-- Винцек, ты уже знаешь «Победу»?
— Дело помаленьку на лад идет,— хвалит меня Рудо Кеменеш.
Дядюшка Тауберт бьет в барабан, и мы начинаем. Конечно, сейчас я сумею вам кое-что о музыке сказать, но все-таки я не специалист.
Самое лучшее будет, если вы послушаете наш духовой оркестр. Как знать: может, и нас пригласят когда-
нибудь на радио или на телевидение. Дядюшка Загрушка на настоящего дирижера похож. И жалко, что не все его видят.
— Винцо, а что у тебя с геликоном? — спрашивает один из музыкантов, играющих второй голос, когда мы кончаем марш.
— А что?
— Почему он у тебя дребезжит?
— Это «фа» дребезжит. Когда я еще в армии был и выдувал «фа», всегда керосиновая лампа тухла. Капельмейстер-то говорил мне не раз: «Ты, Рудо, полегче дуй, когда «фа» играешь, не репетировать же нам из-за тебя в темноте».
— Правда?
— Правда. Винцек, и ты не так сильно дуй, когда «фа» тебе надо сыграть.
— Теперь сыграем «Ракоци-марш»,— предлагает дядюшка Алексин.
— Как же «Ракоци» играть? Ведь нот-то у нас нет,— говорит дядюшка Рачко.
— Видали? А ты играл когда-нибудь «Ракоци» по нотам? — смеются над ним вторы.
Старайтесь-ка получше вторить,— обрывает их дядюшка Яно Слинтак.
— Вторы должны греметь,— говорит дядюшка Алексин, вытряхивая слюну из кларнета.
— Внимание! — восклицает дядюшка Загрушка и подает знак дядюшке Тауберту ударить в барабан.
Я слушаю те вещи, которые еще не умею играть. При этом я наблюдаю, как Рудо перебирает пальцами и как губами шевелит при каждом звуке. Хороший, очень хороший геликонист Рудо Кеменеш!
КОНЕЦ УЧЕБНОГО ГОДА
А вот уже и конец учебного года. Все ученики в школу идут нарядные, как в праздник. Те, кто должен получить награду, несут учительнице цветы. В прошлом году и Милан Футко тоже принес букет, но, узнав, что он награды не получит, домой его забрал.
Сегодня в школу и некоторые родители пришли. Дядюшка Фиала, отец Анчи Фиаловой, произнес длинную речь, хотя вначале и пообещал говорить очень кратко. Он
сказал, что пришлось, к сожалению, из-за этого выступления уйти с работы на молотилке, но иначе поступить он не мог. Он должен, мол, сказать о тучных колосьях, которые уродились на грушковецких полях. Где землю получше обработали и удобрили, там и урожай был богатый, а где урожаю мало внимания уделяли, там и на уборке все справедливо сказалось. Вот так и с табелями получается: кто лучше учился, у того и отметки лучше, а у тех, кто лентяйничал, и отметки плохие — двойки, а то и единицы. Что такое единицы? Для школьников единица — это не что иное, как пустой колос.
То же самое сказал в прошлом году и дядюшка Румель, И о колосьях, и о табелях. Сначала мы подумали, что он пришел звать нас в бригаду, а когда речь кончил, мы поняли, что в школе, как и повсюду на свете, царит справедливость, и он хотел нам это доказать. Потому и речь он свою сказал.
Речи кончились, и учительница стала раздавать награды.
— Дагмар Аугустиничева,— вызвала учительница.
— Кароль Бакош...
И тут дело пошло очень быстро. Послышалась фамилия Лацо, а там вскоре и моя. Мы разложили свои табели на партах и долго рассматривали отметки. У Лацо была одна двойка. У меня оказалось три тройки. Все-таки мы не совсем осрамились и были этим очень довольны. Марьена Рачкова получила награду, но мы ей не завидовали. Всякому ведь известно, что у нее весь год нйкаких других забот не было — знай учись только! Ее родители всегда хвалились, что у Марьены в дневнике одни пятерки.
Учительница пожелала нам веселых каникул, и мы с криками выбежали их школы.
НЕВЗГОДЫ ИЗ-ЗА ГЕЛИКОНА
Как только всходит солнце, сна в доме у нас как не бывало. Петухи горланить начинают еще в темноте, кур будят. Те давай кудахтать, словно девчонки на автобусной остановке, когда учительницу ждут. Но куры еще куда ни шло, после них гусям черед приходит. Отец постоянно забывает закрыть калитку в загородке, где у нас гуси ночуют. И потому никто им не мешает перейти через двор и остановиться у самых дверей в кухню. Подождали бы
тут! Так нет! Как начнут долбить носами в дверь, словно очередями из автомата сыплют. Но самое скверное — это мухи. Едва солнышко покажется, как мухи уже над головой жужжат, будто самолеты, хоть ты тресни! И откуда только эти мухи берутся? Хоть каждый день их изничтожай, все равно они откуда-то летят и летят. Больше еще скажу: муха из всех насекомых самая назойливая. Вот именно так! Муху можно сто раз прогнать, сто раз от нее рукой отмахнуться, а она опять прилетит. Вот какие мухи назойливые! Ну не-ет! Не позволю мухам себя донимать!
Сбрасываю с себя одеяло и встаю с постели.
— Что с тобой? — спрашивает мама.
Никак у нее в голове не укладывается, что вдруг я сделался такой ранней птахой.
Я пожимаю плечами и молчу.
— Почему ты уже встал? — допытывается мама.
— Почему? Из-за мух! Мухи мне спать не дают!
— Но ведь не так уж их много! Позавчера всех перебила!
— Перебили? Откуда же они тогда взялись?
— Вот я и говорю: не так уж их много.
— А все-таки есть! Спать мне не дают,— говорю я, хотя и чувствую, что не так уж здорово сержусь. Наоборот даже, пожалуй, почти и не сержусь. Мне даже нравится, что я в такую рань встал.
— Если хочешь, ступай ложись на чердаке,— предлагает мама.— Отец ведь спит на чердаке, там воздуху больше.
— Э-эх!..— И я потягиваюсь так, что у меня трещат кости.
Потом беру мыло и отправляюсь во двор, у колодца наливаю немного воды в таз, отхожу с ним в сторонку и начинаю умываться. Мама стоит в дверях и все еще дивится, что я встал так рано, никак не может поверить, что из-за каких-то дурацких мух я поднялся.
— Завтракать будешь? — кричит мне мама с порога.
— Завтракать?
— Завтрак готов. Если хочешь, садись за стол.
— Нет, потом.
Таз и мыло я оставляю у колодца — и марш прямо в комнату. Там я беру геликон, надеваю на себя и стою, словно с ним разговор веду. Наконец извлекаю из него несколько протяжных звуков и, разыгравшись немного,
начинаю гамму. Не успел я ее окончить, как с чердака выскочил отец.
— Ах ты олух несносный! И ночью от тебя покоя никому нет! Только и знаешь хрипеть, фырчать да дудеть без умолку. Как у тебя труба только не лопнет!
Ничего не понимая, я гляжу на отца, а мама за спиной смеется.
— Или нарочно вы все это подстраиваете, с ума, что ли, оба посходили, человеку отдохнуть не даете! — сердито выговаривает нам отец.
— Который час? — спрашивает мама и глядит на часы.
— Который час? Половина шестого! — еще громче кричит отец.— Целый день в поле надрываешься, вечером в огороде возишься, а захочешь под утро поспать, так труба над ухом начинает реветь, весь дом дрожит!
— Что дрожит, где дрожит? — смеется мама.
Глядя на нее, смеюсь и я.
— Шалопай этакий, он еще и смеется! — набрасывается на меня отец, хватает за воротник и выталкивает во двор вместе с трубой.
Ничего-то родители не понимают, и от этого у меня успехов не прибавится. Отец-то музыкантом не был. Понюхал бы музыки, знал бы, что научиться чему-нибудь можно, только если упражняться каждый день или хоть через день. Зачем же, спрашивается, в таком случае тащил он меня в музыкальную школу? Зачем толковал о гармонике? А разве только одна гармоника существует на свете?..
Я забираюсь в самый дальний угол двора и, сев на дубовую колоду, с грустью размышляю о своих родителях. Ничего-то они не признают! Думают, что только у них одних заботы есть. А если я ничего нового не разучу, что сказать дядюшке Загрушке в свое оправдание? И что Загрушка мне скажет? Лодырем назовет и геликон отнимет. Вот и сижу я да раздумываю, как мне родителей переубедить. Как их переупрямить? Скорей всего так: не стану ничего есть. Сначала они будут меня насильно кормить, а там, глядишь, обо мне забудут. Тем дело и кончится. Или же отец, уходя на работу, кепкой меня ударит. Скорей всего так и будет.
Сижу я, посиживаю, на ласточек смотрю. Как они весело щебечут на крыше! Смотрите, живут как хотят, и никто им не мешает! Эх, был бы я ласточкой! Ну нет! Что-то такое я читал, и глупо это было. Гм... Быть бы
птицей побольше! Поглядев еще немного на крышу, я вскоре забываю обо всем и играю гамму.
«Цвик! Цвиу!» — проносятся с криком ласточки над моей головой.
— Чао! — отвечаю я им и продолжаю играть.
— Соседка! — слышу я голос с соседнего двора.
У нас ни звука. Я прикладываю мундштук к губам и еще раз проигрываю гамму.
— Соседка, вы слышите? — снова кричат с соседнего двора.
— Меня зовет кто-то? — откликается мама на кухне.
— Соседка, не может ли ваш мальчишка дудеть еще где-нибудь?
— Что-о?
— Дудит и дудит, а нашему псу это не по вкусу пришлось. Воет ровно бешеный.
— Ваш пес?
— И голуби пугаются. Заприте-ка вашего парнишку куда-нибудь в подвал, что ли! Не перестанет, так я его водой оболью!
Конечно, кому не надоест меня слушать! Разобиженный, я глотаю слюну и тащусь через двор.
— Я отсюда ухожу,— ворчу я, проходя мимо майы.
— Почему? И куда? — спрашивает она, и по ее голосу я чувствую, что она раздражена не меньше меня.
— Ухожу.
— Куда?
— Куда глаза глядят.
— Хоть бы амбар у нас какой-нибудь был! — вздыхает мама.
Но я уже сыт по горло всеми этими невзгодами, тащу геликон в комнату, потом стою, заложив руки за спину, не зная, что предпринять и куда уйти. Когда я уже надел шляпу, доставшуюся мне в наследство от деда, вдруг мне на глаза попалась корзинка, и тогда мне приходит в голову: а ведь можно сходить в лес по грибы! На душе сразу становится легче, и я появляюсь на дворе с прояснившимся лицом.
— Куда ты? — опять спрашивает мама, и по ее голосу я понимаю, что она все еще мне сочувствует.
— Никуда.
— Чего ты огрызаешься?
— Я не огрызаюсь.
— Так скажи, куда идешь?
— По грибы.
— По грибы?
— Ну да. -
— Один?
— А я ведь ни с кем не сговаривался.
— Заплутаешься еще. Не годится в лес одному ходить.
— Ну-у...
— Ты, я вижу, и разговаривать по-человечески не умеешь. Смотри, отцу скажу.
— Да-а, все на меня жалуются. А я виноват, что мешаю всем?
— Кому ты мешаешь? — серьезно спрашивает мама, и снова в ее голосе слышится сочувствие. Но от этого я еще больше злюсь.
— Всем мешаю.
— Тебя в лесу еще лисица искусает,— говорит мама
— Лисица?
— Лисы сейчас болеют.
— Лис я в лесу пока еще не встречал.
— А вдруг наткнешься?
— Наткнусь, так только рад буду!
— А не заблудишься?
— Нет, не заблужусь.
В ЛЕС ПО ГРИБЫ
Я шагаю по тропинке. Слева ручеек журчит, где мы всегда ловим раков. Однажды — дело было четыре или пять лет назад — сунул руку в воду под корягу да как закричу!
Ребята все ко мне сбежались, а когда я руку вытащил, они надо мной хохотать принялись. Еще бы! Рак-то клешнями в мой палец вцепился. Вот я какой герой!
Справа от тропинки виноградники тянутся. Старые лозы сейчас сверху донизу обрызганы купоросом; от купоросной лазури прямо в глазах рябит. Но многие виноградники не ухожены, лоза даже не подрезана. Взрослые сами о многом часто забывают, а потом на молодежь ссылаются; мол, молодые-то все в город бегут. И еще грозят своим детям: «Осел! Здесь останешься, работать в кооперативе тебя заставлю!» Будто в кооперативе одни дураки работают!
У Грабовки я задерживаюсь. Грабовка — это родник.
Вытекает он из-под скалы, и все лето в него падают орехи и дикие яблоки. Нигде по всей округе нет лучше воды, чем в Грабовке. Сюда ходят по воду не только из нашей деревни, но и из соседней, что стоит сразу же за холмом по ту сторону ручья. Но сейчас еще рано, пить мне пока не хочется, а потому я весело бегу дальше.
Вот я и в лесу. На самой опушке растут толстенные дубы. Лиловые колокольчики выглядывают из высокой травы. Я вспоминаю о девчонках. Вот где могут они нарвать красивые букеты! Но где сейчас девчонки? Во время каникул разве найдешь их? Они не скоро еще вернутся в деревню: кто с экскурсией уехал, кто у всяких там бабушек гостит. А колокольчики-то тем временем, глядишь, и отцветут!
— Эй, дядя! — слышу я вдруг за своей спиной.
Я оглядываюсь.
— Дядюшка, правильно мы идем к Красному Камню?
А-а, да это экскурсанты какие-то! Никакого дядюшки
вблизи не видно. И я иду дальше своей дорогой, а сам в душе немножко злорадствую. «Вот и они почему-то спать не стали, тоже, видно, им мухи покоя не дают»,— думаю я об экскурсантах. Это семь или восемь человек, идущих через лес.
— Дядюшка, правильно ли мы к Красному Камню идем? — спрашивают они во второй раз.
Я останавливаюсь, озираюсь по сторонам. К кому же это они обращаются?
А они снова:
— Дядюшка!
— Меня вы, что ли, спрашиваете?
— Мы правильно на Красный Камень идем?
— Какой я дядюшка! — протестую я, думая, не обидеться ли мне на них всерьез.
— Пожалуйста, мы вас спрашиваем...
— Да какой я вам дядюшка!
Приглядевшись, они разражаются смехом.
— Извините нас! — говорит один.— Ваша шляпа нас с толку сбила.
— Шляпа?
— Шляпа и палка.
— Шляпа-то дедушкина!
Они смеются еще громче.
— Шляпа дедушкина, а палку я взял грибы искать.
Я показываю дорогу на Красный Камень, хотя и пору
гиваю их в душе, и отправляюсь искать грибы. Тот, кто ходит по грибы, знает, что самое трудное — найти первый гриб. Найдешь один, а там уже ходишь взад-вперед, стараясь не слишком далеко отойти от того места, где нашел первый гриб, и не наступить случайно на его собрата. Но из-за этого первого столько ходишь, что и супа грибного не захочется. Грибы искать — все равно что рыбу ловить. Сидишь у воды полчаса, сидишь, с поплавка глаз не сводишь, а он когда-то еще дернется. Вот тебе на! Наживку- то рыба съела — и до свиданья! Хорошо так посидеть! Да только если терпения нет, и рыбу ловить не затевай. То же самое и по грибы ходить, как я уже сказал. Ходишь, ходишь, все глаза проглядишь, и вдруг — вздрогнешь даже! — тебе белый гриб померещится, а на поверку выходит, что стоит перед тобой этакий дурацкий мухомор в красной шляпке, которую чуть не за сто метров видать. Но если тебе взбредет иной раз в голову мухомор найти, чем угодно ручаюсь, что ты по лесу проходишь самое малое часа два. А тут ни с того ни с сего он тебе на глаза лезет. Все эти поиски рано или поздно прискучат, вот тогда счастье тебе и привалит. Вот он, гриб-то! А я чуть не наступил на него! Бедняга! Вздохнешь только, может, и сам не поймешь, что не гриб — себя пожалел. Знаю я все это. Раздавил гриб, а у самого сердце кровью обливается. На местах, где мох растет, там гриб на виду, там его и другие увидят, вот и выходит, что все мы в одинаковом положении.
Я брожу по лесу часа полтора уже, а нашел всего несколько лисичек, четыре сыроежки и два крохотных белых грибка, которые едва-едва выглядывали из земли. Они росли неподалеку от того бедного гриба, на который я наступил. И снова я чувствую досаду. Еще на опушке поищу — и отправлюсь домой. Скажу маме, что грибы не растут: дождичка бы надо на два-три денька.
— Винцек! — вдруг слышу я чей-то протяжный голос.
— Ау-у-у! — откликаюсь я так же протяжно и оглядываюсь.— Кто меня звал?
— Винцек! Нашел уже что-нибудь?
— Что-о?
— Спрашиваю: нашел что-нибудь?
— Да так, кое-что!
— Верно. Если ходить, так всегда кое-что найдется. И я нашел кое-что.
— Поглядеть можно?
— Что?
— Можно ли поглядеть, спрашиваю?
— Отчего же не поглядеть? Ведь я кое-что нашел. Если ходить, всегда кое-что найдется,— повторяет он еще раз.
В деревне у нас дядюшка Елеменский один из самых завзятых грибников. Всегда, отправляясь по грибы, берет он рюкзак и, пока не наполнит его доверху, из лесу ни за что на свете не уйдет.
Я подхожу к дядюшке Елеменскому, заглядываю в рюкзак, и у меня от зависти дух захватывает.
— Здорово! — невольно восклицаю я.— Да ведь у вас почти полно.
— Полно, как же! — смеется он мне прямо в лицо.— Туда их войдет еще во-он сколько — половина твоей корзинки,— говорит он, показав на нее.
— А я думал, что грибов еще нет!
— Нет? Если с толком ходить, всегда кое-что найдется,— повторяет он уже, наверное, в третий раз.
И вдруг, вскрикнув, словно ужаленный, подскакивает ко мне, нагибается и прямо у меня из-под ног выхватывает белый гриб.
— Ты, кажись, ослеп!
— Что?
— Ступай-ка ты теперь отсюда подальше!
— Почему?
— Теперь ты, парень, здесь мне не нужен... Оставь его! — закричал он, когда я тут же заметил еще один белый гриб.
Я выпрямился, обчищая гриб. Дядюшка Елеменский мигом очутился около меня.
— Отдай! — приказал он и протянул ко мне руку.
Я глаза вытаращил.
— Отдай же! Не понимаешь? А тот гриб кто нашел? Ты или я? Уж очень ты ловок — дружка из-под носа выхватить! Ты вообще-то знаешь, что такое дружок у грибов?
— Что же?
— Ну знаешь, я не виноват, что у тебя понятия никакого нет о таких важных вещах. Грибник найдет какой-нибудь гриб, и все остальные, что поблизости растут, принадлежат тому, кто нашел первый.
1 2 3 4 5 6 7 8