— Не догадываюсь.
— Лев Толстой!»
На самом деле Лев Николаевич был здесь уже давно, больше недели тому назад.
Заговорили о Толстом, о поездке на кумыс. Антон Павлович проводил Щеглова по больничному коридору, до дверей. Возвращаясь в палату, думал: «Славный он малый, Жанчик. Но зачем он пишет пьесы? Писал бы рассказы. Впрочем, пьесы — штука менее тонкая, а Жанчик в тонкостях не мастак».
Как-то Жан сделал замечание по поводу «Степи», того места, где мальчик Егорушка вспоминает покойную бабушку: «До своей смерти она была жива и носила с базара мягкие бублики...» «До своей смерти она была жива...» Жан был очень горд, что отыскал эту «стилистическую небрежность». Не хотелось спорить, говорить об особенности детского восприятия. Проще сделать вид, что согласился. Кажется, Жан и теперь поверил, что цветы преподнес миллионер...
Он вспомнил свой экспромт в защиту е е цветов и усмехнулся. Почему он придумал миллионера? Но разве не была она миллионером в тот день?..
Он чувствовал себя лучше. Ему разрешили гулять, и он ходил в Новодевичий монастырь, бродил по аллеям, среди могил, вдоль красных кирпичных стен, слушал пение птиц. Иногда останавливался и, задрав голову, смотрел на зеленый пух листвы, на горящие на солнце золотые купола.
Улыбался и хмурился...
В конце апреля он был уже у себя в Мелихове. Он написал рассказ «О любви», задуманный еще в Москве во время прогулок.
Она узнала себя в героине и прислала ему письмо, резкое и несправедливое.
«Писатель, как пчела, берет мед откуда придется...»
Он читал письмо с удивлением. Еще не утихла боль. Он писал для нее. Она не поняла, не отозвалась на слова признания: «Я чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам нельзя друг без друга...»
Он ответил сухо. Письмо начал без обращения. Он писал, что поедет в Крым, потом на Кавказ. «Значит, в Петербург не попаду». И, в ответ на ее упрек, о цветах и пчелах: «Вы несправедливо судите о пчелах. Пчела сначала видит яркие, красивые цветы, а потом уже берет мед. Что же касается всего прочего — равнодушия, скуки, того, что талантливые люди живут и любят только в сфере своих образов и фантазий,— могу сказать одно: чужая душа потемки.
Погода скверная. Холодно, сыро...
Будьте здоровы и счастливы».
Спустя два года появился в печати рассказ «Дама с собачкой» — один из лучших в мире рассказов о любви.
Свидания в гостинице, посыльный — «красная шапка», бегство из театра посреди спектакля. И опять — «они любили друг друга как очень близкие, родные люди...».
И женщина — молодая и не защищенная рассудком, не избежавшая трудной любви, любви, где страдание и счастье так перемешаны, что нельзя понять, где кончается одно и начинается другое.
Это был рассказ о том, чего не было и что могло быть между ними. Но она должна была быть другой.
И он написал ее, другую.
О такой женщине он мечтал, на такую любовь — сильную и горькую — был готов душой.
Лидия Алексеевна Авилова прочитала рассказ и в этой другой женщине себя не узнала.
1965

ПЕРЕПОЛНЕННАЯ ЧАША
В рассказе Чехова «Дама с собачкой» я очень люблю то место, где Гуров и Анна Сергеевна приезжают в Оре-анду.
Они сидели на скамье, смотрели на море и молчали.
«Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет».
Читаю и всякий раз испытываю волнение.
Может быть, потому, что это состояние пережито не только Гуровым, но прежде всего самим Чеховым. Это щемящее «когда нас не будет», куда Чехов включил и себя и нас с вами... Оно так знакомо каждому, кто был у моря и слушал его равнодушный глухой шум.
Мир меняется, но человек сохраняет в себе главное — человеческое, и тончайшие движения его души неизменны.
Мы часто обращаемся мыслями к Чехову. К его книгам и самой личности. К Чехову, настолько не любившему наставительного тона, что многие современники не замечали идеи его произведения, считали, что она просто отсутствует, а его самого называли писателем без идеи и направления. Сейчас нам кажется это почти невероятным — читатель неизмеримо вырос и научился прочитывать идею, заложенную в образе, в самой ткани вещи.
И вот Чехов со своей нелюбовью к поучениям остается для нас очень близким. Не потому ли, что во всех его зрелых произведениях нет четко сформулированного вывода — гезшпё? Это разрешает каждому взглянуть на прочитанное по-своему.
«Там же все написано»,— отвечал он Качалову на вопрос, как надо играть Тригорина. Так он мог ответить критику и читателю, буде они обратились бы к нему с вопросом о его авторском отношении к выведенному в рассказе. Чехов не любил поучать в своих рассказах и повестях. Но в его письмах мы находим множество советов по самому разному поводу — советы >китейские, медицинские, литературные. Впрочем, часто и они снабжены шуткой, оговоркой вроде: «Когда критикуешь чужое, чувствуешь себя генералом».
Выделяются его письма к братьям Александру и Николаю. Написанные в воспитательных целях, они представляют собой свод жизненных правил, коими, по мнению Антона Павловича, должен руководствоваться культурный человек. (Тут нельзя не вспомнить замечательное письмо Александра Сергеевича Пушкина, адресованное младшему брату Льву на пороге его самостоятельной жизни.) Письма Чехова братьям резки и серьезны. В них отчетливо выступает другой — мужественный и твердый Чехов. Этого Чехова знают меньше, чаще говорят о мягком, чуть ироничном, задумчивом. А на деле то был стержень, основа.
Именно этот мужественный Чехов пересек Россию, затеяв трудную поездку на каторжный в ту пору Сахалин.
Именно этот Чехов выходит из академии, узнав, что из нее исключен только что принятый Максим Горький.
Именно этот Чехов рвет с реакционным «Новым временем» и отходит от Суворина, с которым был связан годами дружбы.
«Воля чеховская была большая сила,— вспоминает его современник писатель Потапенко,— он берег ее и редко прибегал к ее содействию, и иногда ему доставляло удовольствие... переживать колебания, даже быть слабым.
Но когда он находил, что необходимо призвать волю,— она являлась и никогда не обманывала его. Решить у него — значило сделать».
У Потапенко же находим:
«...все было пережито им — и большое и ничтожное. И если полноте переживаний часто мешали его осторожность и как бы боязнь взять на себя всю ответственность, то причиной этого был талант.
Но Чехов-человек страдал от этого».
Он страдал от болезни, одиночества. Часто от непонимания. Но научился скрывать это даже от самых близких. Таким он воспитал себя.
В письме брату Николаю Павловичу (Москва, 1886) он, перечисляя по пунктам свои требования к понятию воспитанный человек, пишет: «Они (воспитанные люди.— И. Г.) не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают. Из уважения к чужим ушам они чаще молчат».
Требования, предъявляемые другим, он прежде всего предъявлял себе самому. В силу этой причины многое в его жизни остается еще не раскрытым.
В том же письме он пишет брату, что воспитанным людям нужно от женщины: «Им, особливо художникам, нужны свежесть, изящество, человечность, способность быть матерью...»
Замечено, что 1898 год был для Чехова необычайно плодотворным. До этого тоже было особенно «урожайное» для него время, когда появились повесть «Степь», пьеса «Иванов» и несколько водевилей. Возможно, это было вызвано известным письмом Григоровича, в котором маститый писатель призвал Чехова бережней относиться к своему большому таланту.
И вот спустя десятилетие, в 1898 году,— снова душевный взлет. И как следствие — плеяда блестящих рассказов: «Ионыч», «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви», «Случай из практики», «По делам службы», «Душечка», «Новая дача».
В чем же причина такого нового творческого подъема? Объяснения этому нет до сих пор. Думаю, что причина в том высоком праздничном избытке сил, который дает человеку любовь.
Не случаен среди названных выше рассказ «О любви». Чеховым пройден путь от прелестной Мисюсь («Мисюсь, где ты?») до Анны Алексеевны Луганович. «Дама с собачкой» написана год спустя. От арифметики детской любви к геометрии поздней с ее треугольником.
На треугольнике построен рассказ «О любви» — чета Лугановичей и Алехин. В «Даме с собачкой» Чехов усложнил фигуру до многоугольника, введя в рисунок повествования и тех, кто стал невольным участником драмы.
В невозможности для героев рассказа достижения счастья ценой страдания других — детей в первую очередь — и кроется высокий нравственный потенциал.
Чехов показал историю любви двух людей, которые «любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья». «Сама судьба предназначила их друг для друга». Рассказ слишком известен, чтобы его пересказывать. Но нельзя удержаться еще от одной цитаты: «...точно это были две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках». В этой фразе тот же резкий Чехов, что и в письмах братьям. Чувствуется не грусть, а острая боль. О такой боли нельзя написать понаслышке, ее надо испытать самому.
Что побудило Чехова к написанию этого пронзительного рассказа? Были тут скрытые личные мотивы?
Полагаю, что были.
Оба рассказа — «О любви» и «Дама с собачкой» — возникли в конце десятилетия сложных отношений Антона Павловича Чехова с Лидией Алексеевной Авиловой.
... до сих пор многие думают, что Чехов никогда не испытал большого чувства. Так думал когда-то и я.
Теперь же твердо скажу: испытал! Испытал к Лидии Алексеевне Авиловой.
И. А. Бунин
«Много, много у меня времени лежа думать и вспоминать. Ну, думы тяжелые и думать больно. А вспоминать можно с выбором, и часто от воспоминаний вся душа точно пронижется солнцем и станет легкой и радостной».
Передо мной доселе неизвестные воспоминания и дневники Лидии Алексеевны Авиловой, впервые разобранный и приведенный в порядок ее архив.
Эту работу тщательно, с большой любовью, выполнила внучка писательницы. Она же позвонила мне и любезно предложила познакомиться с рукописью. Я с радостью согласилась.
Почему же именно ко мне обратилась внучка Авиловой? И почему я с такой радостью приняла ее предложение?
У меня есть рассказ «Цветы девицы Флоры». Он был напечатан в сентябрьском номере журнала «Юность» за шестьдесят пятый год. Пожалуй, ни на одну свою вещь я не потратила столько нервной энергии. Началось с небольшого открытия.
В перекрещенном свете воспоминаний двух разных лиц об одном и том же я близко увидела Чехова, не заслоненного чужим ощущением.
Тут не было посредника. Не кто-то другой, а я сама стала невольным свидетелем того, как оберегал Чехов имя любимой женщины от посторонних вторжений. Рассказ мой был о взаимоотношениях Антона Павловича Чехова с писательницей Лидией Авиловой. О цветах, которые она принесла ему в больницу. О том, как Антон Павлович отвел подозрение Ивана Щеглова, посетившего его в больнице неделей позже и увидевшего на столике у постели цветы, не была ли это поклонница...
Умер Иван Щеглов, принявший на веру слова Чехова, сказавшего, что цветы ему подарил миллионер. Умерла долго не печатавшая своих воспоминаний Лидия Алексеевна Авилова. Умерла за четыре года до выхода в свет первого издания книги «Чехов в воспоминаниях современников». Чеховеды отрицали серьезную роль Авиловой в жизни Чехова. В отличие от признанной Лики Мизино-вой — недолгого раннего увлечения и долгой сердечной дружбы — история отношений Чехова с Авиловой была подвергнута сомнению, и ее воспоминания в книге были даны с оговоркой.
Мой рассказ вызвал споры, недоверие — чеховедение, как и всякое «ведение», не любит пришельцев со стороны. В дальнейшем я нашла солидную поддержку: мнение об этом Ивана Алексеевича Бунина, хорошо знавшего Чехова и Авилову, принявшего ее воспоминания безоговорочно. Но в ту пору, когда рассказ был написан, его мнение не было еще у нас широко известно.
Девятитомное собрание его сочинений, где Бунин так высоко отзывается о Лилии Алексеевне, молодой женщине с ясным лицом, вышло двумя годами позднее.
Потом я поняла, почему мне довелось сделать это открытие — маленькое, но ценное. Я не была человеком со стороны — слишком давно меня занимало все, что касалось Чехова. Этот интерес усилился, когда я стала писать рассказы. Помню, работавший в ту пору в «Новом мире» Сергей Антонов сказал об одном писателе, что у него чувствуется школа Чехова и Бунина.
Чехова и Бунина... Многие объединяли этих писателей при жизни и долго потом. И лишь не скоро поняли, что это две совсем разные, хотя и близкие школы. Но давно почувствовала это Авилова: «...Чехов давал мне советы, которые тогда я плохо понимала: «Будьте холодны, когда пишете». Лучше всего я поняла этот холод не на Чехове, а на Бунине... он в совершенстве владеет секретом писать холодно, а вызывать самое сильное впечатление. Я бы сказала, что он открыл новую школу, и очень хорошо взялась бы доказать это...» Впервые же о возникновении школы Бунина она говорит еще в пятнадцатом году.
Редакция «Юности» проявила разумную осторожность — три известных литературоведа решали вопрос, можно ли напечатать мой рассказ. Двое из них высказались в мою пользу, и «Цветы девицы Флоры» появились в журнале.
Пятнадцать лет отделяют меня от первого прикосновения к этой теме. Отделяет мой собственный жизненный опыт и опыт литературный, за эти годы много написано, еще более перечитано и передумано. И вот — биографическая рукопись Авиловой, иногда плавные, цельные, порой отрывочные записи, ее дневники. Написанные для себя, для взрослых уже детей в надежде, что когда-нибудь прочтут — потом, когда ее не будет на свете,— эти записи создали для меня заново портрет пленительной женщины.
Женщины, которую любил Чехов.
Кто была Беатриче?
Кого сохранил для нас Леонардо в образе Моны Лизы? Какой была она, вдохновившая Чехова на рассказы о любви?..
Кроме высокой оценки Бунина, она не удостоилась до сей поры серьезного внимания. В сущности, мы долго знали о ней лишь то, что о себе сообщила она сама. И это принято было как истина. Она же в свойственной ей манере всегда смотрит на себя как бы чуть свысока. Слегка себя высмеивая, над собой подтрунивая. Как бы памятуя строки чеховского письма: «Горды только индюки». Вот образцы того, как говорит она о себе:
«В гимназии я училась плохо»;
«...была неуверенность в себе, доходящая до уверенности, что я непременно скажу или сделаю глупость»;
«...никогда я не была глупей, чем когда я говорила с умными людьми».
Говоря о своем первом рассказе, помещенном в «Петербургской газете», которую издавал муж ее сестры С. Н. Ху-деков, добавляет: «Плохой рассказ». И тут же: «...это был не дебют, а просто родственная любезность».
«За свой первый рассказ я получила двадцать рублей и подарила их Мише1, чтобы он купил себе чернильницу. Но он не купил. Сказал, что за двадцать рублей чернильницы дрянь, и продолжал писать из пузырька...»
Она себе мало нравится. Но когда хвалят то, что она пишет, когда Максим Горький обращает на нее внимание, она готова поверить словам мужа: «У тебя счастливая наружность, вот и все!»
Ее принимают в Союз взаимопомощи русских писателей, «...но мне не страшно было: уж очень я была безобидна, незначительна. И, конечно, меня приняли».
И в главке «Как я была писательницей»: «Я завела эти записки, в которых убожество моих умственных запасов оставляет мне такое крошечное поле действия...»
«Я была талантливое ничтожество».
Она беспощадна к себе, учиняя анализ прожитой жизни, оглядываясь на себя, оценивая свои поступки, как бы отвечая на чей-то вопрос — не на свой ли?.. Объясняя самой себе — себя.
Послушаем, что о ней говорят другие:
«Я помню ее в юности. Вся бледная, с белыми волосами, с блестящими глазами... Молодая девушка с розами на щеках» (И. А. Бунин).
«В ней все было очаровательно: голос, некоторая застенчивость, взгляд чудесных серо-голубых глаз...» (он же).
«Я любил с ней разговаривать как с редкой женщиной, в ней было много юмора даже над самой собой, суждения ее были умны, в людях она разбиралась хорошо. И при всем этом она была очень застенчива, легко растеривалась, краснела...» (он же).
«Ах, Лидия Алексеевна, с каким удовольствием я прочел Ваши «Забытые письма». Это хорошая, изящная, умная вещь. Это маленькая, куцая вещица, но в ней пропасть искусства и таланта...» (А. П. Чехов).
«Авилова хорошие темы находит» (Л. Н. Толстой).
«Авилова пишет лучше Андреева. Она выбирает старые нравственные темы и пишет на них» (он же).
1 Муж Лидии Алексеевны Михаил Федорович Авилов.
Читая сейчас записи Лидии Алексеевны, я часто вспоминала фразу Чехова из письма, ей адресованного: «Верьте, Вы строги не по заслугам».
Так он писал ей, защищаясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12