Холодная она была и чужая. Все, что она говорила, набивалось мне в душу осколками льда, и сейчас не я, а кто-то, запрятанный в глубине моего существа, боролся с ней, а я сама, немного испуганная и удивленная этим открытием, была на стороне того, другого. Я следила за ним и бессознательно радовалась, потому что оказалась не такой слабой, как думала. Может, это был биологический инстинкт самозащиты, борьба за существование.
— Я не могу жить без миражей,— вставила я в паузу маминой речи, как видно, весьма некстати, потому что мама замолчала, обдумывая, стоит ли продолжать разговор со мной, и, наконец, сказала:
— Глупости!
— Нет!—упорствовала я.— Ты не понимаешь! — Мне казалось, что не я выкрикиваю все это, а кто-то другой, стоящий незримо между нами.
— Я не понимаю?! — мама удивленно взглянула на меня, потом улыбнулась и повторила: — Я не понимаю?
— Да, ты! — Я вконец разволновалась и потеряла самообладание, потому что впервые я так разговаривала с матерью.— Ты и отца моего не любила!
— Что ты говоришь!
— И вообще никогда никого не любила! И ты хочешь, чтоб я уподобилась тебе, стала каменной, как ты сама, каменной!
У мамы сделалось такое лицо, что я испугалась, как бы с ней чего-нибудь не случилось. Сумасшествие мое схлынуло, и я залилась слезами.
— Мамочка! Мама.
Я почему-то ожидала, что она оттолкнет меня, уйдет, но когда я уткнулась головой ей в колени, она погладила меня по волосам.
— Моя девочка, моя глупая маленькая девочка...
И мне долго не хотелось вставать, не хотелось поднимать лица.
Ты появлялся изредка, неожиданно, и тогда я все забывала. Тогда ты один был прав на всем белом свете, ты был прав передо мной и перед всеми, а мы все — остальные — ошибались. Что за дни это были! Если их поставить подряд, то и месяца не получится, но
для меня этого было достаточно. Остальные дни были такие бесцветные, что я даже не помню их, они терялись, как листки отрывного календаря.
Мы шли по набережной, и оттого, что вся улица была покрыта сухими листьями платанов, казалось, что она до краев полна желтым шелестом, хрустом, шуршанием.
Ты молча смотрел на Куру. Я стояла затаив дыхание рядом с тобой, и мне казалось, я слышу, -о чем ты думаешь. Может быть, и я ошибалась; так бывает, когда слушаешь музыку. Тебе кажется, что ты все понимаешь, потому что она точно соответствует твоему настроению, тогда как композитор, наверно, подразумевал совсем Другое.
Теперь, когда я вспоминаю все, не могу не удивляться тому, как мало ты разговаривал со мной. Когда мы бывали вместе, ты почти всегда молчал.
Тени от осенних туч проходили по поверхности Куры, и река, словно содрогаясь от этих прикосновений, мутнела и очертя голову вбегала под арку моста, как в тоннель, и там пряталась. Обессилевшее солнце лежало на парапете набережной, как выгоревшая желтая ткань.
— Резо! — сказала я прерывающимся голосом, наверно, оттого, что заговорила невольно, неожиданно для самой себя.— Я на работу устроилась.
— Знаю.
— В «Интурист», переводчицей.
— Знаю.
— Для Гии мы наняли няньку, очень славная женщина.
Я замолчала и стала ждать, что ты скажешь. Но ты молчал. И как всегда, когда я тебя особенно любила, мне захотелось сказать тебе что-нибудь горькое, вывести тебя из равновесия. Удивительно, отчего у меня появлялось такое желание? И это в то время, когда все мое существо тянулось приласкать тебя, как ребенка, как Гию...
— Потому что я больше так не могу! — снова заговорила я — Не могу больше! Пойду, отвлекусь немного, буду заниматься своим делом. В конце концов зачем я должна сидеть дома? Чтобы раз в месяц слышать твой голос по телефону? Теперь у меня будет два телефона, ты сможешь звонить и туда, значит, ты будешь звонить два раза в месяц и мы будем встречаться, со
ответственно, тоже два раза в месяц. Ты видишь, какую пользу я извлекаю из простой арифметики!
— В «Интурист»? — спросил ты, словно только теперь услышав меня.
Ты даже как будто насторожился. Но тогда я не придала этому значения. Только потом, позже, я поняла причину твоего смущения. - Да.
— А почему именно туда?
— Там нужны переводчицы.
— А в других местах ты искала?
— Какая разница? Мне все равно, просто я больше не могу.
— Что с тобой?
— Не знаю... Наверно, свихнулась.
— Чего ты хочешь, все-таки?
— Чего хочу? Ничего...
Ты был спокоен и уверен в себе. А я не осмеливалась, не могла сказать тебе о том, что мучило, терзало меня, когда я оставалась одна.
— Ты все равно не поймешь,— сказала я наконец.
— Почему?
— Потому что я хочу, чтобы ты сделал что-нибудь ради меня, хотя бы... хотя бы в этот холод, вот сейчас прыгнул с моста в Куру.
— Это очень просто,— ответил ты спокойно,— очень...
Я и слова не успела произнести, как ты перескочил через парапет, на секунду задержался на узеньком карнизе и прыгнул. Я закричала:
— Помогите! Помогите! — бросилась к парапету, но не увидела ничего, кроме грязной воды, которую выплеснула мне в лицо река.
Собралась огромная толпа. Я прислонилась к дереву, почти теряя сознание, и в голове вертелась одна-единственная мысль: он утонул, утонул...
Потом кто-то крикнул, что ты выходишь из воды на противоположный берег. Я побежала вместе со всеми, как будто меня ветром понесло. Я ничего не видела и не чувствовала. Когда я бежала по мосту, слышала женский крик. Вполне возможно, что кричала я, не знаю. За мной бежали люди, и я не хотела, чтобы кто-нибудь перегнал меня, но потом я от всех отстала, и постепенно ко мне вернулась способность соображать.
Ты стоял и выжимал сорочку.
Я подошла и беспечно рассмеялась.
— Молодец! Ты, оказывается, прекрасно плаваешь!
Мне бы обнимать твое замерзшее тело, целовать
твои плечи и грудь, прижиматься к твоим посиневшим губам.
Когда мы сидели в троллейбусе, ты сказал:
— Нет, тебе не этого хочется.
— Почему ты так думаешь? Такой же номер отколол один мой товарищ — мы, правда, тогда в восьмом классе учились.
— Давай выйдем.
— Мы же еще не доехали.
— Я хочу курить.
И сердце мое наполнилось жалостью, потому что ты и вправду вел себя как восьмиклассник, все понимал в прямом смысле и вместо того, чтобы отругать меня как следует, сидел надутый и всю дорогу не разговаривал со мной.
Через месяц мы сняли комнату на Мтацминде. И пока мы ее снимали, еще один день был счастливым — когда строили планы, и все нам казалось очень просто: я буду ходить на работу, а ты, поскольку нигде не служишь, днем приглядишь за Гией. Мы будем вместе и сможем разговаривать без всякого телефона. К черту, к черту все телефоны!
— Майя, как ты?
— Хорошо, а ты?
— Я тоже. Ну, звони...
— Ладно. Пока...
Два-три дня было еще ничего, терпимо. Ты вставал рано, приносил молоко из гастронома. Я с нетерпением ждала окончания рабочего дня, садилась в автобус, который, натужно рыча, взбирался на подъем. На балконе у нас стояла керосинка, на которой мы готовили.
Потом приехал один алжирский писатель, и я показывала ему город. Был он худой, низкорослый, большеголовый. Когда я рассказывала, он скрещивал на груди руки, закрывал глаза и слушал меня. Когда я умолкала, он опускал руки, открывал глаза и обязательно говорил что-нибудь смешное. А вообще, как он мне рассказал, перенес он немало: боролся за свободу Алжира, получил одиннадцать ранений.
Я провела его по всему городу. Поднялись мы и в пантеон на Мтацминду. Мы проезжали на машине мимо нашего дома. Ты стоял у окна с Гией на руках, и лицо у тебя было такое грустное, что я чуть не остановила машину и не бросила гостя одного.
С верхнего плато Мтацминды наш дом был очень хорошо виден.
— Мсье Жан,— сказала я.— Вы видите вон тот дом под красной крышей? Я там живу.
Я думала о тебе, о том, что ты, как узник, стоял у окна.
Обедали мы в ресторане, потом я сопровождала гостя в оперу, после спектакля на машине «Интуриста» мы еще раз объехали город. Мсье Жан почему-то решил проводить меня до самого дома и настоял на своем. Я подписала шоферу путевку, и они вернулись в гостиницу.
Я рассказала тебе, как прошел день. Мы лежали в темноте, и мне казалось, что ты не слушаешь меня. Но ты вдруг спросил:
— Одиннадцать ранений?
— Да, представляешь? — я обрадовалась: если бы ты сердился, то не стал бы задавать вопросов.
Наступила тишина,
— Что ты сегодня ел? — спросила я после паузы.
— Консервы, те, что вчера купил.
— Гия капризничал?
— Нет...
Назавтра я опять допоздна ездила с алжирцем. Вечером наши писатели устроили ему ужин, и мсье Жан опьянел. Наши тоже немного захмелели, и когда все расходились, один из писателей шепнул мне: Майя, не дадите ли вы мне номер вашего телефона? Говоря это, он торопливо оглядывался и делал вид, что вообще разговаривает не со мной. Его друзья и мсье Жан были поглощены прощальными объятиями и не смотрели в нашу сторону.
Я тоже ответила ему таинственным шепотом:
— Нет! Не дам!
Он улыбался в это время мсье Жану и, не глядя на меня, спросил одними губами:
— Почему?
И кинулся к гостю с распростертыми объятиями, потому что все уже распрощались, и остался он один.
— Май я, Майя, идите к нам! — подозвал меня он.
Я подошла.
— Я хочу подарить мсье Жану свою книгу, переведите ему,— он торопливо оглянулся на остальных, видимо, не хотел, чтобы они слышали, и достал из кармана маленькую книжку.
Мсье Жан сказал:
— Я очень вам благодарен, непременно переведу несколько стихотворений.
Я взглянула на книгу, это были стихи в переводе на русский язык.
— Мсье Жан не знает русского! — сказала я писателю.
— Но он и грузинского не знает,— ответил он и жестко добавил: — Переводите, что вас просят.
Он ловко сунул книгу в карман гостю, и когда к нам подошли остальные, сказал как ни в чем не бывало:
— Майя прекрасно владеет французским. Мы можем гордиться ею! — Комплимент относился ко мне.
— Зайдите как-нибудь к нам в редакцию! — предложил мне другой писатель.
Потом все ушли. Мсье Жан опять отвез меня домой. Выходя из машины, я увидела тебя. Ты стоял у ворот с Гией на руках, под мышкой у тебя торчал веник. На тебе были старые брюки — с дырами на коленях, на босых ногах — стоптанные шлепанцы. В таком виде я никогда тебя не видела. Я так и застыла на месте. Ты стоял и вежливо улыбался. Мсье Жан вопросительно взглянул на меня.
— Это мой муж! — ответила я, не сводя с тебя глаз.
Мсье Жан бросился к тебе, затряс твою руку. Гия ущипнул за щеку, распрощался с нами и уехал. Я поняла, что этот карнавал ты устроил мне назло. Я готова была выцарапать тебе глаза, но сдержалась и только сказала:
— Если ты был против, почему позволил мне поступить на службу?
Ты бессмысленно улыбнулся, строя из себя дурачка. И только когда мы вошли в комнату, сказал:
— У него одиннадцать ранений, а у меня вот—веник!
Вскоре мы с Гией перешли обратно к маме. Я снова взяла няню, и все вроде затихло. Я ходила на работу и возила гостей по городу.
— Это великий грузинский поэт восемнадцатого века Давид Гурамишвили. Это основатель Тбилиси Вахтанг Горгасал. Это памятник тремстам арагвинцам, погибшим в битве с Ага-Магомет-ханом. Персидскому шаху тогда удалось взять Тбилиси и разорить его дотла. Здесь начинается Комсомольская аллея. А женщина на горе — Мать-Грузия..
С Анной я познакомилась в «Интуристе». Она тоже работала переводчицей и пользовалась особенным уважением. Держалась она так, что обращаться с ней надо было непременно почтительно. Анна оказалась соседкой Кети — жили они в одном доме. Анна была на пять лет старше меня, и, должно быть, это тоже было причиной того, что я с ней говорила только на «вы», в редких случаях, когда мне доводилось с ней разговаривать, потому что она сразу дала мне понять, что даже простого знакомства не желала бы иметь со мной.
Молодые люди обхаживали Анну, но держалась она неприступно. Чего только не говорили о ней, но я не помню, чтоб кто-нибудь звонил или заходил к ней. Или она запрещала звонить на работу, или все это были сплетни. Во всяком случае, я считала, что нет ничего легче, чем оговорить разведенную женщину. Короче говоря, Анна мне очень нравилась. Была она гордая, красивая и очень образованная. И потом, было видно, что она перенесла какое-то большое горе, и это делало ее еще более привлекательной.
Все у нее было своеобразным — походка, манера говорить, смех. Впрочем, смеялась она очень редко. Когда она смеялась, возле уголков ее рта образовывались две глубокие складочки, и они придавали ее лицу сурово-скорбное выражение. Чаще всего она молчала и словно не замечала, что происходит вокруг. Она много курила, одну сигарету за другой. Тогда я в первый раз выкрасила волосы, подражая Анне. Хотела, чтобы у меня были волосы такого же цвета. Анна носила обручальное кольцо, я купила такое же сама, потому что ты мне кольца так и не подарил.
Девочки все время шушукались, сплетничали про Анну. Она сидела, окруженная этим шепотом, и не обращала ни на кого внимания. Нас это еще пуще распаляло, и в конце концов мы поняли, что просто завидуем ей. Каждая из нас ни за что не призналась бы в этом даже самой себе.
Однажды я пришла на работу с цветами. Когда я выходила из дому, ты встретил меня в подъезде и преподнес мне гвоздики. Их-то я и принесла на работу и поставила в вазу на своем столе. Анна стояла в конце комнаты и говорила по телефону. Окончив разговор, она повернулась и взглянула на меня. Я поздоровалась с ней, но она как будто не заметила этого. Когда она подошла совсем близко, я поняла, что глядит она не на меня, а на гвоздики. Подойдя к столу, она коснулась цветов рукой.
— Ты тоже любишь гвоздики? — спросила она тихо.
Я почему-то насторожилась. Голос ее показался мне
странным. Она стояла опустив голову и не глядя на меня, словно не со мной говорила.
— Люблю,— ответила я так же тихо.
— Можно мне взять одну?
— Ради бога! — радостно отозвалась я, сочтя это за первый шаг к сближению.
Она достала из вазы одну гвоздику и сказала почти шепотом:
— Спасибо!
Чем больше я думала о том, почему Анна попросила у меня гвоздику, тем быстрее улетучивалась моя радость.
А через месяц все стало ясным. Было воскресенье. Кети вбежала к нам запыхавшись, с красными пятнами на щеках. Так с ней бывало всегда, когда она собиралась сообщать что-то важное.
— Ну, выкладывай! — приказала я ей.— Только ничего не скрывай.
Кети расплакалась.
— Знаешь... Я ее любила почти так же, как тебя,
— Кого?
Кого Кети могла любить так же, как меня?
— Кого, кого! Анну!
— Анну?
— Да.
— Ну и что?
Кети вытерла слезы рукой и крепко сжала губы, словно боясь сболтнуть лишнее.
— Дальше что? Да говори же наконец!
Кети отвела взгляд в сторону и сказала:
— Змея она... Настоящая змея...
— Почему?
— Ты знаешь, где сейчас Резо?
— Не знаю...
— Не знаю, не знаю,— передразнила меня Кети.
— Так где же он все-таки?
— Где, где... В цирке он, вот где!
— В цирке? Ну и что?
— Ничего! Тебе не интересно, с кем он туда пошел?
— С кем?
— С сыном Анны.
— С сыном... Анны?
Я очень удивилась, потому что никак не могла соединить в своем сознании тебя, Анну и ее сына. Я впервые слышала, что вы вообще с ней знакомы.
— Да, представь себе! И доложила мне об этом сама Анна, зная, что я тебе обязательно передам. Она специально мне сказала, чтобы у меня сердце разорвалось.
— А у тебя-то чего сердце разрывается? — спросила спокойно.
Я еще не разобралась в происходящем.
— Ах, у меня? Ты спрашиваешь, почему у меня сердце?.. — воскликнула Кети и снова заплакала.
— Перестань,— сказала я.— Чего ты плачешь? — И присела на стул.— Да, но,— начала было я, но Кети прервала меня, поняла, что я собираюсь сказать.
— Они давно знакомы.
«Давно знакомы... давно...»
А я ничего не знала... Наверно, Резо давно встречается с Анной, и Кети все знала, но только сейчас решилась мне сказать, потому что это было уже слишком.
А я ничего не знала... Я засмеялась громко, как дурочка.
— Майя,— виновато проговорила Кети,— я не должна была, да?
— Почему же, что здесь такого?
И в самом деле! Ну, повел ребенка в цирк, ничего страшного.
— Я пойду в цирк! — решила я внезапно.
— Майя!
— Что?
— Ничего... Но...
— Кети, ты подожди меня здесь.
— Майя, зачем тебе цирк...
— Я так давно не была в цирке!
Кончилось первое отделение. Я встала у буфетной стойки. Если ты с ребенком, то обязательно подойдешь к буфету. Я увидела тебя издали. И снова не сумела связать вас воедино, представить вместе — тебя, Анну и ее ребенка. И такой бессмыслицей мне показалось, что ты крепко держишь за руку худенького голубоглазого мальчика с торчащим непослушным вихром, что я улыбнулась. И от этой нелепой улыбки не могла избавиться и тогда, когда ты увидел меня и остановился, как вкопанный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
— Я не могу жить без миражей,— вставила я в паузу маминой речи, как видно, весьма некстати, потому что мама замолчала, обдумывая, стоит ли продолжать разговор со мной, и, наконец, сказала:
— Глупости!
— Нет!—упорствовала я.— Ты не понимаешь! — Мне казалось, что не я выкрикиваю все это, а кто-то другой, стоящий незримо между нами.
— Я не понимаю?! — мама удивленно взглянула на меня, потом улыбнулась и повторила: — Я не понимаю?
— Да, ты! — Я вконец разволновалась и потеряла самообладание, потому что впервые я так разговаривала с матерью.— Ты и отца моего не любила!
— Что ты говоришь!
— И вообще никогда никого не любила! И ты хочешь, чтоб я уподобилась тебе, стала каменной, как ты сама, каменной!
У мамы сделалось такое лицо, что я испугалась, как бы с ней чего-нибудь не случилось. Сумасшествие мое схлынуло, и я залилась слезами.
— Мамочка! Мама.
Я почему-то ожидала, что она оттолкнет меня, уйдет, но когда я уткнулась головой ей в колени, она погладила меня по волосам.
— Моя девочка, моя глупая маленькая девочка...
И мне долго не хотелось вставать, не хотелось поднимать лица.
Ты появлялся изредка, неожиданно, и тогда я все забывала. Тогда ты один был прав на всем белом свете, ты был прав передо мной и перед всеми, а мы все — остальные — ошибались. Что за дни это были! Если их поставить подряд, то и месяца не получится, но
для меня этого было достаточно. Остальные дни были такие бесцветные, что я даже не помню их, они терялись, как листки отрывного календаря.
Мы шли по набережной, и оттого, что вся улица была покрыта сухими листьями платанов, казалось, что она до краев полна желтым шелестом, хрустом, шуршанием.
Ты молча смотрел на Куру. Я стояла затаив дыхание рядом с тобой, и мне казалось, я слышу, -о чем ты думаешь. Может быть, и я ошибалась; так бывает, когда слушаешь музыку. Тебе кажется, что ты все понимаешь, потому что она точно соответствует твоему настроению, тогда как композитор, наверно, подразумевал совсем Другое.
Теперь, когда я вспоминаю все, не могу не удивляться тому, как мало ты разговаривал со мной. Когда мы бывали вместе, ты почти всегда молчал.
Тени от осенних туч проходили по поверхности Куры, и река, словно содрогаясь от этих прикосновений, мутнела и очертя голову вбегала под арку моста, как в тоннель, и там пряталась. Обессилевшее солнце лежало на парапете набережной, как выгоревшая желтая ткань.
— Резо! — сказала я прерывающимся голосом, наверно, оттого, что заговорила невольно, неожиданно для самой себя.— Я на работу устроилась.
— Знаю.
— В «Интурист», переводчицей.
— Знаю.
— Для Гии мы наняли няньку, очень славная женщина.
Я замолчала и стала ждать, что ты скажешь. Но ты молчал. И как всегда, когда я тебя особенно любила, мне захотелось сказать тебе что-нибудь горькое, вывести тебя из равновесия. Удивительно, отчего у меня появлялось такое желание? И это в то время, когда все мое существо тянулось приласкать тебя, как ребенка, как Гию...
— Потому что я больше так не могу! — снова заговорила я — Не могу больше! Пойду, отвлекусь немного, буду заниматься своим делом. В конце концов зачем я должна сидеть дома? Чтобы раз в месяц слышать твой голос по телефону? Теперь у меня будет два телефона, ты сможешь звонить и туда, значит, ты будешь звонить два раза в месяц и мы будем встречаться, со
ответственно, тоже два раза в месяц. Ты видишь, какую пользу я извлекаю из простой арифметики!
— В «Интурист»? — спросил ты, словно только теперь услышав меня.
Ты даже как будто насторожился. Но тогда я не придала этому значения. Только потом, позже, я поняла причину твоего смущения. - Да.
— А почему именно туда?
— Там нужны переводчицы.
— А в других местах ты искала?
— Какая разница? Мне все равно, просто я больше не могу.
— Что с тобой?
— Не знаю... Наверно, свихнулась.
— Чего ты хочешь, все-таки?
— Чего хочу? Ничего...
Ты был спокоен и уверен в себе. А я не осмеливалась, не могла сказать тебе о том, что мучило, терзало меня, когда я оставалась одна.
— Ты все равно не поймешь,— сказала я наконец.
— Почему?
— Потому что я хочу, чтобы ты сделал что-нибудь ради меня, хотя бы... хотя бы в этот холод, вот сейчас прыгнул с моста в Куру.
— Это очень просто,— ответил ты спокойно,— очень...
Я и слова не успела произнести, как ты перескочил через парапет, на секунду задержался на узеньком карнизе и прыгнул. Я закричала:
— Помогите! Помогите! — бросилась к парапету, но не увидела ничего, кроме грязной воды, которую выплеснула мне в лицо река.
Собралась огромная толпа. Я прислонилась к дереву, почти теряя сознание, и в голове вертелась одна-единственная мысль: он утонул, утонул...
Потом кто-то крикнул, что ты выходишь из воды на противоположный берег. Я побежала вместе со всеми, как будто меня ветром понесло. Я ничего не видела и не чувствовала. Когда я бежала по мосту, слышала женский крик. Вполне возможно, что кричала я, не знаю. За мной бежали люди, и я не хотела, чтобы кто-нибудь перегнал меня, но потом я от всех отстала, и постепенно ко мне вернулась способность соображать.
Ты стоял и выжимал сорочку.
Я подошла и беспечно рассмеялась.
— Молодец! Ты, оказывается, прекрасно плаваешь!
Мне бы обнимать твое замерзшее тело, целовать
твои плечи и грудь, прижиматься к твоим посиневшим губам.
Когда мы сидели в троллейбусе, ты сказал:
— Нет, тебе не этого хочется.
— Почему ты так думаешь? Такой же номер отколол один мой товарищ — мы, правда, тогда в восьмом классе учились.
— Давай выйдем.
— Мы же еще не доехали.
— Я хочу курить.
И сердце мое наполнилось жалостью, потому что ты и вправду вел себя как восьмиклассник, все понимал в прямом смысле и вместо того, чтобы отругать меня как следует, сидел надутый и всю дорогу не разговаривал со мной.
Через месяц мы сняли комнату на Мтацминде. И пока мы ее снимали, еще один день был счастливым — когда строили планы, и все нам казалось очень просто: я буду ходить на работу, а ты, поскольку нигде не служишь, днем приглядишь за Гией. Мы будем вместе и сможем разговаривать без всякого телефона. К черту, к черту все телефоны!
— Майя, как ты?
— Хорошо, а ты?
— Я тоже. Ну, звони...
— Ладно. Пока...
Два-три дня было еще ничего, терпимо. Ты вставал рано, приносил молоко из гастронома. Я с нетерпением ждала окончания рабочего дня, садилась в автобус, который, натужно рыча, взбирался на подъем. На балконе у нас стояла керосинка, на которой мы готовили.
Потом приехал один алжирский писатель, и я показывала ему город. Был он худой, низкорослый, большеголовый. Когда я рассказывала, он скрещивал на груди руки, закрывал глаза и слушал меня. Когда я умолкала, он опускал руки, открывал глаза и обязательно говорил что-нибудь смешное. А вообще, как он мне рассказал, перенес он немало: боролся за свободу Алжира, получил одиннадцать ранений.
Я провела его по всему городу. Поднялись мы и в пантеон на Мтацминду. Мы проезжали на машине мимо нашего дома. Ты стоял у окна с Гией на руках, и лицо у тебя было такое грустное, что я чуть не остановила машину и не бросила гостя одного.
С верхнего плато Мтацминды наш дом был очень хорошо виден.
— Мсье Жан,— сказала я.— Вы видите вон тот дом под красной крышей? Я там живу.
Я думала о тебе, о том, что ты, как узник, стоял у окна.
Обедали мы в ресторане, потом я сопровождала гостя в оперу, после спектакля на машине «Интуриста» мы еще раз объехали город. Мсье Жан почему-то решил проводить меня до самого дома и настоял на своем. Я подписала шоферу путевку, и они вернулись в гостиницу.
Я рассказала тебе, как прошел день. Мы лежали в темноте, и мне казалось, что ты не слушаешь меня. Но ты вдруг спросил:
— Одиннадцать ранений?
— Да, представляешь? — я обрадовалась: если бы ты сердился, то не стал бы задавать вопросов.
Наступила тишина,
— Что ты сегодня ел? — спросила я после паузы.
— Консервы, те, что вчера купил.
— Гия капризничал?
— Нет...
Назавтра я опять допоздна ездила с алжирцем. Вечером наши писатели устроили ему ужин, и мсье Жан опьянел. Наши тоже немного захмелели, и когда все расходились, один из писателей шепнул мне: Майя, не дадите ли вы мне номер вашего телефона? Говоря это, он торопливо оглядывался и делал вид, что вообще разговаривает не со мной. Его друзья и мсье Жан были поглощены прощальными объятиями и не смотрели в нашу сторону.
Я тоже ответила ему таинственным шепотом:
— Нет! Не дам!
Он улыбался в это время мсье Жану и, не глядя на меня, спросил одними губами:
— Почему?
И кинулся к гостю с распростертыми объятиями, потому что все уже распрощались, и остался он один.
— Май я, Майя, идите к нам! — подозвал меня он.
Я подошла.
— Я хочу подарить мсье Жану свою книгу, переведите ему,— он торопливо оглянулся на остальных, видимо, не хотел, чтобы они слышали, и достал из кармана маленькую книжку.
Мсье Жан сказал:
— Я очень вам благодарен, непременно переведу несколько стихотворений.
Я взглянула на книгу, это были стихи в переводе на русский язык.
— Мсье Жан не знает русского! — сказала я писателю.
— Но он и грузинского не знает,— ответил он и жестко добавил: — Переводите, что вас просят.
Он ловко сунул книгу в карман гостю, и когда к нам подошли остальные, сказал как ни в чем не бывало:
— Майя прекрасно владеет французским. Мы можем гордиться ею! — Комплимент относился ко мне.
— Зайдите как-нибудь к нам в редакцию! — предложил мне другой писатель.
Потом все ушли. Мсье Жан опять отвез меня домой. Выходя из машины, я увидела тебя. Ты стоял у ворот с Гией на руках, под мышкой у тебя торчал веник. На тебе были старые брюки — с дырами на коленях, на босых ногах — стоптанные шлепанцы. В таком виде я никогда тебя не видела. Я так и застыла на месте. Ты стоял и вежливо улыбался. Мсье Жан вопросительно взглянул на меня.
— Это мой муж! — ответила я, не сводя с тебя глаз.
Мсье Жан бросился к тебе, затряс твою руку. Гия ущипнул за щеку, распрощался с нами и уехал. Я поняла, что этот карнавал ты устроил мне назло. Я готова была выцарапать тебе глаза, но сдержалась и только сказала:
— Если ты был против, почему позволил мне поступить на службу?
Ты бессмысленно улыбнулся, строя из себя дурачка. И только когда мы вошли в комнату, сказал:
— У него одиннадцать ранений, а у меня вот—веник!
Вскоре мы с Гией перешли обратно к маме. Я снова взяла няню, и все вроде затихло. Я ходила на работу и возила гостей по городу.
— Это великий грузинский поэт восемнадцатого века Давид Гурамишвили. Это основатель Тбилиси Вахтанг Горгасал. Это памятник тремстам арагвинцам, погибшим в битве с Ага-Магомет-ханом. Персидскому шаху тогда удалось взять Тбилиси и разорить его дотла. Здесь начинается Комсомольская аллея. А женщина на горе — Мать-Грузия..
С Анной я познакомилась в «Интуристе». Она тоже работала переводчицей и пользовалась особенным уважением. Держалась она так, что обращаться с ней надо было непременно почтительно. Анна оказалась соседкой Кети — жили они в одном доме. Анна была на пять лет старше меня, и, должно быть, это тоже было причиной того, что я с ней говорила только на «вы», в редких случаях, когда мне доводилось с ней разговаривать, потому что она сразу дала мне понять, что даже простого знакомства не желала бы иметь со мной.
Молодые люди обхаживали Анну, но держалась она неприступно. Чего только не говорили о ней, но я не помню, чтоб кто-нибудь звонил или заходил к ней. Или она запрещала звонить на работу, или все это были сплетни. Во всяком случае, я считала, что нет ничего легче, чем оговорить разведенную женщину. Короче говоря, Анна мне очень нравилась. Была она гордая, красивая и очень образованная. И потом, было видно, что она перенесла какое-то большое горе, и это делало ее еще более привлекательной.
Все у нее было своеобразным — походка, манера говорить, смех. Впрочем, смеялась она очень редко. Когда она смеялась, возле уголков ее рта образовывались две глубокие складочки, и они придавали ее лицу сурово-скорбное выражение. Чаще всего она молчала и словно не замечала, что происходит вокруг. Она много курила, одну сигарету за другой. Тогда я в первый раз выкрасила волосы, подражая Анне. Хотела, чтобы у меня были волосы такого же цвета. Анна носила обручальное кольцо, я купила такое же сама, потому что ты мне кольца так и не подарил.
Девочки все время шушукались, сплетничали про Анну. Она сидела, окруженная этим шепотом, и не обращала ни на кого внимания. Нас это еще пуще распаляло, и в конце концов мы поняли, что просто завидуем ей. Каждая из нас ни за что не призналась бы в этом даже самой себе.
Однажды я пришла на работу с цветами. Когда я выходила из дому, ты встретил меня в подъезде и преподнес мне гвоздики. Их-то я и принесла на работу и поставила в вазу на своем столе. Анна стояла в конце комнаты и говорила по телефону. Окончив разговор, она повернулась и взглянула на меня. Я поздоровалась с ней, но она как будто не заметила этого. Когда она подошла совсем близко, я поняла, что глядит она не на меня, а на гвоздики. Подойдя к столу, она коснулась цветов рукой.
— Ты тоже любишь гвоздики? — спросила она тихо.
Я почему-то насторожилась. Голос ее показался мне
странным. Она стояла опустив голову и не глядя на меня, словно не со мной говорила.
— Люблю,— ответила я так же тихо.
— Можно мне взять одну?
— Ради бога! — радостно отозвалась я, сочтя это за первый шаг к сближению.
Она достала из вазы одну гвоздику и сказала почти шепотом:
— Спасибо!
Чем больше я думала о том, почему Анна попросила у меня гвоздику, тем быстрее улетучивалась моя радость.
А через месяц все стало ясным. Было воскресенье. Кети вбежала к нам запыхавшись, с красными пятнами на щеках. Так с ней бывало всегда, когда она собиралась сообщать что-то важное.
— Ну, выкладывай! — приказала я ей.— Только ничего не скрывай.
Кети расплакалась.
— Знаешь... Я ее любила почти так же, как тебя,
— Кого?
Кого Кети могла любить так же, как меня?
— Кого, кого! Анну!
— Анну?
— Да.
— Ну и что?
Кети вытерла слезы рукой и крепко сжала губы, словно боясь сболтнуть лишнее.
— Дальше что? Да говори же наконец!
Кети отвела взгляд в сторону и сказала:
— Змея она... Настоящая змея...
— Почему?
— Ты знаешь, где сейчас Резо?
— Не знаю...
— Не знаю, не знаю,— передразнила меня Кети.
— Так где же он все-таки?
— Где, где... В цирке он, вот где!
— В цирке? Ну и что?
— Ничего! Тебе не интересно, с кем он туда пошел?
— С кем?
— С сыном Анны.
— С сыном... Анны?
Я очень удивилась, потому что никак не могла соединить в своем сознании тебя, Анну и ее сына. Я впервые слышала, что вы вообще с ней знакомы.
— Да, представь себе! И доложила мне об этом сама Анна, зная, что я тебе обязательно передам. Она специально мне сказала, чтобы у меня сердце разорвалось.
— А у тебя-то чего сердце разрывается? — спросила спокойно.
Я еще не разобралась в происходящем.
— Ах, у меня? Ты спрашиваешь, почему у меня сердце?.. — воскликнула Кети и снова заплакала.
— Перестань,— сказала я.— Чего ты плачешь? — И присела на стул.— Да, но,— начала было я, но Кети прервала меня, поняла, что я собираюсь сказать.
— Они давно знакомы.
«Давно знакомы... давно...»
А я ничего не знала... Наверно, Резо давно встречается с Анной, и Кети все знала, но только сейчас решилась мне сказать, потому что это было уже слишком.
А я ничего не знала... Я засмеялась громко, как дурочка.
— Майя,— виновато проговорила Кети,— я не должна была, да?
— Почему же, что здесь такого?
И в самом деле! Ну, повел ребенка в цирк, ничего страшного.
— Я пойду в цирк! — решила я внезапно.
— Майя!
— Что?
— Ничего... Но...
— Кети, ты подожди меня здесь.
— Майя, зачем тебе цирк...
— Я так давно не была в цирке!
Кончилось первое отделение. Я встала у буфетной стойки. Если ты с ребенком, то обязательно подойдешь к буфету. Я увидела тебя издали. И снова не сумела связать вас воедино, представить вместе — тебя, Анну и ее ребенка. И такой бессмыслицей мне показалось, что ты крепко держишь за руку худенького голубоглазого мальчика с торчащим непослушным вихром, что я улыбнулась. И от этой нелепой улыбки не могла избавиться и тогда, когда ты увидел меня и остановился, как вкопанный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11