно, доживают до глубокой старости.
Целый час промучились гости в душной комнате. Здесь не разрешали курить и окон не открывали. Ионе и Силовану рта не удалось раскрыть. Говорили муж с женой, и бутылка, преподнесенная хозяину дома, так и не была распечатана.
От погибшего брата оставалось немного — тоненький сборник, вышедший в 20-е годы, и несколько фотографий — много ли документов бывает при себе у человека, попавшего в катастрофу?!
— Брат не любил сниматься,— объяснил доктор и положил на стол тяжелый альбом в бархатном переплете: — А здесь мои фотографии.
С каждой страницы смотрело одно и то же лицо — большеголовый кудрявый мальчуган, запечатленный на желтоватом картоне, с неизменным бантом на шее. Потом гимназист, еще дальше — студент...
Одним словом, доктор обещал помочь Ионе, хотя и заметил: с такой просьбой к нему обращаются впервые.
Затем муж с женой немного поговорили о театре, вспоминали какого-то одесского певца, наперебой восхищались давно забытыми премьерами и бенефисами.
На обратном пути Силован сказал Ионе:
— Вот тебе, пожалуйста: человек всю жизнь скачет на коне. Конь этот — его брат. А ведь могло быть наоборот. Оба они дети Посейдона. Всадника зовут Хрисаор, а коня Пегас.
— Что это такое? — удивился Иона.
— Это мифология, братец! — ответил Силован.
В тот же вечер Иона, Элисабед и Вахтанг провожали ребят, едущих на фронт. На вокзале собрался весь город. Гремел оркестр, произносились речи. В дверях вагона стоял пожилой лейтенант и платком то и дело отирал пот, ручьями стекающий со лба. Добровольцы высовывались в окна и махали девочкам, растерянно стоявшим
в ряд у стены. Женщины плакали. Завидев Вахтанга, кто- то из одноклассников крикнул (наверное, просто так, без всякого злого умысла).
— Эй, Вахтанг, ты что, не едешь?
Элисабед сорвала с сына очки и, чуть не плача, показала их всем — едущим и провожающим:
— Как он может поехать, скажите, как?!
Ребята захохотали. Им уже было все равно.
И вдруг стало тихо. Потому что все скорее почувствовали, чем увидели, что эшелон тронулся. Лейтенант на ходу вскочил в вагон. Толпа с гулом двинулась вслед за набирающим скорость составом. И казалось, что люди несут вагон на своих плечах. Оркестр все гремел. А Вахтанг стоял на том же месте, низко опустив голову. Домой они возвращались молча.
Смеркалось.
И город казался опустевшим.
Прожектора, как ножницы, кромсали небо.
Через несколько дней Вахтанг уехал на фронт. Элисабед слегла. Она лежала, раскрытыми глазами уставясь в потолок, или плакала, повернувшись к стене.
— Мы с тобой не одни,— утешал жену Иона,— вся страна воюет. И всем жалко своих детей.
Пришел врач, брат умершего в юности поэта. Осмотрел больную, пожал плечами и ушел, не выписав рецепта. «Потому что,— сказал он,— нет лекарства от этой болезни». Он ласково похлопал Иону по спине.
— Жалок человек,— продекламировал он, когда Иона проводил его до дому.— Между прочим, это слова моего брата.
Элисабед не разговаривала с Ионой. Не замечала, как будто его вовсе на свете не было.
«Все меня как-то не так понимают»,— думал Иона, смиряясь с мыслью, что все правы, а он просто себя обманывает. Дожил до седых волос, так и не научившись языку, на котором люди поверяют друг другу свои страдания. Это был особый язык, и кто не овладел им, оставался на всю жизнь растерянным и удивленным, как Иона.
Элисабед, должно быть, и раньше презирала его, но терпела, пока сын был рядом. Теперь их ничего не связывало. Иона оправдывал ее: мать всегда тоскует, провожая сына на войну. Но он? Он тут при чем? Разве он мог поступить иначе? Неужели он достоин той ненависти,
которую читает во взгляде жены? Ненависть эта не умещалась в ее широко раскрытых глазах, переливалась через край, окутывала комнату липкой паутиной. И он трепыхался в этой безжалостной паутине, задыхался и... тоже молчал.
Иногда он брался за веник и подметал пол. Откуда появлялась эта пыль? Казалось, что предметы сами выделяют ее и потом прячутся под рыхлым мягким слоем. Обескураженный, он садился на стул и спрашивал громко себя, а может, Элисабед:
— Что я такого сделал?
Вахтанг перед отъездом как будто помирился с ним. За это он был бесконечно благодарен сыну, хотя в глубине души считал, что тот обошелся с ним несправедливо— он так же не понимал его, как и все остальные. Но главная беда состояла в том, что он сам не мог разобраться, правильно ли поступил на этот раз.
Иногда заглядывала к ним Ксения. Иона не любил, когда она приходила. Никогда у него к ней душа не лежала, но что делать — не выгонишь ведь. А Ксения после того случая и вовсе другом семьи сделалась: за Элисабед ухаживала, обед готовила, убирала, стирала. Элисабед радовалась ее приходу, в разговорах с ней отводила душу. Стоило появиться Ионе, как они замолкали и откровенно ждали, когда он уйдет. Ксения снова посматривала на него косо и относилась к нему пренебрежительно. Может, Элисабед ее так настраивала? «Чего она вообще повадилась,— сердился Иона.— Кто ее приглашал? Мы уж как-нибудь сами разберемся».
Но Ксения во все вмешивалась: «Дома ни крошки хлеба, а ты сидишь, сложа руки,— сказала она Ионе.— Больной нужно питание. Наши учителя ездят в Самтредиа и привозят оттуда сыр, фасоль, кукурузную муку». Иона пошел в комнату жены и спросил, что из вещей можно отвезти на рынок. Элисабед отвернулась к стене и ничего не ответила. Иона достал из шкафа свое пальто и каракулевую шапку. В Самтредиа он выменял их па мешок муки, сыр и лобио. Все это он с трудом дотащил до дому, обливаясь холодным потом при мысли, что его могут принять за спекулянта.
Ксения испекла мчади — кукурузную лепешку — и сварила лобио. Возле кровати Элисабед Иона поставил маленький столик, накрыл его салфеткой и, когда Ксения внесла дымящуюся миску, потирая руки, сказал:
— Ох-ох-ох, как мы сейчас поедим!
Ему казалось, что таким образом он делает шаг к примирению. Он сел на кровать, отломил кусок от горячей лепешки, подул на пальцы, чтобы показать, какая она горячая, и тут встретил взгляд жены, полный такой неприкрытой ненависти, что кусок застрял- у него в горле. Он отставил тарелку и вышел на кухню. Нарез некоторое время Ксения вынесла ему поесть.
— Спасибо, Ксения, не знаю, как тебя благодарить,— с жалкой улыбкой пробормотал Иона.
— Убить вас, мужиков, мало! — с достоинством ответила Ксения и вернулась к Элисабед.
Иона так и остался стоять с тарелкой в руках. Есть он не мог, поставил тарелку на стол и тихонько вышел.
Шел дождь. Но Иона заметил это только после того, как сосед крикнул ему из окна, что он совсем вымок. Тогда Иона опять улыбнулся покорно и униженно, вытер мокрое лицо ладонями и пошел в город.
В духанчике подле цирка он выпил кислого вина из литровой банки и окончательно пришел в себя. В духане было полно народу. Какой-то моряк сидел на полу, а его дружок шумно и безуспешно пытался его поднять. Острый аромат камфарных деревьев, растворенный в чистом морском воздухе, сообщал телу ловкость и невесомость. «Подняться бы в небо и повиснуть там, как аэростат, в одиночестве,— подумал Иона.— А впрочем... Разве я и здесь не одинок?» Он остановился, испуганный собственным кощунством: «Господи, не слушай меня, дурака. У меня такой сын, а я на одиночество жалуюсь!»
Кто знает: сколько людей умирает ежедневно? Нет, все равно, пока на потеряешь кого-нибудь из близких, не почувствуешь, что такое смерть. За это и не любят меня, что я глупости болтаю. А что им за дело, я ведь сам с собой разговариваю, никому не мешаю. Бедная Элисабед! Й чего она убивается? За двадцать лет могла бы понять, что за муж у нее. Правда, иногда он думает одно, а говорит другое. Но разве он виноват, если у него почему-то так получается?
Иона и сам не заметил, как очутился возле дома Силована. Силован уже поужинал, на тарелке оставался только кусок мчади.
— Где ты так промок, Иона? — Силован придвинул гостю стул. Иона, наморщив лоб, мучительно пытался вспомнить, зачем он сюда пришел. Силован терпеливо ждал, когда Иона объяснит причину столь позднего визита. В такой час люди не ходят в гости просто так. Но Иона молчал, и тогда хозяин осторожно спросил:
— Что слышно от Вахтанга?.
— Ничего,— вздохнул Иона.
— Сколько времени прошло, как он уехал?
— Шесть месяцев.
Опять пауза. И снова Силован нарушил молчание:
— Ты слышал, Иполитэ скончался?,
— Какой Иполитэ?
— Чкуасели.
— Остался у него кто-нибудь?
— Никого,— Силован подошел к буфету.— Чем тебя угостить?..
— Я ничего не хочу, спасибо,
— Водочки выпьешь?
— Что ты, что ты! — замахал руками Иона.
— Как же тогда? — растерянно остановился Силован посреди своей тесной комнатушки.
— Да никак. Посижу немного и уйду.
— Сиди хоть до утра, как тебе не стыдно церемониться!
Силован поставил на стол жестянку с табаком, и оба принялись скручивать козью ножку. Это занятие немного рассеяло возникшую было неловкость.
— Хороший табак,— сказал Силован, затягиваясь.
— Хороший,— согласился Иона и посмотрел на горящий кончик самокрутки.— Хороший,— повторил он и, помолчав, сказал: — Почему человек так устроен, никак не пойму.
— Как? — спросил Силован в надежде, что сейчас выяснится, зачем пришел Иона.
— Да вот, сам не знаю, как...
- А-а,— разочарованно протянул хозяин.
— Вот, например...— Иона обвел глазами стол. Силоан догадался и подставил ему пепельницу.— Вот, м 1жем, Иполитэ помер и как будто ничего. А ведь я с детства его знал, каждый день на улице с ним встреча- дней Здоровались.
Смерть потеряла свою цену, Иона.
— Потеряла цену?
— Да. Сейчас умирают миллионы людей, и ничья смерть никого не удивляет.
— Но мы-то, мы почему не удивляемся, мы ведь еще живы! Или, может, и мы давно померли, только не знаем об этом?
— Выдумщик ты! — рассмеялся Силован:
— Нет, ты скажи мне, почему человек так устроен?
— Не понимаю, о чем ты?
— Я о том, что мы грызем, жрем друг друга.
— Война,— коротко ответил Силован»
— Я сейчас не о войне.
— Тогда о чем же?
— Не знаю,— Иона умолк.
— Чудак был покойный Иполитэ,— Силован улыбался своим мыслям.— Говорят, когда он женился, один, без жены, отправился в свадебное путешествие. Так, говорит, дешевле обойдется.
— Ну и что же? — заупрямился Иона.— Все равно он был таким же человеком, как все.
— Я шучу. Не сердись.
— Ты мне лучше назови человека, у которого бы не было недостатков.
— Таких не бывает.
— Вот именно! — обрадовался Иона.— Тогда почему же мы не даем житья друг другу?
— Что-то не пойму я тебя сегодня, Иона, выражайся яснее,— попросил Силован.
— Интересно, когда я умру, что обо мне скажут?
— Тебе рано об этом думать. Скоро война кончится, сын вернется, все будет хорошо.
— А я? Как же со мной будет?
— И с тобой будет все хорошо.
— Ты думаешь, кого-нибудь интересует судьба никому не известного человека? Кому-нибудь важно — хорошо ему или плохо? И вообще кто-нибудь разве знает, как следует жить человеку?
— Не поздно ли ты начал об этом думать? — Силован свернул еще одну папиросу и смачивал языком бумагу, чтоб не расклеивалась.
— Тебе хорошо,— сказал Иона.— Ты один.
— Не гневи бога,— нахмурился Силован.
— Потому ты и спокоен.— Иона помолчал и добавил совсем тихо: — Впрочем, я тоже один.
Они долго молчали. Потом Силован снова заговорил о покойнике:
— Рассказывают, что Иполитэ женился по сватовству. Невесту только на помолвке увидел. Она была очень полная, в теле, как говорится. Иполитэ будто бы спросил: «Это все мне?» — Силован засмеялся.
— Оставьте вы в покое этого несчастного Иполитэ! — распалился Иона, хотя сам понимал, что вовсе не на то сердится, что Силован потешается над умершим. Над Иполитэ и при жизни все потешались. В маленьком городе непременно бывает чудак, над которым все смеются. Один умрет, на его месте появится другой Иполитэ. Не в этом дело. Иону раздражало нежелание или неумение Силована проникнуть ему в душу и понять, как он страдает. Странно, почему мы всегда требуем от других того, чего не умеем сами?
Может, прав был Силован, когда говорил, что каждый отдельно взятый человек являет собой частичку мира — и всякую частицу, как двор или дом, сторожит верный пес эгоизма и никого внутрь не пускает. Нет. Если бы так все было, Иона не пришел бы сюда. Хотя кто знает, возможно, собака, стерегущая дом Силована, только потому не лает на гостя, что просто не замечает его?
Вскоре пришло сообщение о ранении Вахтанга. Глупая соседка привела вестника, только что прибывшего с фронта, прямо к Элисабед. Та тотчас потеряла сознание, и ее с трудом привели в себя. Первым чувством Ионы, когда он узнал, что сын ранен, была радость: «Как он, наверное, счастлив!» — подумал Иона, а вслух сказал:
— Спасибо тебе, господи!
Элисабед, услышав это, снова упала в обморок. Признаться, соседи тоже удивились: сын ранен, а отец бога благодарит.
Иона понимал, если он попытается объяснить всем этим людям свое состояние, получится примерно такая несуразица: я, мол, не зверь какой-нибудь, чтобы радоваться ранению сына. Но я знаю, что Вахтанг счастлив, потому и я за него счастлив.
Ксения только руками всплеснула:
— Ты не человек! — воскликнула она. — Ты — чудовище!
А через неделю пришла Медико Схиртладзе и сообщила, что выходит замуж; что делать, сказала Медико, у меня брат с сестрой на руках остались, кто их кормить будет!
Иона растерялся. Он привык, думая о сыне, непременно рядом с ним представлять Медико.
У Ионы язык не повернулся сказать ей, что Вахтанг ранен.
— Посоветуйте, что мне делать,— попросила Медико.
— Ты любишь этого человека? — наконец поднял голову Иона.
Медико не ответила.
— Что ж, девушка должна когда-нибудь выйти замуж,— вздохнул Иона.
— Нет! Я не могу! Я не пойду за него! — Медико плакала. И получилось, что Иона утешал ее и уговаривал:
1 2 3 4 5 6 7