Мы разойдемся в разные стороны, свет принадлежит ему, у него полон карман, чтобы его весь исходить, только свет-то ведь и мой, потому мой, что у меня ничего за душой: иду, куда хочется, в любое место могу прийти задаром, хотя, может, там меня и ничем не одарят. Дурак для чего ходит, зачем путешествует? Какой ему от этого прок? Только деньги растратит да людям в чужой стороне покажет, какой он придурок.
Право слово, наладился я и в Триест и в Прагу да и в эту Америку — отцовой могилке поклониться, хотя и понятия не имею, где он голову сложил; я уж и дорогу продумал — как мне дешево добраться до Гамбурга да и подработать в пути; еще до этого я свел знакомство с двумя толковыми железнодорожниками (один из них был прирожденный прохвост), поучился у них, а потом уж допер, что можно и без обману путешествовать. Дешево. Да еще подработать дорогой, причем, честь по чести, прислужником, а в Гамбурге только протяни ладонь, и зазвякают в нее монеты или даже бумажки на ней зашуршат. Ну а пароход — эка важность,— в Гамбурге пароходов навалом, если б и наскреб на билет, к чему деньгами швыряться? Да и зачем торопиться в эту Америку? Я нигде не пропадал, а в Гамбурге и вовсе не пропаду. Задержался бы сперва на день-другой, а то и подольше, ходил бы на пристань, осмотрелся бы вокруг и, само собой, подружился бы с матросами. Я же с людьми быстро схожусь, они ко мне враз сердцем прикипают, а уж когда узнают меня — иной раз могу им и такое сказать, чего они, должно быть, ни от кого другого и не стерпели бы. Потому что у меня нет привычки людей обижать, хотя кое-кому и может так подуматься, но на таких, на таких людей у меня нюх особый, я ведь умею и осторожничать, остерегаться, дурака-то сразу примечу, поклонюсь ему, поздороваюсь, а то и улыбнусь — тут важно угадать, что дураку от тебя нужно и что ему может польстить.
Не раз, богом клянусь, видел я себя в Гамбурге, и казалось мне, что друзей у меня там уйма, и все зовут меня на пароход и предлагают матросскую тельняшку: вот тебе тельняшка, давай плыви в Америку — к отцу на могилку! И все гоготали вместе со мной, когда я им еще вот что сказал: как поклонюсь татке и заработаю доллар-другой,— ведь кто знает, что на возвратном пути может с тобой приключиться, не лишне заработать доллар-другой, но все равно Америка меня не облапошит, я небось не дурак, кой-чего уже смыслю, тому, кто захочет меня околпачить, могу и сам показать, как это делается,— сяду на пароход и закричу, обсмею Америку, закукарекаю. Можно, конечно, и иным манером посмеяться над ней, по-другому обидеть. Можно, да я не стану, знаю ведь, что и там живут обыкновенные люди и что где-то там похоронен мой отец. А вот кукарекнуть стоит! Для подлецов! Кукареку, кукареку, кукареку-у-у! По меньшей мере раза три перед отъездом из Америки закукарекаю.
Мда. Только покамест Америка за тридевять земель от меня. Дошел я всего лишь до Прешпорка. И пусть не приехал на поезде, а с вокзалом в первый же день познакомился. Правда, не совсем так, как можно было бы предположить. На железной дороге, а точней на главном вокзале вспыхнул ужасный пожар, ну а парнишке — ему незачем быть даже слишком любознательным — стоит заметить, что где-то горит, он мигом туда, увидит только, что люди куда-то бегут, и он за ними, хотя не всякий, кто бежит к огню или за огнем, бежит потому, что собрался тушить его. Находятся и такие, что бегут лишь затем, чтобы похмыкать: хм, да разве это огонь! А иных так и подмывает спросить, нельзя ли этот огонь-огонек раздуть как-нибудь. Но на сей раз в том, чтобы раздуть, и надобности не было — загорелись склады с горючим, и разом все так и заполыхало. А виноват в этом, говорили, был рабочий Йозеф Штефанко. Вот уж поистине бедолага! Сам-то он и думать не думал, что окажется таким неосторожным, с неосторожностью ему, видать, кто-то другой удружил, из склада якобы и раньше что-то текло, но всю вину свалили на него/ на беднягу Штефанко, потому как он ничего не заметив или — уж ежели что-то текло — не потрудился языков полизать. С горючим держи ухо востро, ни-ни ходить возле него с огоньком, а тем паче пробовать огоньком, на самом ли деле это горючее. Видели бы вы это полымя! Штефанко убежал, дал деру еще до того, как пожар вовск разгорелся, убежал и, говорят, сразу же, а может, и немного поздней... бедняга, уж как он боялся, господи боже; что будет, взял да со страху руки на себя наложил. А как этот пожар полыхал, он, в общем-то, уже и не видел.
Люди носились взад и вперед. Что делать? Что спасать» раньше? Железнодорожники начисто потеряли голову: Рабочие метались, таскали глину, хотели ею пожар потушить, но языки пламени делались все мощней, все ненасытнее, они облизывали все кругом, хлопали как полотнища, а дыму навалило столько, что сквозь него и видать не было, откуда может вылететь на тебя красный петух, не клюнет ли он тебя, куда опять вскочит, где еще взмахни крыльями. На запасном пути стоял поезд, и вдруг тал/ тоже заполыхало — в минуту загорелось двенадцать, тринадцать, а то и более вагонов. Занимается и другой склада деревянные плахи и поперечины так и взлетают, одни как спички, другие как факелы, и разносят пламя все далып и дальше, перекидывая его с места на место, и огонь разрастается.
— Пожарники, пожарники! Где же они, тушители Ведь им бы уж тут надо быть, черт бы их побрал! Даже? этой еврейской помпы здесь нету?
— Чего уж тут, чем поможешь? Разве помпой тут одолеешь.
— Черт возьми, шевелитесь, делайте что-нибудь! Бегайте, делайте что-нибудь! Все, все! Где телефон? Ш едут еще? Пускай хоть что посоветуют! Еще раз позвоните Отовсюду пусть едут! Всех пожарников сюда!
Но телефонная связь прервана. Деревянные железнодорожные вагоны, пожалуй, горят и пылают не так бурно, чуть потише, чем пропитанные маслом склады, которых вообще уже не видать, но все равно в вагонах, кроме масла, еще и бочки, прорва бочек, с керосином, с бензином, что ни минута какая-нибудь взрывается и сызнова!
подкармливает огонь; ведь на фабрику Бёкинга, производящую лак, не более как сегодня доставили, в числе прочего, еще пять тысяч литров (или килограммов?) скипидара, короче — он тоже там, а стало быть, огонь еще покажет себя, станет еще страшнее, попытается еще смелей вспрыгнуть, а если ему поможет ветер, хотя и ветер ни к чему, мощный огонь и сам ловок ветер поднять, смотри, как он крепчает, ему есть с чего сил набираться, он, гляди, еще дальше перекинется, заберется в такие места, какие менее дальновидный человек и вообразить себе не может.
— Пожарники! Пожарники! Наконец-то! Они уже здесь, они здесь! Давайте-ка поживей! Сюда! Остальным посторониться!
Эге-ге, и вправду они! Дорогу им, дорогу!
Торопятся все, но впереди все-таки командир и уже наперед взопревший. На голове, может, только сегодня, как-то неловко сидит каска, но ему недосуг поправить ее, он таращит глаза на огонь, а огонь уж повсюду, командир повертывается к товарищам, должно быть, и с ними советуется, размахивая руками, благо, приготовился уже отдавать приказы, впрочем, первые уже успел отдать. Остальные пожарники, тоже наперед уже потные, вспотели еще по дороге и размахивают руками точь-в-точь, как их командир, а может, чуть иначе, словно командир им что-то протягивает, а им уже заранее известно, что с этим делать. А иные даже сердятся и громко ворчат, что их поздно позвали. Однако что-нибудь они непременно сделают, а то как же? Пожалуй, и спасут кое-что, даже из огня вытащат или хотя бы попытаются остановить пожар. У них тут две спасательные повозки, они бежали рядом, а то и перед ними, ведь оттого они так и пыхтят, что привезли на повозках, а кто в руках, на плечах, на поясах доволок всякие пожарные снасти, хотя кое-какие могут показаться и вовсе ненужными при пожаре.
Батюшки, к ним и другие спешат на подмогу! Тут уже и еврейские пожарные, ведь когда-то,-дело известное, они всегда являлись со своим насосом первыми, и, конечно, они и на сей раз могли бы раньше прибыть, да только вот знать ни о чем не знали и потому сердятся, что их никто не позвал; кто-то, дескать, просто поднял на улице крик, а уж потом и другие стали гомонить и разбудили все Подградье, Рыбную площадь, Выдрицу, весь город уже на ногах, ей-богу, видели люди, своими глазами видели,
как еврейские пожарные умеют поторапливаться. Ну-ка, живо за дело!
Кирки! Лестницы! Нет, лестницы покуда в сторону! А эти вон, что прибыли первыми, они-то давно здесь, почему они тянут, почему до сих пор все волынят? У них же там гидрант имеется, почему они возле него без дела болтаются? И впрямь, группка пожарных стоит возле железнодорожного гидранта. Но вдруг выясняется, что гидранты ни к черту не годятся — никак не насадить на них приставку, а стало быть, все, что есть сейчас тут,— без всякого проку.
Кому тут нечего делать, пускай проваливает! Прибыли и солдаты, враз все разошлись-разбежались, помогают разгонять цивильных, обступают со всех сторон полымя и кирками, мотыгами, а при надобности и голыми руками не дают ему расползаться далее.
Кучка пожарных бежит с паровым насосом к Ламачу, другая несется в другом направлении — эти кричат, что бегут на Вокзальную.
Примчались на подмогу и пожарники с Превоза, из Карловой Веси и с динамитной фабрики. Вскорости кто-то из тех, что мчались к Ламачу, подсоединяет к гидранту приставку, насос начинает работать, по шлангу бежит вода, да и те, что возились с другим рукавом, также успели его развернуть,— вода бежит и с Вокзальной улицы. Однако с огнем все равно какое-то время, причем немалое время, хватает работы, и довольно опасной работы...
— Это чей же паренек?
— А я почем знаю? Мотался тут. Еще до того, как солдаты отогнали зевак и тех, что под ногами путались, он замешался среди пожарников. Этот паренек, кажись, совсем ничего не боится! Гляньте-ка, как он лезет в огонь! Я дал ему каску, чтоб с ним чего не стряслось! А надо бы остеречь его: осторожно, парниша, не будь таким смелым!..
Это был гигантский пожар. Я, пожалуй, мог бы о нем и больше порассказать, да нет охоты особо распространиться, в конце концов некоторые подробности и не имеют такого значения, да и невозможно, времени нет всегда все углядеть. Вы и глазом моргнуть не успеете, а огонь вас уже облизал, но даже это вам нипочем. Люди стоят, глаза пялят, а то иной раз кое-кем восторгаются, но если вы хотите тушить по-настоящему, а не только восторгаться огнем или издали с любопытством глазеть на него, если вы уж полезли в огонь или хотя бы в смрад и дым, в дыму- то ведь тоже изрядно печет, и даже если вы озираетесь, то едва ли для того, чтобы увидеть, любуется ли вами кто и кивает ли одобрительно головой. Но одно несомненно! Этот парняга, что пришел тогда в сентябре чуть свет в Прешпорк и сразу же узнал, где главный вокзал, не оробел перед огнем; последил за пожарными, увидал, что они делают, и тут же смекнул, что от него требуется: забегал, засуетился, помогал, творил возможное и невозможное, так бросался в огонь, навстречу огню, стараясь его загасить или хотя бы приглушить, что какой-то из братиславских пожарных одолжил ему каску — ну а паренек этот был не кто иной, как я.
После полудня огонь удалось-таки с грехом пополам одолеть, но у пожарных хватило работы до самого вечера, даже еще и на ночь выставили мощную охрану. А я, когда уж было хотел воротить каску, только тогда заметил, что весь перемаранный, закоптелый, вонючий и мокрый. Где бы почиститься? Где умыться, где постирать свои вещи? Не могу же я идти таким грязным в город, таким, ей-богу, никуда не пойдешь, поди попросись на ночлег...
Остался я с ночной охраной. Едва ли не на каждом шагу там кто-то стоял, кое-где даже по двое, по трое, причем поминутно кто-то отбегал, летел поглядеть на какое-нибудь подозрительное место; не ровен час огонь опять где заполыхает.
Провел я с ними целую ночь. Хотя и подыхал от усталости, да и было с чего умориться, почти всю ночь был на ногах. Тем временем я уже успел немного ополоснуться у этого негодного железнодорожного гидранта, где умывались, чертыхаясь без конца, и другие, а когда умылся и невесть чем обтерся, то почувствовал, что доволен собой; когда небо в звездах — не всегда же под ними все различишь: в ту звездную ночь, умывшись, я, право слово, рад был бы кому-то и улыбнуться повеселей, авось я бы ему и понравился.
Кое с кем я все-таки успел немного сдружиться. И было чем пузо набить. Пожарные в те поры у каждого были в чести. А ну как у тебя где запылает, а у самого кишка тонка пожар потушить? А ежели еще вот такой пожарище! Когда люди вечером как следует подзаправились, то вспомнили и про охрану. Кто сразу свое умял, кто попозже принялся за еду — у меня все время находилось за кем подъедать. Да и последующие дни показались мне замечательными. Потому что прежде чем нам разойтись, сперва один, а потом и другой сказал мне:
— Ты, парень, помогал нам гасить, да и сторожил хорошо, стало быть, погоди убегать-то! Потому как и пан Палудяй кое-что припас для нас, прислал нам изрядно мяса и вина!
У пожарных мне очень понравилось. И не потому что я съел больше всех этого самого мяса и что даже вина удалось мне хлебнуть. Мне у них и другое пришлось по душе. Форма. Да и жить было негде, а у пожарных тогда не только было где спрятать насосы и всякий инструмент — для гасительных снарядов имелось депо, но у них была еще и караулка, где ночью находилась дежурная часть. Несколько дней и я с ними дежурил, правда, кое-кому — они же чередовались,— кое-кому я, наверно, не очень-то приглянулся, хотя мне уже подсказали, где можно вычистить платье, и я опять ходил в чистом. Днем я искал работу, ну а на ночь всегда заворачивал в их служебное помещение. Меня тянуло к ним. И я уже стал кое в чем разбираться. Хотя уже с вечера, случалось, клевал носом, я равно слышал, о чем они толкуют. По именам я знал уже едва ли не всех пожарных, кое-что узнал и о прошлых, давнишних пожарах. Некоторым, особенно пожилым, было о чем вспоминать. Ей-богу, вдруг мне стало казаться, что уже с коих пор, спокон веку, везде и повсюду, только всегда и горело. Например, иной раз приходилось вычистить какой-нибудь колодец, может, всего-то один, но в замках обычно глубокие колодцы, и вот изволь его вычистить, а в нем газ. Спустят вашего товарища в колодец, а он там возьмет да и задохнется. Через два-три дня похороны, и пожарные уже на похоронах толкуют о том, что надо бы срочно раздобыть противогазные маски, даже написать об этом и в Западно-венгерскую пожарную газету — пожарной команде без масок просто зарез. К счастью, маски уже имеются, хотя кой-кому может казаться, что в них теперь и особой нужды нет: пока ни в одном колодце да и нигде в другом месте, никакого газа пожарными не обнаружено. Но огня с лихвой хватает! Обо всех пожарах даже и не ведаешь. А иной и видишь — эко из окна полыхает,— а к нему не подберешься. Счастье еще, что у фирмы «Магирус» в самое время купили эти знаменитые «магирусы», пожарные раздвижные лестницы. Когда люди их впервинку узрели — глаза таращили. А когда-то ведь бывал и день пожарных! В самом деле, пожарные иной раз могут устраивать для людей и праздники! Например, бал! Приедет Франц Легар1, и если играет военный оркестр, среди прешпоркских пожарных превосходно себя чувствуют даже венские гости, среди них кое-кто и от императорского двора, может, даже сам пан император стоит и попивает винцо, а рядом с ним капитан Мартиненго2, они беседуют, у них, пожалуй, схожие голоса, но вдруг ненароком им почему-то обоим станет смешно, и пан император, хоть и собирался лишь улыбнуться, неожиданно расхохочется, а поскольку ты от них на значительном расстоянии, то нипочем и не отгадаешь, кто, вместо того чтобы улыбнуться, так громко хохочет. Когда давали в театре эту оперетту Иоганна Штрауса? Ну, то бишь «Мантилью», черт побери! Театр был переполнен, и давали ее в пользу пожарных, прибыль пошла вроде бы на эти самые раздвижные лестницы. Или я ошибаюсь? Может, новые лестницы объявились уже позже, лишь после пожара на паровой лесопилке Гайбёка при поместье Палфи, а то еще позже, гораздо позже? Ведь до «магирусов» появились ручные гранаты, а год спустя после этого загорелась динамитная фабрика, а потом и артиллерийский завод. Мартиненго, нет, его вроде там тогда не было. Мартиненго, но и это, кажется, уже позже, был в Риеке с депутацией пожарных. На памятники Виктора Эммануила и Гарибальди несли они два венка. Ежели постоянно имеешь дело с огнем, немудрено и запутаться — ведь куда только не бегаешь помогать; то горит на конфетной фабрике, то опять же на рафинадном заводе, ежели горит Ламач, айда на Ламач, а кричат из Копчан, давай прись аж в Копчаны, а если ты давненько в пожарниках и многого на своем веку навидался, разве упомнишь, где какая у тебя была лестница, обыкновенная или выдвижная, первая или вторая, усовершенствованная механическая или тот второй «магирус»? Спроси меня, когда впервые объявился или был использован в Прешпорке «тивадер», я, пожалуй, оплошал бы и скорей всего бы сказал, что только после второго, еще более совершенного, «магируса».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13