— Так ей и надо!
— Нет, Майя, если б ты выслушала ее...
— А почему она мне ничего не рассказала? — Я еще в гостинице поняла, что Нани оставила Кети у себя специально, чтобы ей все рассказать. <
Кети как раз такая, что ей все можно рассказывать и она всегда будет на твоей стороне.
— Не знаю...
— Почему же она замуж за него не выходит?
— Он не любит ее...
— Не любит?..
Этого я уже не могла себе представить!
— А Нани любит его?
— И Нани его не любит...
— Врет! Врет! Врет! — Я вскочила и стала нервно ходить по комнате — из угла в угол.— Тебе голову морочит!
— Клянусь чем хочешь, она его не любит,— Кети поклялась с таким чувством, что я сразу услышала голос Нани: «Кети, клянусь чем хочешь, я не люблю его!»
— Не любит, а с ума сходит, вот что! Это тот самый высокий идиот, с которым они на пляже лежали?
— Да.
— Так ей и надо!
— Ты бессердечная,— Кети снова заплакала,— каменная.
— Да,— подтвердила я,— каменная, безжалостная. Иван Грозный! А ты — гусыня и только умеешь, что реветь. Меньше бы хвостом вертела твоя Нани...
— Майя, как ты не понимаешь, у нее профессия такая!
— Это, видимо, новая профессия — делать детей...
— Не завидуй ей! — вдруг сказала Кети и торопливо добавила: — Я тоже завидую...
В самое сердце мне угодили эти слова, но я не подала виду и спокойно спросила:
— С чего это я должна ей завидовать?
— Прости меня...— покорно сказала Кети.
— Ладно. Что она собирается делать?
— Завтра я иду с ней к врачу,
— При чем здесь врач?
— При том.
— А все-таки?
— Так надо.
Было ясно, что Кети знает больше моего и страшно этим гордится.
— Не смей! — сказала я.— Поняла? Не смей!
— Что — не смей?
— Не смей ходить! До нее мне нет никакого дела, но тебя я не пущу.
— Разве она и не твоя подруга?
— Нет.
— Ты и от меня так легко откажешься?
— Возможно.
— Ты гордячка и считаешь себя лучше всех.
— Наверно.
— Нани лучше тебя в тысячу раз и потом... потом она несчастна... Выходит, что если со мной такое случится...
— С тобой не случится,— отрезала я безжалостно.
Она поняла:
— Потому что я уродка, да? Ты это хотела сказать?
— Нет, просто ты рождена быть сестрой милосердия, и все это чувствуют. Почему она тогда о тебе не вспомнила, когда отплясывала с московскими артистами?
— А если с тобой такое случится? — вдруг спросила Кети.— Ты же красивая!
— Не волнуйся, это исключено.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
— Она просила, чтоб я не говорила тебе, а я сказала.
— Лучше бы не говорила.
На другой день Кети, конечно, побежала к Нани. А через неделю Нани выволок на берег какой-то парнишка — посиневшую, без сознания. Кети кричала: она
умерла, умерла, покончила с собой! Какой-то седой дядька цыкнул на нее:
— Да замолчи ты, бога ради!
Приехали родители Нани и увезли ее в Тбилиси. Мы тоже очень скоро уехали из Батуми —больше не могли там оставаться.
И вот теперь, когда я смотрела на море, мне хотелось войти в него, затеряться в волнах, но удерживало другое желание, более сильное. Конечно, ощущала я его и раньше, но с такой силой и ясностью не переживала его никогда: я хотела жить, быть живой все время, всегда, вечно. И желание это казалось мне странным, может, потому, что прежде я никогда над этим не задумывалась.
Теперь я поняла, что Нани не лгала. Она не любила этого парня, так же, как я не любила тебя. Я даже вспоминать о тебе не хотела, но это длилось недолго, и когда я однажды вернулась в гостиницу и увидела тебя в вестибюле сидящим в кресле, я закричала:
— Резо, я здесь! — потому что я была уверена, что ты искал меня, а я, как ребенок, пряталась в темной комнате до тех пор, пока сама не испугалась.
Мы поднялись ко мне в номер. Потом ты стоял у окна и курил, а я лежала и смотрела на тебя. Волосы у тебя на затылке отросли, и ты был худой, и сердце мое переполнялось счастьем и не умещалось в груди.
— Куда ты ушел тогда? Почему оставил меня одну? — спросила я, но ты не ответил, словно и не слышал вопроса.
Я и сама знала, что говорю это просто так, чтобы упрекнуть тебя... Потому что, если бы ты был рядом в то утро, наверно, я бы опротивела тебе навсегда. И я была благодарна, что ты ушел, оставил меня одну, и еще за многое была я тебе благодарна, но если бы ты спросил, я бы не сумела сказать, за что.
Потом мы долго бродили по городу. Стояли в порту и смотрели на море. На берегу, на больших камнях, черные, как негритята, мальчишки ловили крабов. Вокруг ресторана, врезавшегося в море, колыхались рыбацкие сейнеры. Вдали, под подъемными кранами, похожими на гигантских роботов, стоял белый танкер. Море здесь было спокойное, какого-то особенного цвета — зеленоватое с радужными разводами. Порт кишел чайками, они так отчаянно и бессмысленно кидались из стороны в сторону, словно только что вырвались из клетки.
Справа виднелись зеленые горы, освещенные солнцем, усеянные домиками под красными крышами, и стекла в окнах сверкали на солнце. Над вершинами гор
до стояло белое облако, такое плотное, словно его высекли из мрамора.
— Ты 'не думай, Резо,— сказала я,— если что-то случилось, то ты обязан...— Голос у меня задрожал.
Я совсем не собиралась говорить об этом, и вот почему-то сказала. Ты все понял и очень спокойно, даже не оборачиваясь ко мне, сказал:
— Я люблю тебя!
Такими естественными были эти слова, что мне даже не надо было прислушиваться, они вошли в мое тело, как лучи. Но я продолжала свое, сама удивляясь, зачем все это говорю...
— Не хочу, чтобы ты меня жалел. Понимаешь? Не хочу, чтобы ты чем-то поступался ради меня. Со мной ничего не случится. Ты знаешь, я боюсь — ведь нас почти ничего не связывает. Что же будет дальше?
Может, оттого я говорила так, что все мое существо, как пьяница, жаждущий вина, с болезненным упорством требовало одного — чтобы ты твердил мне: люблю, люблю?! Ты сам пробудил во мне это желание.
— Я не думаю об этом,— сказал ты,— главное, что сейчас я люблю тебя.
— А я не могу не думать. Нет, я не о том беспокоюсь, к а к мы будем жить и воспитывать детей. Я о другом — будешь ли ты любить меня всегда, пока я жива!
Я лгала, думала я как раз о том, как мы будем растить детей.
Ты засмеялся.
— Почему ты смеешься?
В это время танкер загудел — тяжело и протяжно. Густой звук рассек горы и осколками эха вернулся в порт, и поглотил мой нетвердый голос, и потом долго звенел среди канатов, волн, проволоки и больших камней. В нем было что-то трагическое — так звучат гудки всех пароходов на свете.
В ту ночь мы с мамой вернулись в Тбилиси. Ты поехал тем же поездом, только в другом вагоне. Утром, когда я проснулась, мы уже приближались к Гори. Я оделась и вышла из купе, ты стоял в коридоре у окна.
— Доброе утро!
Мы улыбнулись друг другу, как заговорщики.
— Ну как? Ты будешь меня любить всегда, пока я жив? — спросил ты, продолжая улыбаться.
— Ты всю ночь об этом думал?
— Конечно, только об этом и думал.
— Не издевайся.
А дальше наша жизнь пошла совсем непонятно. Мы стали мужем и женой, но встречались теперь еще реже. Ты не захотел переезжать к нам, хотя всякий разумный человек согласился бы на то, от чего ты категорически отказался. У нас была трехкомнатная квартира, мы все разместились бы свободно, а у тебя жить было невозможно, и не потому, что я не желала тесниться в одной комнате.
Я так же, тайком, приходила к тебе ночевать, когда ваш общий балкон пустел, и мне было так стыдно, словно я — не твоя жена. Рано утром я убегала домой, правда, теперь я возвращалась не одна — ты провожал меня. Ты никогда не просил остаться. Я бы осталась, но ты ни-1 чего не говорил, и я уходила. Может, ты не хотел? Я чувствовала, что ты очень хочешь. Но в тот день, когда мы расписались, я опять побежала к маме, домой, и ты, наверно, решил, что никогда не попросишь меня остаться. Мы с тобой состязались в упрямстве.
А после я совсем перестала к тебе приходить, потому что ждала ребенка. Ты звонил поздно вечером, я выходила, и мы гуляли по улице. Раньше почему-то мне всегда бывало жалко мужчину, идущего рядом с беременной женой. И я думала, когда буду беременная, ни за что не позволю мужу провожать меня. А сейчас я шла, крепко вцепившись в твой локоть, и по-настоящему боялась, что ты убежишь. Мне хотелось, чтобы ты был все время рядом. На свете, казалось, существовала тысяча опасностей, а раньше я их не замечала. Асфальт на тротуаре перерезали глубокие трещины, я могла угодить в любую из них ногой. Горшок с цветами вот-вот сорвется с подоконника, да прямо мне на голову. И еще бог знает какие опасности меня подстерегали! Вместе с живым существом, которое постепенно заполняло всю мою жизнь, казалось, растет и страх. Страх этот будил меня по ночам, как зубная боль. Спала я в маминой комнате. И совсем не думала о том, кто должен у меня родиться. Мне было очень себя жалко.
Потом я лежала в родильном доме и получала твои забавные письма. Мне хотелось читать их вслух, всем, но я стеснялась. Зато когда приносили кормить Гию, я шептала ему:
— Если бы ты знал, какой у тебя папа... смешной.
Соседки мои по палате все нахваливали своих мужей, и мне хотелось говорить о тебе. Рядом лежала женщина, которой было уже за сорок. Мы называли ее тетей Маро. Она все боялась, как бы не перепутали детей. Это был ее первенец, и потому, наверное, она так боялась.
— Мой муж настоящий карачохели! — говорила тетя Маро.— Не то, что нынешние стиляги!
В самом деле, в один прекрасный день с улицы донесся звук дудуки, и все, кто мог, бросились к окнам. Только тетя Маро не вставала, лежала с раскрасневшимся сияющим лицом и слушала. Она знала, что играли это дружки-приятели ее благоверного лично для нее.
Я написала тебе об этом и добавила — вот, как любят мужья своих жен, хоть бы и ты был настоящим карачохели!
Если бы мне знать, чем обернутся эти слова!
Когда меня выписали, я нарочно не сообщила маме, только тебе написала, чтобы ты приехал за мной утром.
Ты встретил меня у больничных ворот, подвыпивший. Мне даже почему-то понравилось, что ты выпил в такой день, на радостях. Я поискала взглядом машину, но ее не было, только у противоположного тротуара стоял фаэтон с впряженными в него белыми конями. На облучке сидел кучер в цилиндре с красной лентой, в черном пиджаке с красным галстуком, в зеленых сборчатых шароварах. Он больше походил на артиста самодеятельного ансамбля, чем на кучера.
Мне казалось, что все — решительно все — на нас смотрят. Должно быть, так оно и было. Я держала ребенка на руках и сидела, опустив голову, лицо мое пылало. А ты обнимал меня за плечи и беззаботно напевал. Фаэтон ехал очень медленно. На перекрестках он останавливался при красном свете, как машина. И это мне казалось самым непонятным и неестественным.
Потом целую неделю ты прожил у нас, потому что я тебя попросила об этом. Каждый день ты возвращался домой пьяный и замертво валился в постель. Ты спал как убитый, и разбудить тебя не мог даже детский плач. И все равно я была счастлива. Ночью, укачивая Гию, я смотрела на тебя. Ты беспечно посапывал и казался мне таким же ребенком, как Гия, и я должна была так же заботиться о тебе, как и о нем.
Однажды ты явился среди ночи с товарищами. Их было трое, они на цыпочках вошли в спальню. А ты кричал:
— Идите сюда, я вам покажу моего сына!
А они, твои друзья, всю кровать засыпали шоколадом и цветами. Шампанское, которое они принесли с собой, выпили за мое здоровье и за процветание грузинского народа.
По-моему, они еще пили за лунные ночи, и я опять была счастлива. А утром, еще лежа в постели, я услышала мамин голос:
— Только, пожалуйста, не думайте, что если вам удалось обмануть мою дочь, вы можете вытворять что угодно. В своем доме я не потерплю безобразий.
Я поняла, что она разговаривает с тобой, и выскочила в столовую.
— Мама! Мама!
Потом ты надолго пропал. Даже не звонил, как будто я была в чем-то виновата. Прежний навязчивый страх у меня прошел, зато теперь я убедилась, что совсем одинока и никому на свете нет до меня дела. Я не нужна ни тебе, ни Кети, ни маме, хотя ее поступок я уже оправдала в душе. «В конце концов,— думала я,— почему он считает, что все может себе позволять!» Разумеется, я имела в виду совсем не то, что мама, напротив, те дни стали для меня самым прекрасным воспоминанием. Дело в том, что я сама не знала, на что сержусь, я только чувствовала, что мы никак не освоились с тем, что называли жизнью, висели на подножке трамвая, не сумев втиснуться в вагон. Неужели только мы были такими, а все остальные лгали, притворялись, делая вид, что счастливы. Мои подруги по выходили замуж и засели в своих семьях, как птицы в гнездах.
Вот и Нани вышла замуж за какого-то профессора. Когда я встречаюсь с ней на улице, у нее такое довольное лицо, что я даже не задаю ей обычного вопроса: «Ну, как ты?» Она стала еще красивее, успокоилась. «Если мой муж не возвращается домой до одиннадцати, я ему не открываю»,— смеется Нани. А муж ее — знаменитость, часто выступает по телевидению. Вот, мол, смотрите, глупые девчонки, за каких мужчин надо выходить замуж!
При чем здесь любовь? Зачем вы мучаете себя, главное — не остаться одной! Доброе утро, дорогие телезрители, добрый вечер, дорогие телезрители, доброй ночи, дорогие телезрители!
Я чувствую, как все отходит, забывается, как безжалостно стираю я слезы, сказки, мечты, снимаю все это и отбрасываю, потому что больше не могу таскать их за собой, и порой мне кажется, что у меня даже имени нет. Потому что никто не произносит его с трепетом, оно не имеет никакого смысла, оно сухое и холодное, как номер, мое имя. Теперь я «дорогой телезритель», и я сижу, преданно уставившись на экран, похожий на раздаточное окно в диетической столовой.
Я — самая обыкновенная девушка, и мне хотелось самой обыкновенной любви. Любовь представлялась мне праздником, наслаждением, теплом, лаской, но не страданием, которое интересно только в книгах и на экране. Я глажу белье, а ты и малыш сидите на полу и вырезываете флажки из моего старого платья, и оба прячетесь от меня, и я делаю вид, будто не замечаю, что вы кромсаете мое платье. Вот о чем я мечтала. А те страсти, которые разгорались в книгах, волновали меня только потому, что в каком-то потаенном уголке сознания я была уверена, что они не коснутся меня никогда, и потому они даже вызывали приятный ненастоящий страх, как сказочный дракон или землетрясение в Японии, которое не грозит твоему городу.
И сейчас иногда сожмется в груди сердце — не я ли первая из нас двоих обыкновенную жалость спутала с любовью?
— Не звонил? — спрашивала мама.
— Нет.
— Хочешь, я пойду и извинюсь?
— За что ты должна извиняться?
— Если тебе это нужно...
— Нет, мне не нужно.
— Спи, почему ты не спишь?
— Не спится.
— Он придет...
— Не знаю...
— А вообще-то я была права...
— Знаю.
— Для тебя так лучше...
— Как? — закричала я вдруг.— Как лучше для меня?
— Почему ты кричишь?
— Скажи, как для меня лучше? — повторила я спо* койнее.
— Лучше разобраться теперь.
— Уже поздно.
— Вот видишь, ты уже жалеешь, надо было вовремя посоветоваться со мной...
— Да...
— Я знаю больше тебя, понимаю больше...
— А я вообще ничего не понимаю.
— Разве можно было так слепо это решать. Это ведь не шутка!
«Да, слепо...»
— Такие девочки, как ты, часто ошибаются,— говорит мама,— им кажется, что они любят, но они очень скоро понимают, как горько заблуждались. Посмотри, сколько теперь красивых девчонок, которые вчера вышли замуж, а сегодня разошлись...
— А сколько счастливых? — Я спорю только потому, что не хочу молчать, не хочу, чтобы она безжалостно растоптала мою мечту.
— Ты думаешь? А разве вы знаете, что такое счастье? Иногда то, что вы считаете счастьем, оказывается тоже ошибкой, миражом!
— Резо любит меня! — Это был мой самый главный аргумент.
Мечта моя была уже уничтожена и обращена в прах. И я уже сожалела об этом и, чувствуя, что вернуть ничего нельзя, все же пыталась сохранить ей верность.
— Может, и он ошибается,— сказала мама.
— Но почему? Почему он обязательно должен ошибаться?
— Поверь мне, любовь изучена во всех подробностях, так же, как, скажем, анатомия человека. Измерена ее глубина, ширина, температура — как у океана. Песок, добытый с ее дна, рассыпан по пробиркам...
Мама увлеклась своей речью, она повысила голос, словно обращалась не ко мне, а к переполненной аудитории. И я испугалась, потому что ее слушали многие, и многие могли поверить, что все на самом деле так, как она говорит. Рассудок мой был взволнован, и я ничего не могла противопоставить этим стройным закругленным фразам. И вдруг я почувствовала, что не люблю маму. Конечно, это длилось всего одну минуту, но я и теперь
еще боюсь вспомнить эту минуту. Почувствовала я еще, что и она не любит меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
— Нет, Майя, если б ты выслушала ее...
— А почему она мне ничего не рассказала? — Я еще в гостинице поняла, что Нани оставила Кети у себя специально, чтобы ей все рассказать. <
Кети как раз такая, что ей все можно рассказывать и она всегда будет на твоей стороне.
— Не знаю...
— Почему же она замуж за него не выходит?
— Он не любит ее...
— Не любит?..
Этого я уже не могла себе представить!
— А Нани любит его?
— И Нани его не любит...
— Врет! Врет! Врет! — Я вскочила и стала нервно ходить по комнате — из угла в угол.— Тебе голову морочит!
— Клянусь чем хочешь, она его не любит,— Кети поклялась с таким чувством, что я сразу услышала голос Нани: «Кети, клянусь чем хочешь, я не люблю его!»
— Не любит, а с ума сходит, вот что! Это тот самый высокий идиот, с которым они на пляже лежали?
— Да.
— Так ей и надо!
— Ты бессердечная,— Кети снова заплакала,— каменная.
— Да,— подтвердила я,— каменная, безжалостная. Иван Грозный! А ты — гусыня и только умеешь, что реветь. Меньше бы хвостом вертела твоя Нани...
— Майя, как ты не понимаешь, у нее профессия такая!
— Это, видимо, новая профессия — делать детей...
— Не завидуй ей! — вдруг сказала Кети и торопливо добавила: — Я тоже завидую...
В самое сердце мне угодили эти слова, но я не подала виду и спокойно спросила:
— С чего это я должна ей завидовать?
— Прости меня...— покорно сказала Кети.
— Ладно. Что она собирается делать?
— Завтра я иду с ней к врачу,
— При чем здесь врач?
— При том.
— А все-таки?
— Так надо.
Было ясно, что Кети знает больше моего и страшно этим гордится.
— Не смей! — сказала я.— Поняла? Не смей!
— Что — не смей?
— Не смей ходить! До нее мне нет никакого дела, но тебя я не пущу.
— Разве она и не твоя подруга?
— Нет.
— Ты и от меня так легко откажешься?
— Возможно.
— Ты гордячка и считаешь себя лучше всех.
— Наверно.
— Нани лучше тебя в тысячу раз и потом... потом она несчастна... Выходит, что если со мной такое случится...
— С тобой не случится,— отрезала я безжалостно.
Она поняла:
— Потому что я уродка, да? Ты это хотела сказать?
— Нет, просто ты рождена быть сестрой милосердия, и все это чувствуют. Почему она тогда о тебе не вспомнила, когда отплясывала с московскими артистами?
— А если с тобой такое случится? — вдруг спросила Кети.— Ты же красивая!
— Не волнуйся, это исключено.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
— Она просила, чтоб я не говорила тебе, а я сказала.
— Лучше бы не говорила.
На другой день Кети, конечно, побежала к Нани. А через неделю Нани выволок на берег какой-то парнишка — посиневшую, без сознания. Кети кричала: она
умерла, умерла, покончила с собой! Какой-то седой дядька цыкнул на нее:
— Да замолчи ты, бога ради!
Приехали родители Нани и увезли ее в Тбилиси. Мы тоже очень скоро уехали из Батуми —больше не могли там оставаться.
И вот теперь, когда я смотрела на море, мне хотелось войти в него, затеряться в волнах, но удерживало другое желание, более сильное. Конечно, ощущала я его и раньше, но с такой силой и ясностью не переживала его никогда: я хотела жить, быть живой все время, всегда, вечно. И желание это казалось мне странным, может, потому, что прежде я никогда над этим не задумывалась.
Теперь я поняла, что Нани не лгала. Она не любила этого парня, так же, как я не любила тебя. Я даже вспоминать о тебе не хотела, но это длилось недолго, и когда я однажды вернулась в гостиницу и увидела тебя в вестибюле сидящим в кресле, я закричала:
— Резо, я здесь! — потому что я была уверена, что ты искал меня, а я, как ребенок, пряталась в темной комнате до тех пор, пока сама не испугалась.
Мы поднялись ко мне в номер. Потом ты стоял у окна и курил, а я лежала и смотрела на тебя. Волосы у тебя на затылке отросли, и ты был худой, и сердце мое переполнялось счастьем и не умещалось в груди.
— Куда ты ушел тогда? Почему оставил меня одну? — спросила я, но ты не ответил, словно и не слышал вопроса.
Я и сама знала, что говорю это просто так, чтобы упрекнуть тебя... Потому что, если бы ты был рядом в то утро, наверно, я бы опротивела тебе навсегда. И я была благодарна, что ты ушел, оставил меня одну, и еще за многое была я тебе благодарна, но если бы ты спросил, я бы не сумела сказать, за что.
Потом мы долго бродили по городу. Стояли в порту и смотрели на море. На берегу, на больших камнях, черные, как негритята, мальчишки ловили крабов. Вокруг ресторана, врезавшегося в море, колыхались рыбацкие сейнеры. Вдали, под подъемными кранами, похожими на гигантских роботов, стоял белый танкер. Море здесь было спокойное, какого-то особенного цвета — зеленоватое с радужными разводами. Порт кишел чайками, они так отчаянно и бессмысленно кидались из стороны в сторону, словно только что вырвались из клетки.
Справа виднелись зеленые горы, освещенные солнцем, усеянные домиками под красными крышами, и стекла в окнах сверкали на солнце. Над вершинами гор
до стояло белое облако, такое плотное, словно его высекли из мрамора.
— Ты 'не думай, Резо,— сказала я,— если что-то случилось, то ты обязан...— Голос у меня задрожал.
Я совсем не собиралась говорить об этом, и вот почему-то сказала. Ты все понял и очень спокойно, даже не оборачиваясь ко мне, сказал:
— Я люблю тебя!
Такими естественными были эти слова, что мне даже не надо было прислушиваться, они вошли в мое тело, как лучи. Но я продолжала свое, сама удивляясь, зачем все это говорю...
— Не хочу, чтобы ты меня жалел. Понимаешь? Не хочу, чтобы ты чем-то поступался ради меня. Со мной ничего не случится. Ты знаешь, я боюсь — ведь нас почти ничего не связывает. Что же будет дальше?
Может, оттого я говорила так, что все мое существо, как пьяница, жаждущий вина, с болезненным упорством требовало одного — чтобы ты твердил мне: люблю, люблю?! Ты сам пробудил во мне это желание.
— Я не думаю об этом,— сказал ты,— главное, что сейчас я люблю тебя.
— А я не могу не думать. Нет, я не о том беспокоюсь, к а к мы будем жить и воспитывать детей. Я о другом — будешь ли ты любить меня всегда, пока я жива!
Я лгала, думала я как раз о том, как мы будем растить детей.
Ты засмеялся.
— Почему ты смеешься?
В это время танкер загудел — тяжело и протяжно. Густой звук рассек горы и осколками эха вернулся в порт, и поглотил мой нетвердый голос, и потом долго звенел среди канатов, волн, проволоки и больших камней. В нем было что-то трагическое — так звучат гудки всех пароходов на свете.
В ту ночь мы с мамой вернулись в Тбилиси. Ты поехал тем же поездом, только в другом вагоне. Утром, когда я проснулась, мы уже приближались к Гори. Я оделась и вышла из купе, ты стоял в коридоре у окна.
— Доброе утро!
Мы улыбнулись друг другу, как заговорщики.
— Ну как? Ты будешь меня любить всегда, пока я жив? — спросил ты, продолжая улыбаться.
— Ты всю ночь об этом думал?
— Конечно, только об этом и думал.
— Не издевайся.
А дальше наша жизнь пошла совсем непонятно. Мы стали мужем и женой, но встречались теперь еще реже. Ты не захотел переезжать к нам, хотя всякий разумный человек согласился бы на то, от чего ты категорически отказался. У нас была трехкомнатная квартира, мы все разместились бы свободно, а у тебя жить было невозможно, и не потому, что я не желала тесниться в одной комнате.
Я так же, тайком, приходила к тебе ночевать, когда ваш общий балкон пустел, и мне было так стыдно, словно я — не твоя жена. Рано утром я убегала домой, правда, теперь я возвращалась не одна — ты провожал меня. Ты никогда не просил остаться. Я бы осталась, но ты ни-1 чего не говорил, и я уходила. Может, ты не хотел? Я чувствовала, что ты очень хочешь. Но в тот день, когда мы расписались, я опять побежала к маме, домой, и ты, наверно, решил, что никогда не попросишь меня остаться. Мы с тобой состязались в упрямстве.
А после я совсем перестала к тебе приходить, потому что ждала ребенка. Ты звонил поздно вечером, я выходила, и мы гуляли по улице. Раньше почему-то мне всегда бывало жалко мужчину, идущего рядом с беременной женой. И я думала, когда буду беременная, ни за что не позволю мужу провожать меня. А сейчас я шла, крепко вцепившись в твой локоть, и по-настоящему боялась, что ты убежишь. Мне хотелось, чтобы ты был все время рядом. На свете, казалось, существовала тысяча опасностей, а раньше я их не замечала. Асфальт на тротуаре перерезали глубокие трещины, я могла угодить в любую из них ногой. Горшок с цветами вот-вот сорвется с подоконника, да прямо мне на голову. И еще бог знает какие опасности меня подстерегали! Вместе с живым существом, которое постепенно заполняло всю мою жизнь, казалось, растет и страх. Страх этот будил меня по ночам, как зубная боль. Спала я в маминой комнате. И совсем не думала о том, кто должен у меня родиться. Мне было очень себя жалко.
Потом я лежала в родильном доме и получала твои забавные письма. Мне хотелось читать их вслух, всем, но я стеснялась. Зато когда приносили кормить Гию, я шептала ему:
— Если бы ты знал, какой у тебя папа... смешной.
Соседки мои по палате все нахваливали своих мужей, и мне хотелось говорить о тебе. Рядом лежала женщина, которой было уже за сорок. Мы называли ее тетей Маро. Она все боялась, как бы не перепутали детей. Это был ее первенец, и потому, наверное, она так боялась.
— Мой муж настоящий карачохели! — говорила тетя Маро.— Не то, что нынешние стиляги!
В самом деле, в один прекрасный день с улицы донесся звук дудуки, и все, кто мог, бросились к окнам. Только тетя Маро не вставала, лежала с раскрасневшимся сияющим лицом и слушала. Она знала, что играли это дружки-приятели ее благоверного лично для нее.
Я написала тебе об этом и добавила — вот, как любят мужья своих жен, хоть бы и ты был настоящим карачохели!
Если бы мне знать, чем обернутся эти слова!
Когда меня выписали, я нарочно не сообщила маме, только тебе написала, чтобы ты приехал за мной утром.
Ты встретил меня у больничных ворот, подвыпивший. Мне даже почему-то понравилось, что ты выпил в такой день, на радостях. Я поискала взглядом машину, но ее не было, только у противоположного тротуара стоял фаэтон с впряженными в него белыми конями. На облучке сидел кучер в цилиндре с красной лентой, в черном пиджаке с красным галстуком, в зеленых сборчатых шароварах. Он больше походил на артиста самодеятельного ансамбля, чем на кучера.
Мне казалось, что все — решительно все — на нас смотрят. Должно быть, так оно и было. Я держала ребенка на руках и сидела, опустив голову, лицо мое пылало. А ты обнимал меня за плечи и беззаботно напевал. Фаэтон ехал очень медленно. На перекрестках он останавливался при красном свете, как машина. И это мне казалось самым непонятным и неестественным.
Потом целую неделю ты прожил у нас, потому что я тебя попросила об этом. Каждый день ты возвращался домой пьяный и замертво валился в постель. Ты спал как убитый, и разбудить тебя не мог даже детский плач. И все равно я была счастлива. Ночью, укачивая Гию, я смотрела на тебя. Ты беспечно посапывал и казался мне таким же ребенком, как Гия, и я должна была так же заботиться о тебе, как и о нем.
Однажды ты явился среди ночи с товарищами. Их было трое, они на цыпочках вошли в спальню. А ты кричал:
— Идите сюда, я вам покажу моего сына!
А они, твои друзья, всю кровать засыпали шоколадом и цветами. Шампанское, которое они принесли с собой, выпили за мое здоровье и за процветание грузинского народа.
По-моему, они еще пили за лунные ночи, и я опять была счастлива. А утром, еще лежа в постели, я услышала мамин голос:
— Только, пожалуйста, не думайте, что если вам удалось обмануть мою дочь, вы можете вытворять что угодно. В своем доме я не потерплю безобразий.
Я поняла, что она разговаривает с тобой, и выскочила в столовую.
— Мама! Мама!
Потом ты надолго пропал. Даже не звонил, как будто я была в чем-то виновата. Прежний навязчивый страх у меня прошел, зато теперь я убедилась, что совсем одинока и никому на свете нет до меня дела. Я не нужна ни тебе, ни Кети, ни маме, хотя ее поступок я уже оправдала в душе. «В конце концов,— думала я,— почему он считает, что все может себе позволять!» Разумеется, я имела в виду совсем не то, что мама, напротив, те дни стали для меня самым прекрасным воспоминанием. Дело в том, что я сама не знала, на что сержусь, я только чувствовала, что мы никак не освоились с тем, что называли жизнью, висели на подножке трамвая, не сумев втиснуться в вагон. Неужели только мы были такими, а все остальные лгали, притворялись, делая вид, что счастливы. Мои подруги по выходили замуж и засели в своих семьях, как птицы в гнездах.
Вот и Нани вышла замуж за какого-то профессора. Когда я встречаюсь с ней на улице, у нее такое довольное лицо, что я даже не задаю ей обычного вопроса: «Ну, как ты?» Она стала еще красивее, успокоилась. «Если мой муж не возвращается домой до одиннадцати, я ему не открываю»,— смеется Нани. А муж ее — знаменитость, часто выступает по телевидению. Вот, мол, смотрите, глупые девчонки, за каких мужчин надо выходить замуж!
При чем здесь любовь? Зачем вы мучаете себя, главное — не остаться одной! Доброе утро, дорогие телезрители, добрый вечер, дорогие телезрители, доброй ночи, дорогие телезрители!
Я чувствую, как все отходит, забывается, как безжалостно стираю я слезы, сказки, мечты, снимаю все это и отбрасываю, потому что больше не могу таскать их за собой, и порой мне кажется, что у меня даже имени нет. Потому что никто не произносит его с трепетом, оно не имеет никакого смысла, оно сухое и холодное, как номер, мое имя. Теперь я «дорогой телезритель», и я сижу, преданно уставившись на экран, похожий на раздаточное окно в диетической столовой.
Я — самая обыкновенная девушка, и мне хотелось самой обыкновенной любви. Любовь представлялась мне праздником, наслаждением, теплом, лаской, но не страданием, которое интересно только в книгах и на экране. Я глажу белье, а ты и малыш сидите на полу и вырезываете флажки из моего старого платья, и оба прячетесь от меня, и я делаю вид, будто не замечаю, что вы кромсаете мое платье. Вот о чем я мечтала. А те страсти, которые разгорались в книгах, волновали меня только потому, что в каком-то потаенном уголке сознания я была уверена, что они не коснутся меня никогда, и потому они даже вызывали приятный ненастоящий страх, как сказочный дракон или землетрясение в Японии, которое не грозит твоему городу.
И сейчас иногда сожмется в груди сердце — не я ли первая из нас двоих обыкновенную жалость спутала с любовью?
— Не звонил? — спрашивала мама.
— Нет.
— Хочешь, я пойду и извинюсь?
— За что ты должна извиняться?
— Если тебе это нужно...
— Нет, мне не нужно.
— Спи, почему ты не спишь?
— Не спится.
— Он придет...
— Не знаю...
— А вообще-то я была права...
— Знаю.
— Для тебя так лучше...
— Как? — закричала я вдруг.— Как лучше для меня?
— Почему ты кричишь?
— Скажи, как для меня лучше? — повторила я спо* койнее.
— Лучше разобраться теперь.
— Уже поздно.
— Вот видишь, ты уже жалеешь, надо было вовремя посоветоваться со мной...
— Да...
— Я знаю больше тебя, понимаю больше...
— А я вообще ничего не понимаю.
— Разве можно было так слепо это решать. Это ведь не шутка!
«Да, слепо...»
— Такие девочки, как ты, часто ошибаются,— говорит мама,— им кажется, что они любят, но они очень скоро понимают, как горько заблуждались. Посмотри, сколько теперь красивых девчонок, которые вчера вышли замуж, а сегодня разошлись...
— А сколько счастливых? — Я спорю только потому, что не хочу молчать, не хочу, чтобы она безжалостно растоптала мою мечту.
— Ты думаешь? А разве вы знаете, что такое счастье? Иногда то, что вы считаете счастьем, оказывается тоже ошибкой, миражом!
— Резо любит меня! — Это был мой самый главный аргумент.
Мечта моя была уже уничтожена и обращена в прах. И я уже сожалела об этом и, чувствуя, что вернуть ничего нельзя, все же пыталась сохранить ей верность.
— Может, и он ошибается,— сказала мама.
— Но почему? Почему он обязательно должен ошибаться?
— Поверь мне, любовь изучена во всех подробностях, так же, как, скажем, анатомия человека. Измерена ее глубина, ширина, температура — как у океана. Песок, добытый с ее дна, рассыпан по пробиркам...
Мама увлеклась своей речью, она повысила голос, словно обращалась не ко мне, а к переполненной аудитории. И я испугалась, потому что ее слушали многие, и многие могли поверить, что все на самом деле так, как она говорит. Рассудок мой был взволнован, и я ничего не могла противопоставить этим стройным закругленным фразам. И вдруг я почувствовала, что не люблю маму. Конечно, это длилось всего одну минуту, но я и теперь
еще боюсь вспомнить эту минуту. Почувствовала я еще, что и она не любит меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11