Кофейные зерна
Повесть
эстон
Сальме проснулась от собачьего воя. В проем окна проникал слабый отсвет, луна погасла, ночь была мглистая; под окном оцепенело застыли голые деревья.
Сальме медленно поднялась на отчаянно заскрипевшей деревянной кровати, стянула одеяло и осторожно опустила ноги на пол.
«Упаси боже! И что бы это значило такое вытье?» — подумала она, ища рукой галоши под кроватью. Все тело, особенно ноги, свело какое-то сонное оцепенение. Наконец она нащупала пальцами мягкие галоши и замерла, слегка покачиваясь, на краю постели. Сейчас она была с глазу на глаз с ночью. Сон пропал, надо было ждать утра. Как бесконечно медленно тянулась ночь! За одной стеной напевал что- то во сне скотник Орешкин, за другой — прямо перед кроватью Сальме — спала Хильдегард. Ее волкодав выл в полупустом дровяном сарайчике. Сарай был через дорогу, против окна. Жуткий, душераздирающий вой раздавался в комнате Сальме, зажатой между двумя другими квартирами.
Сальме поднялась, потянулась. Онемевшие руки и ноги отошли не сразу. Она с некоторых пор взяла в привычку расхаживать взад-вперед по комнате. Помогало одолевать скуку: это же советовала ей почаще делать сноха-врач, от расширения вен. Половицы поскрипывали, когда она пошла зажечь свет. Была пора петухов, четвертый час. Собака выла по-прежнему, протяжно и жутко. У Сальме забегали по спине мурашки.
Что это предвещает? Несчастье или смерть?
Во сне она видела сноху. Сноха сидела у нее, в этой комнате, на табурете, положив ногу на ногу, и рассказывала об Эфиопии.
«Эфиопия»,— пробормотала Сальме и недоверчиво улыбнулась в темноту. Слово это напомнило Сальме поблескивающую жестяную банку, которой в свое время, еще до колхозов,
отмеривали крупу поденщикам. Что это за Эфиопия такая, забредшая ей в голову во сне посередь ночи, что она ей сулит? Сноха растолковала бы, что это значит, она-то знала все, она такая умная, ученая.
Сальме потащилась к окну и выглянула из-за занавесок. Ничего не увидела, кроме расплывчатых очертаний деревьев. В дровяном сарайчике бесновался пес, скребся в двери, снова и снова принимался выть и что-то предвещать. И все исполнится, раз есть примета во сне или наяву. Все исполнится, что бы ни говорили все эти газеты и радио. И Сальме недоверчиво усмехнулась.
Она погасила свет, в темноте ей нравилось больше, в темноте таилось тепло, было уютнее, к тому же свет от лампочки без абажура резал глаза.
Время тянулось медленно, как улитка. Сальме никак не могла заполнить пустоту. Это было ее всегдашнее злосчастие — чем заполнить время, чем заняться? Что делать с раннего утра до вечерних сумерек, когда пора ложиться спать? Они оставались вдвоем, Сальме и часы, — только они- то и были ее другом; часы тоже были в сложных отношениях со временем. Размеренным шагом шли они по зимней ночи, дешевые часы с жестяным циферблатом, и Сальме плелась вслед за ними со своими навязчивыми мыслями о здоровье, о снохе, о соседях. А теперь еще и о собаке, так рано разбудившей ее. Ей не нравилась ни Хильдегард, ни ее волкодав; она презирала тех, кто держит собак, не понимала, что собака для одинокой женщины была таким же другом, как для нее, Сальме, эти верные стенные часы с цифрами, впрессованными в жесть.
Наконец-то стали пробуждаться от глухого сна и соседи. Храп Орешкина оборвался, будто отрезанный ножом. Послышались шорохи, приглушенные голоса, шаги, и наконец скрипнула дверь. Супруги Орешкины отправились на скотный к своим бурым коровам. Он будет возить навоз и силос, она — доить коров.
Раздались шаги и из квартирки Хильдегард. Видимо, и она вот-вот уйдет на скотный двор.
Теперь Сальме могла снова прилечь, ей уже надоело ходить по комнате.
ЕДИНСТВЕННАЯ ОБЯЗАННОСТЬ
В шесть часов Сальме открыла дверь и вышла в коридор. Там, под высоким потолком, горела лампочка и резко пахло картошкой, сваренной Орешкиными для своей свиньи. Сальме скривила нос и нажала на ручку соседской двери. У Орешкина было две дочери, обе они говорили по-эстонски, хотя учились в русской школе в Адуле. Если бы они не знали по-эстонски, Сальме не будила бы их, она не владела русским языком.
Девушки спали в передней комнате на одной кровати, под розовым одеялом.
Вначале Сальме потеребила за волосы младшую, она поднималась легче, чем старшая, Галя. И во всем она была живее и бойчее. Нюра порой даже помогала разбудить старшую, которая под утро видела особенно сладкие сны.
На этот раз с трудом стряхнула сон и младшая, она приоткрыла один глаз, лишь когда Сальме резким движением стянула с нее одеяло.
— Не-ет,— простонала Нюра, ежась от холода,— хочу спа-ать...
— Спать! — нетерпеливо повторила Сальме.— Вечером доспишь! Вставай скорее, не то опоздаешь, учительница рассердится.
— Еще немножко, тетя Сальме,— хныкала сонная девочка.
— Ладно,— согласилась Сальме.— Можешь полежать, пока я разбужу Галю.
Галя спала, отвернувшись лицом к стене, кулак под щекой, и сопела. «Притомилась, как косарь»,— подумала Сальме и тряхнула ее за плечо. Иначе она не умела будить. Потрясти и стянуть одеяло. В большинстве случаев наверняка действовал и первый способ. Но сегодня ничто не помогало. Девочка не шелохнулась.
— Так дело не пойдет, спишь как сурок. А потом с меня спросят, почему я не разбудила.— Сальме схватила за плечо девочку, теплую от сна, и сильно потрясла. «Слишком сильно хватать негоже, а то синяк останется, тоже нехорошо».— Вставай, вставай, на часах уже полседьмого. А то не успеешь помыться, надо и книжки собрать. Да и пока дойдешь...
И, не дожидаясь, когда Нюра проснется, она сорвала с нее одеяло. Лицо девочки неуловимо переменилось, сон раскололся. Младшая проснулась совсем, вскочила и звонко рассмеялась, радуясь, что впереди день, полный труда и забот. Она спутала волосы спящей старшей сестре, та даже сморщилась и открыла глаза.
Теперь можно было спокойно доверить Галю заботам сестры. Сальме побрела в свою комнату, села к столу на табуретку, оперлась головой о ладони и задремала.
«Мне-то что, встанут они или нет. Я свое сделала, на сегодня хватит».
ПРАВДА-СПРАВЕДЛИВОСТЬ
Хильдегард уже возвращалась из телятника. На ней был серый потрепанный ватник, лицо раскраснелось от скорой ходьбы. Она стояла посреди коридора и, увидев Сальме, заговорила, не поздоровавшись:
— Зачем ты ночью бухаешь, не даешь спать рабочему человеку? Пол так и ходит ходуном, разве это порядок...
— Как так я бухаю? Совсем я не бухаю, хожу себе по комнате тихонечко и никому не мешаю.
— Как не мешаешь, если уже в три ночи на ногах. Постоянно у тебя грохот и шум, я-то думала, что там за столпотворение. Потом догадалась, да это же Сальме! И так каждую ночь.
— Что ты городишь,— взорвалась Сальме.— Что бы там ни болтали, я в своей комнате и делаю что хочу. Мой дом — мой закон. Чем я мешаю тебе? И так живу тихонечко и на глаза тебе не попадаюсь, хожу смирнехонько на цыпочкам! Не стыдно тебе?!
— Подумаешь, забот у тебя прорва, засветло не успеваешь управиться. Не спится тебе, старая, и чего ты колобродишь ночью, перебиваешь сон рабочему человеку.
— Пес твой виноват,— сказала Сальме и, прежде чем телятница успела что-то произнести, воскликнула: — Это уж точно! Все твой пес виноват! Я такой паскуды не держала бы, и жрет что заправский мужик.
— Заткнись! Собака моя и никому не мешает!
— Да, говори, говори! Так уж и не мешает, почти каждую божью ночь покоя нет, всю усадьбу будит. Воет так страшно, по коже мороз подирает... Я никого не слушаю, я у себя в комнатке, мне ее совхоз дал, делаю что хочу. Но такую паскуду, как твой пес, надобно прикончить. Хоть пришел бы какой мужчина и застрелил...
Сальме резко дернула плечом и ушла к себе в комнату.
«Еще чего, будет меня учить»,— пробормотала она и наложила крючок на дверь. И дернула головой.
Они с Хильдегард давно уже были в ссоре, она тлела как уголь под золой, то разгораясь, то почти затухая. Хильдегард винила ее, что колобродит по ночам, гремит чем попало, а Сальме шпыняла соседку за ее пса.
ПЕРВАЯ МЫСЛЬ О КОФЕ
И снова Сальме вышагивала взад-вперед по комнате, так что скрипели половицы. Она думала о собаке, о соседке и о правде-справедливости, которой ей не найти. То есть найти-то найдешь, но ненадолго. Ибо стоит ей найти правоту-справедливость, как снова появится Хильдегард и разнесет все в пух и прах, испепелит ее.
Время будто застряло на месте, хоть подталкивай его, переводи пальцем стрелку часов.
Хотя спешить Сальме было некуда, она торопилась, торопилась, была в нетерпении, будто опаздывала.
Стрелка уже миновала семь.
Настала пора варить кофе.
Сальме взяла из ведра перед топкой брикет торфа, растопила плиту и поставила на огонь кастрюлю.
Кофе лежал у нее в банке, завернутой в газету и крест- накрест перевязанной оранжевой шерстяной ниткой, чтобы не выдыхался. На полях газеты было нацарапано «кофе».
Закипела вода. Сальме вытащила из-под стола немецкий ящик, в котором когда-то были мины, и открыла банку с кофе. Кофе не осталось. Сноха привезла ей на крещение банку молотого кофе и велела пить каждое утро, чтобы повысить давление крови, чтобы у Сальме не кружилась голова.
Да, она непременно должна пить кофе. Каждое слово снохи было для нее как откровение. Вот и в последнем письме было сказано, что Сальме должна постоянно пить кофе и по возможности чаще гулять, так как опять появился жуткий грипп и она, сноха, леча других, заболела сама.
Сальме снова какое-то время смотрела на часы, склонив голову, будто сомневалась, нет ли тут какого-нибудь подвоха. Идти в магазин было еще рано. Если она выйдет из дому, надо затушить огонь в плите, не то брикет будет полыхать долго, мало ли что может случиться, если она выйдет. В газете «Эдаси» недавно писали о большом пожаре: из-за оставленного без присмотра очага загорелся дом. Сальме выгребла кочергой весь брикет и залила водой. Из ведра поднялся удушливый чад. Сальме заглянула в печь и засомневалась, все ли там прогорело... На всякий случай переставила кастрюлю и плеснула воды в топку. Теперь-то наверняка все затухло. Едва она открыла дверь, впустив в комнату запах свиной картофельной болтушки, на пороге снова появилась Хильдегард во всем своем великолепии, в старом ватнике, с красным лицом, и сказала:
— И того больше! Какого хрена ты там жжешь? Весь дом в гари и копоти.
Сальме не повернула и головы к телятнице, только передернула плечами:
— Хочу выкурить тебя.
— Еще увидим, кто кого выкурит, раз уж ты на этакое пошла. Старая, не можешь посидеть спокойно, повязать или почитать.
— Я ничего не читаю и не вижу,— резко ответила Сальме.— У меня уже зрение не то. Стану я портить себе глаза. Книги я в библиотеку вернула и больше ни одной не возьму.
Сальме захлопнула дверь и закашлялась.
УТРЕННЯЯ ПРОДЕЛКА
Сальме собралась выйти, она повязала шапку подаренным снохой красным шарфом, взяла черную сумку, взяла палку от метлы. После некоторого колебания она надела черное пальто; говорила же сноха, что, выходя на улицу, надо надевать новое пальто, а не ватник, для кого еще беречь эту обнову. Для кого же, как не для костлявой, отшучивалась Сальме всякий раз, когда надо было надевать верхнюю одежду. Чего доброго, еще запачкаешь новое пальто во дворе, колебалась она.
В коридоре ей попался навстречу бригадир Тальвинг, сумрачный и озабоченный, полы полушубка были застегнуты, пуговицы — совсем как стиснутые зубы на его круглом, с сильными чертами лице.
— Доброе утро! — ответила на его приветствие Сальме.— Что, идешь уже завтракать, людей на работу разнарядил?
— Нет,— беззвучно ответил Тальвинг.— Плохо мое дело, умираю.— И он прошел в свою квартиру.
Сальме недоверчиво усмехнулась. Неужто умрет? Мужчина в полном соку, как был, с железным здоровьем. Вот те штука! Небось опять голова разболелась после ночной попойки.
Сальме запрятала ключ от комнаты под одежду, накинув тесемку на шею. Она боялась, как бы ключ не пропал, будешь тогда кукарекать, грешная душа, звать на помощь кузнеца или ковыряться сама топором в пробое, выколупывая железку из косяка.
В коридоре она зацепила полой пальто о ручку шкафа, стоявшего в проходе. То был шкаф Хильдегард, и разговоров о нем было много. Нужно же было ей поставить его острым углом и еще более острой ручкой к проходу; сколько раз Сальме ушибалась о него или задевала о железку ватником. А Хильдегард только смеялась: чего ты, мол, обтираешь стены; ходи посреди коридора. И пришлось в конце концов обмотать острую ручку старым шарфом, чтобы не рвала одежду в темноте.
На крыльце ничего уже не осталось от старинного цветного витража, все было побито, теперь к переплетам окна были приколочены нестроганые обрезки досок. На каменной лестнице было скользко, и Сальме, которая читала в газетах, что кости старых людей хрупкие, легко ломаются и трудно срастаются, спускалась почти на четвереньках, лишь бы миновать скользкую от натоптанного снега лестницу.
На дворе брезжило февральское утро. Чернели деревья в парке, каркали вороны. Из ноздрей проезжавшей мимо лошади клубами вырывался серый пар. На дороге Сальме обогнала машина, старуха остановилась, воткнув палку от метлы в накатанный снег. Шаг за шагом шла она, ощущая страх при каждом движении,— как бы не упасть.
Только бы магазин сегодня был открыт и она успела бы войти в числе первых. Не то набьется народу, торчи в очереди, а ведь кофе надо пить точно по часам.
НЕВЕСТА ПРЕДЛАГАЕТ ОТЛИЧНЫЙ КОФЕ
Магазин помещался в одноэтажном, с плоской крышей, в специально для этой цели выстроенном доме из силиката. Дом ничем не выделялся, напротив, как бы прятался за новыми жилыми домами на краю поселка, со своими большими сверкающими витринами и двумя дверьми, левую из которых ни разу еще за все время существования магазина не открывали.
Раньше, когда этого магазина еще не было, все ходили через болото в адуласкую лавку.
Но когда выстроили магазин, явилась новая беда, против которой трудно было найти средство. Продавцы не задерживались надолго, за короткое время здесь перебывали многие. Кто-то винил пьяниц, кто-то говорил, что в продавцы сюда попадали только такие, у кого руки тянутся к тому, что плохо лежит.
На сей раз магазин был все же открыт, хотя у продавщицы на завтра была назначена свадьба.
Сальме прислонила палку у входа и вошла.
В длинном полупустом помещении зевала молодая светловолосая девушка и в ожидании покупателей сосала карамельку.
— Доброе утро! — сказала Сальме и с любопытством оглядела девушку, которую не раз уже видела здесь. По тому, как она держалась, никак нельзя было сказать, что завтра у нее свадьба.
Вот, значит, из-за какой брошена та, другая!
Сальме оглядывала продавщицу с головы до пят. Ничего не скажешь, только квелая какая-то,— а может, и свадьбы-то завтра не будет?
— Есть у вас кофе?
— Есть. Какой желаете?
— Самый крепкий, такой, чтобы кровь бродила.
Девушка поставила на прилавок перед Сальме две пачки.
— Это отличный кофе,— сказала она, показывая пальцем на коричневый пакет.—А этот крепче, в нем меньше цикория.
Сальме недоверчиво оглядела предложенный товар.
— Вправду самый крепкий? И сразу кровяное давление повышает?
— Это я не знаю, — мягко сказала девушка и проглотила конфетку.
— Надо, чтобы повышало. Для того я и пришла. Я каждое утро должна пить кружку самого крепкого кофе, не то голова кружится, с ног падаю. Сколько в нем цикория?
— Двадцать процентов.
— Это многовато. Сноха говорила, чтобы пила самый крепкий, а то пользы не будет. А настоящего кофе у вас нет?
— Кофейных зерен, что ли?
— Да, настоящего.
— Зерен у нас нет. Я не заказывала, никто не покупает. Вначале, когда я только что пришла сюда, были, но никто не покупал. Пьют все только такой, в пакетах.
— Кто знает, вдруг не то,— засомневалась Сальме.— Сноха-то говорила, чтобы самый крепкий был.
— Это тоже хороший, крепкий кофе.
— Оно конечно... Но я не. знаю, не решаюсь покупать. А вдруг не то.
— Это очень хороший, я сама его пью.
— Вот ка-ак,— произнесла Сальме и усмехнулась недоверчиво, по своей привычке.— Ведь у вас, молодой, небось нет пониженного давления?
— Нет, но по утрам все же надо пить кофе,— объяснила
продавщица ровным голосом, держа в руке пакеты с кофе, и оглянулась на полку, ища куда их поставить.
— Значит, вы пьете просто для фасону.
Девушка пожала плечами, взяла с прилавка, рядом с весами, конфетку и принялась жадно сосать.
— Прямо не знаю, что и делать,— пожаловалась Сальме.— Мне каждое утро надо пить кофе. Так велено.
— Кто же велел?
— Врач. Сноха.
— Вот как,— произнесла девушка.
Сальме подумала еще немного, затем натянула черные, самою связанные рукавицы и вышла, пожелав всего хорошего;
1 2 3 4 5 6 7 8
Повесть
эстон
Сальме проснулась от собачьего воя. В проем окна проникал слабый отсвет, луна погасла, ночь была мглистая; под окном оцепенело застыли голые деревья.
Сальме медленно поднялась на отчаянно заскрипевшей деревянной кровати, стянула одеяло и осторожно опустила ноги на пол.
«Упаси боже! И что бы это значило такое вытье?» — подумала она, ища рукой галоши под кроватью. Все тело, особенно ноги, свело какое-то сонное оцепенение. Наконец она нащупала пальцами мягкие галоши и замерла, слегка покачиваясь, на краю постели. Сейчас она была с глазу на глаз с ночью. Сон пропал, надо было ждать утра. Как бесконечно медленно тянулась ночь! За одной стеной напевал что- то во сне скотник Орешкин, за другой — прямо перед кроватью Сальме — спала Хильдегард. Ее волкодав выл в полупустом дровяном сарайчике. Сарай был через дорогу, против окна. Жуткий, душераздирающий вой раздавался в комнате Сальме, зажатой между двумя другими квартирами.
Сальме поднялась, потянулась. Онемевшие руки и ноги отошли не сразу. Она с некоторых пор взяла в привычку расхаживать взад-вперед по комнате. Помогало одолевать скуку: это же советовала ей почаще делать сноха-врач, от расширения вен. Половицы поскрипывали, когда она пошла зажечь свет. Была пора петухов, четвертый час. Собака выла по-прежнему, протяжно и жутко. У Сальме забегали по спине мурашки.
Что это предвещает? Несчастье или смерть?
Во сне она видела сноху. Сноха сидела у нее, в этой комнате, на табурете, положив ногу на ногу, и рассказывала об Эфиопии.
«Эфиопия»,— пробормотала Сальме и недоверчиво улыбнулась в темноту. Слово это напомнило Сальме поблескивающую жестяную банку, которой в свое время, еще до колхозов,
отмеривали крупу поденщикам. Что это за Эфиопия такая, забредшая ей в голову во сне посередь ночи, что она ей сулит? Сноха растолковала бы, что это значит, она-то знала все, она такая умная, ученая.
Сальме потащилась к окну и выглянула из-за занавесок. Ничего не увидела, кроме расплывчатых очертаний деревьев. В дровяном сарайчике бесновался пес, скребся в двери, снова и снова принимался выть и что-то предвещать. И все исполнится, раз есть примета во сне или наяву. Все исполнится, что бы ни говорили все эти газеты и радио. И Сальме недоверчиво усмехнулась.
Она погасила свет, в темноте ей нравилось больше, в темноте таилось тепло, было уютнее, к тому же свет от лампочки без абажура резал глаза.
Время тянулось медленно, как улитка. Сальме никак не могла заполнить пустоту. Это было ее всегдашнее злосчастие — чем заполнить время, чем заняться? Что делать с раннего утра до вечерних сумерек, когда пора ложиться спать? Они оставались вдвоем, Сальме и часы, — только они- то и были ее другом; часы тоже были в сложных отношениях со временем. Размеренным шагом шли они по зимней ночи, дешевые часы с жестяным циферблатом, и Сальме плелась вслед за ними со своими навязчивыми мыслями о здоровье, о снохе, о соседях. А теперь еще и о собаке, так рано разбудившей ее. Ей не нравилась ни Хильдегард, ни ее волкодав; она презирала тех, кто держит собак, не понимала, что собака для одинокой женщины была таким же другом, как для нее, Сальме, эти верные стенные часы с цифрами, впрессованными в жесть.
Наконец-то стали пробуждаться от глухого сна и соседи. Храп Орешкина оборвался, будто отрезанный ножом. Послышались шорохи, приглушенные голоса, шаги, и наконец скрипнула дверь. Супруги Орешкины отправились на скотный к своим бурым коровам. Он будет возить навоз и силос, она — доить коров.
Раздались шаги и из квартирки Хильдегард. Видимо, и она вот-вот уйдет на скотный двор.
Теперь Сальме могла снова прилечь, ей уже надоело ходить по комнате.
ЕДИНСТВЕННАЯ ОБЯЗАННОСТЬ
В шесть часов Сальме открыла дверь и вышла в коридор. Там, под высоким потолком, горела лампочка и резко пахло картошкой, сваренной Орешкиными для своей свиньи. Сальме скривила нос и нажала на ручку соседской двери. У Орешкина было две дочери, обе они говорили по-эстонски, хотя учились в русской школе в Адуле. Если бы они не знали по-эстонски, Сальме не будила бы их, она не владела русским языком.
Девушки спали в передней комнате на одной кровати, под розовым одеялом.
Вначале Сальме потеребила за волосы младшую, она поднималась легче, чем старшая, Галя. И во всем она была живее и бойчее. Нюра порой даже помогала разбудить старшую, которая под утро видела особенно сладкие сны.
На этот раз с трудом стряхнула сон и младшая, она приоткрыла один глаз, лишь когда Сальме резким движением стянула с нее одеяло.
— Не-ет,— простонала Нюра, ежась от холода,— хочу спа-ать...
— Спать! — нетерпеливо повторила Сальме.— Вечером доспишь! Вставай скорее, не то опоздаешь, учительница рассердится.
— Еще немножко, тетя Сальме,— хныкала сонная девочка.
— Ладно,— согласилась Сальме.— Можешь полежать, пока я разбужу Галю.
Галя спала, отвернувшись лицом к стене, кулак под щекой, и сопела. «Притомилась, как косарь»,— подумала Сальме и тряхнула ее за плечо. Иначе она не умела будить. Потрясти и стянуть одеяло. В большинстве случаев наверняка действовал и первый способ. Но сегодня ничто не помогало. Девочка не шелохнулась.
— Так дело не пойдет, спишь как сурок. А потом с меня спросят, почему я не разбудила.— Сальме схватила за плечо девочку, теплую от сна, и сильно потрясла. «Слишком сильно хватать негоже, а то синяк останется, тоже нехорошо».— Вставай, вставай, на часах уже полседьмого. А то не успеешь помыться, надо и книжки собрать. Да и пока дойдешь...
И, не дожидаясь, когда Нюра проснется, она сорвала с нее одеяло. Лицо девочки неуловимо переменилось, сон раскололся. Младшая проснулась совсем, вскочила и звонко рассмеялась, радуясь, что впереди день, полный труда и забот. Она спутала волосы спящей старшей сестре, та даже сморщилась и открыла глаза.
Теперь можно было спокойно доверить Галю заботам сестры. Сальме побрела в свою комнату, села к столу на табуретку, оперлась головой о ладони и задремала.
«Мне-то что, встанут они или нет. Я свое сделала, на сегодня хватит».
ПРАВДА-СПРАВЕДЛИВОСТЬ
Хильдегард уже возвращалась из телятника. На ней был серый потрепанный ватник, лицо раскраснелось от скорой ходьбы. Она стояла посреди коридора и, увидев Сальме, заговорила, не поздоровавшись:
— Зачем ты ночью бухаешь, не даешь спать рабочему человеку? Пол так и ходит ходуном, разве это порядок...
— Как так я бухаю? Совсем я не бухаю, хожу себе по комнате тихонечко и никому не мешаю.
— Как не мешаешь, если уже в три ночи на ногах. Постоянно у тебя грохот и шум, я-то думала, что там за столпотворение. Потом догадалась, да это же Сальме! И так каждую ночь.
— Что ты городишь,— взорвалась Сальме.— Что бы там ни болтали, я в своей комнате и делаю что хочу. Мой дом — мой закон. Чем я мешаю тебе? И так живу тихонечко и на глаза тебе не попадаюсь, хожу смирнехонько на цыпочкам! Не стыдно тебе?!
— Подумаешь, забот у тебя прорва, засветло не успеваешь управиться. Не спится тебе, старая, и чего ты колобродишь ночью, перебиваешь сон рабочему человеку.
— Пес твой виноват,— сказала Сальме и, прежде чем телятница успела что-то произнести, воскликнула: — Это уж точно! Все твой пес виноват! Я такой паскуды не держала бы, и жрет что заправский мужик.
— Заткнись! Собака моя и никому не мешает!
— Да, говори, говори! Так уж и не мешает, почти каждую божью ночь покоя нет, всю усадьбу будит. Воет так страшно, по коже мороз подирает... Я никого не слушаю, я у себя в комнатке, мне ее совхоз дал, делаю что хочу. Но такую паскуду, как твой пес, надобно прикончить. Хоть пришел бы какой мужчина и застрелил...
Сальме резко дернула плечом и ушла к себе в комнату.
«Еще чего, будет меня учить»,— пробормотала она и наложила крючок на дверь. И дернула головой.
Они с Хильдегард давно уже были в ссоре, она тлела как уголь под золой, то разгораясь, то почти затухая. Хильдегард винила ее, что колобродит по ночам, гремит чем попало, а Сальме шпыняла соседку за ее пса.
ПЕРВАЯ МЫСЛЬ О КОФЕ
И снова Сальме вышагивала взад-вперед по комнате, так что скрипели половицы. Она думала о собаке, о соседке и о правде-справедливости, которой ей не найти. То есть найти-то найдешь, но ненадолго. Ибо стоит ей найти правоту-справедливость, как снова появится Хильдегард и разнесет все в пух и прах, испепелит ее.
Время будто застряло на месте, хоть подталкивай его, переводи пальцем стрелку часов.
Хотя спешить Сальме было некуда, она торопилась, торопилась, была в нетерпении, будто опаздывала.
Стрелка уже миновала семь.
Настала пора варить кофе.
Сальме взяла из ведра перед топкой брикет торфа, растопила плиту и поставила на огонь кастрюлю.
Кофе лежал у нее в банке, завернутой в газету и крест- накрест перевязанной оранжевой шерстяной ниткой, чтобы не выдыхался. На полях газеты было нацарапано «кофе».
Закипела вода. Сальме вытащила из-под стола немецкий ящик, в котором когда-то были мины, и открыла банку с кофе. Кофе не осталось. Сноха привезла ей на крещение банку молотого кофе и велела пить каждое утро, чтобы повысить давление крови, чтобы у Сальме не кружилась голова.
Да, она непременно должна пить кофе. Каждое слово снохи было для нее как откровение. Вот и в последнем письме было сказано, что Сальме должна постоянно пить кофе и по возможности чаще гулять, так как опять появился жуткий грипп и она, сноха, леча других, заболела сама.
Сальме снова какое-то время смотрела на часы, склонив голову, будто сомневалась, нет ли тут какого-нибудь подвоха. Идти в магазин было еще рано. Если она выйдет из дому, надо затушить огонь в плите, не то брикет будет полыхать долго, мало ли что может случиться, если она выйдет. В газете «Эдаси» недавно писали о большом пожаре: из-за оставленного без присмотра очага загорелся дом. Сальме выгребла кочергой весь брикет и залила водой. Из ведра поднялся удушливый чад. Сальме заглянула в печь и засомневалась, все ли там прогорело... На всякий случай переставила кастрюлю и плеснула воды в топку. Теперь-то наверняка все затухло. Едва она открыла дверь, впустив в комнату запах свиной картофельной болтушки, на пороге снова появилась Хильдегард во всем своем великолепии, в старом ватнике, с красным лицом, и сказала:
— И того больше! Какого хрена ты там жжешь? Весь дом в гари и копоти.
Сальме не повернула и головы к телятнице, только передернула плечами:
— Хочу выкурить тебя.
— Еще увидим, кто кого выкурит, раз уж ты на этакое пошла. Старая, не можешь посидеть спокойно, повязать или почитать.
— Я ничего не читаю и не вижу,— резко ответила Сальме.— У меня уже зрение не то. Стану я портить себе глаза. Книги я в библиотеку вернула и больше ни одной не возьму.
Сальме захлопнула дверь и закашлялась.
УТРЕННЯЯ ПРОДЕЛКА
Сальме собралась выйти, она повязала шапку подаренным снохой красным шарфом, взяла черную сумку, взяла палку от метлы. После некоторого колебания она надела черное пальто; говорила же сноха, что, выходя на улицу, надо надевать новое пальто, а не ватник, для кого еще беречь эту обнову. Для кого же, как не для костлявой, отшучивалась Сальме всякий раз, когда надо было надевать верхнюю одежду. Чего доброго, еще запачкаешь новое пальто во дворе, колебалась она.
В коридоре ей попался навстречу бригадир Тальвинг, сумрачный и озабоченный, полы полушубка были застегнуты, пуговицы — совсем как стиснутые зубы на его круглом, с сильными чертами лице.
— Доброе утро! — ответила на его приветствие Сальме.— Что, идешь уже завтракать, людей на работу разнарядил?
— Нет,— беззвучно ответил Тальвинг.— Плохо мое дело, умираю.— И он прошел в свою квартиру.
Сальме недоверчиво усмехнулась. Неужто умрет? Мужчина в полном соку, как был, с железным здоровьем. Вот те штука! Небось опять голова разболелась после ночной попойки.
Сальме запрятала ключ от комнаты под одежду, накинув тесемку на шею. Она боялась, как бы ключ не пропал, будешь тогда кукарекать, грешная душа, звать на помощь кузнеца или ковыряться сама топором в пробое, выколупывая железку из косяка.
В коридоре она зацепила полой пальто о ручку шкафа, стоявшего в проходе. То был шкаф Хильдегард, и разговоров о нем было много. Нужно же было ей поставить его острым углом и еще более острой ручкой к проходу; сколько раз Сальме ушибалась о него или задевала о железку ватником. А Хильдегард только смеялась: чего ты, мол, обтираешь стены; ходи посреди коридора. И пришлось в конце концов обмотать острую ручку старым шарфом, чтобы не рвала одежду в темноте.
На крыльце ничего уже не осталось от старинного цветного витража, все было побито, теперь к переплетам окна были приколочены нестроганые обрезки досок. На каменной лестнице было скользко, и Сальме, которая читала в газетах, что кости старых людей хрупкие, легко ломаются и трудно срастаются, спускалась почти на четвереньках, лишь бы миновать скользкую от натоптанного снега лестницу.
На дворе брезжило февральское утро. Чернели деревья в парке, каркали вороны. Из ноздрей проезжавшей мимо лошади клубами вырывался серый пар. На дороге Сальме обогнала машина, старуха остановилась, воткнув палку от метлы в накатанный снег. Шаг за шагом шла она, ощущая страх при каждом движении,— как бы не упасть.
Только бы магазин сегодня был открыт и она успела бы войти в числе первых. Не то набьется народу, торчи в очереди, а ведь кофе надо пить точно по часам.
НЕВЕСТА ПРЕДЛАГАЕТ ОТЛИЧНЫЙ КОФЕ
Магазин помещался в одноэтажном, с плоской крышей, в специально для этой цели выстроенном доме из силиката. Дом ничем не выделялся, напротив, как бы прятался за новыми жилыми домами на краю поселка, со своими большими сверкающими витринами и двумя дверьми, левую из которых ни разу еще за все время существования магазина не открывали.
Раньше, когда этого магазина еще не было, все ходили через болото в адуласкую лавку.
Но когда выстроили магазин, явилась новая беда, против которой трудно было найти средство. Продавцы не задерживались надолго, за короткое время здесь перебывали многие. Кто-то винил пьяниц, кто-то говорил, что в продавцы сюда попадали только такие, у кого руки тянутся к тому, что плохо лежит.
На сей раз магазин был все же открыт, хотя у продавщицы на завтра была назначена свадьба.
Сальме прислонила палку у входа и вошла.
В длинном полупустом помещении зевала молодая светловолосая девушка и в ожидании покупателей сосала карамельку.
— Доброе утро! — сказала Сальме и с любопытством оглядела девушку, которую не раз уже видела здесь. По тому, как она держалась, никак нельзя было сказать, что завтра у нее свадьба.
Вот, значит, из-за какой брошена та, другая!
Сальме оглядывала продавщицу с головы до пят. Ничего не скажешь, только квелая какая-то,— а может, и свадьбы-то завтра не будет?
— Есть у вас кофе?
— Есть. Какой желаете?
— Самый крепкий, такой, чтобы кровь бродила.
Девушка поставила на прилавок перед Сальме две пачки.
— Это отличный кофе,— сказала она, показывая пальцем на коричневый пакет.—А этот крепче, в нем меньше цикория.
Сальме недоверчиво оглядела предложенный товар.
— Вправду самый крепкий? И сразу кровяное давление повышает?
— Это я не знаю, — мягко сказала девушка и проглотила конфетку.
— Надо, чтобы повышало. Для того я и пришла. Я каждое утро должна пить кружку самого крепкого кофе, не то голова кружится, с ног падаю. Сколько в нем цикория?
— Двадцать процентов.
— Это многовато. Сноха говорила, чтобы пила самый крепкий, а то пользы не будет. А настоящего кофе у вас нет?
— Кофейных зерен, что ли?
— Да, настоящего.
— Зерен у нас нет. Я не заказывала, никто не покупает. Вначале, когда я только что пришла сюда, были, но никто не покупал. Пьют все только такой, в пакетах.
— Кто знает, вдруг не то,— засомневалась Сальме.— Сноха-то говорила, чтобы самый крепкий был.
— Это тоже хороший, крепкий кофе.
— Оно конечно... Но я не. знаю, не решаюсь покупать. А вдруг не то.
— Это очень хороший, я сама его пью.
— Вот ка-ак,— произнесла Сальме и усмехнулась недоверчиво, по своей привычке.— Ведь у вас, молодой, небось нет пониженного давления?
— Нет, но по утрам все же надо пить кофе,— объяснила
продавщица ровным голосом, держа в руке пакеты с кофе, и оглянулась на полку, ища куда их поставить.
— Значит, вы пьете просто для фасону.
Девушка пожала плечами, взяла с прилавка, рядом с весами, конфетку и принялась жадно сосать.
— Прямо не знаю, что и делать,— пожаловалась Сальме.— Мне каждое утро надо пить кофе. Так велено.
— Кто же велел?
— Врач. Сноха.
— Вот как,— произнесла девушка.
Сальме подумала еще немного, затем натянула черные, самою связанные рукавицы и вышла, пожелав всего хорошего;
1 2 3 4 5 6 7 8