Ты считаешь, времени много свободного он находил? Как бы не так! Он ждал, пока все заснут, взбирался по лестнице на чердак и там играл.
— Я не мог.
— А дядюшка Алексин мог? Однако же на чердаке упражнялся! Чтоб не мешать никому, заткнет кларнет в сапог и перебирает пальцами в сапоге. Чего ты смеешься? Или музыка — только забава для тебя? Сыграй мне «си бемоль»,— строго приказал он.
— Какое еще «си бемоль»? — спросил я.
— Сначала сыграй нижнее. Потом можешь сыграть верхнее.
— Верхнее?
— Сначала сыграй нижнее!
— Я еще не умею играть.
Дядюшка Загрушка посмотрел на меня, и я покраснел.
— Играй! — приказал он еще раз.
Я дунул в трубу, но едва только раздался звук, дядюшка Загрушка рассердился:
— Что это такое? Насмешки строишь? Я постарше тебя. Ты смотри, я живо с тобой разделаюсь! Отец-то в твои годы всегда из леса в дом дрова приносил. А ты чем занят? Придешь из школы, берешь санки и тут же мчишься в Агачину!
— Я не хожу в Агачину.
— Молчи, а то подзатыльник дам! Дома тебя не бьют, в школе не бьют, растешь — заботы никакой не знаешь! Придется с твоим отцом поговорить. Не может ли он каждый день щелчком-другим тебя угостить? Да будь у меня такой мальчишка, я бы каждый день его драл, тогда через годок-другой из него виртуоз получился бы. Ты знаешь, что такое виртуоз?
— Нет, не знаю.
— Зачем же ты в школу ходишь? В школу ходишь, а ничего не знаешь. Кто тебя учит? Учитель?
— Нет, учительница.
— И с ней я поговорю, пусть займется тобой. Мне
показалось, ты парень во! И вдруг на тебе! Думаешь, трубу взял — и шагом марш? Растреп вроде тебя в деревне я миллион найду. Но таких мне и даром не надо. Такого растрепу я за шиворот возьму и вон вышвырну. Как ты стоишь! — Он дернул меня за плечи, словно хотел выпрямить. — Видал ты когда, чтобы музыкант так стоял? Может, и видел, а я скажу тебе, что это был никакой не музыкант, а тоже растяпа.— Дядюшка Загрушка помолчал, потом сказал уже спокойнее: — Важно, как ты держишь трубу, как выглядишь, понял? Выглядишь чуточку чудно, и люди на тебя уже пальцем показывают: смотрите, мол, какой смешной парень на геликоне играет. Глядите, глядите, у этого парня глаза словно яблоки, ишь вытаращился!
Я улыбнулся.
— А это все важные вещи,— продолжал Загрушка.— Один музыкант глаза таращит, другой щеки надувает. Зачем щеки надувать? Кто-нибудь возьмет да и проткнет булавкой. — Теперь засмеялся и он. — Считать умеешь?
— Считать?
— Считать не научишься, никакого проку из тебя не получится. У нас, например, есть целая нота. — Он взял со стола бумагу, из кармана достал карандаш и нарисовал неуклюжий кружочек. — Какая это нота?
— Целая.
— А как ты считать будешь?
— Раз.
— Как бы не так! Какая целая нота?
— Целая.
— Заладил: «Целая, целая»! Это я тебе сказал, что целая, но сколько времени будем мы считать целую ноту?
Я пожал плечами.
— Сколько у тебя по арифметике?
— Тройка.
— Я поставил бы тебе единицу. Если мы возьмем яблоко и разрежем его на четыре части, сколько будет четвертинок?
— Четыре.
— Вот видишь. Я тебе сам все уже заранее сказал. Сколько нужно отсчитать, чтобы сыграть целую ноту?
— Четыре.
— Дуй в трубу и считай!
— Так ведь не получится ничего.
— Кто тебе сказал?
— Как я могу дуть и считать?
— Так же, как и другие.
— Считать и дуть сразу?
— Считать на четыре.
— Но ведь и вправду так сделать нельзя.
— «Нельзя, нельзя»! Если ты этому не научишься, никогда в жизни музыкантом не станешь. Я не говорю, что это легко. Будь музыка легким делом, каждый дурак на трубе играл бы. Тут-то и зарыта собака. Музыкант должен знать ноты, должен уметь обращаться с инструментом и, кроме всего прочего, уметь считать. Гляди на меня.— Дядюшка Загрушка выпрямился, закрыл глаза и некоторое время не шелохнулся. — Ты что-нибудь заметил?
— Заметил.
— Что ты заметил?
— Вы закрыли глаза.
— Балда! Я спрашиваю: заметно ли было, что я считал?
— Нет, не заметно.
— Теперь понимаешь? Вот чему ты должен научиться. Ты считаешь, но никто этого не замечает. Попробуй-ка!
Я закрыл глаза и сосчитал до четырех.
— Считал?
— Да, считал.
— До скольких ты считал?
— До четырех.
— Я вижу, из тебя выйдет толк. Теперь ты можешь при счете отбивать такт ногой. Вот так.
Он закрыл глаза, выставил правую ногу и начал медленно поднимать и опускать носок.
— Понял?
— Понял.
— В школах будто бы такт отбивать запрещают, но ты можешь отбивать сколько тебе угодно. Пойдем дальше. Извлеки из трубы длинный звук и при этом считай до четырех. Действуй!
Я приложил к губам мундштук и сыграл длинный звук.
— Ты сейчас считал?
— Да, считал.
— Какая же это была нота?
— Целая.
— Почему же это была целая нота?
— Потому что я считал до четырех.
— Я вижу, ты понимать начинаешь. Сколько долей в половине ноты?
— Две.
— Очень-очень хорошо! Сумел бы ты ее сыграть? Я приложил мундштук к губам и сыграл половину
ноты.
— Если будешь так успевать, очень меня порадуешь. Я отцу не пожалуюсь и про учительницу думать забуду. Какие у тебя были отметки?
— В прошлом году?
— В табеле.
— Две двойки!
— По каким предметам?
— По словацкому языку и по русскому.
— Глуповат ты еще... Половинные ноты мы считаем так: раз-два, три-четыре, раз-два, три-четыре... — После каждых двух слов он взмахивал рукой, как будто рубил что-то.
— Раз-два, — взмах,— три-четыре,— новый взмах руки.
На четвертушках он взмахивал каждый раз: раз, два, три, четыре...
На восьмых он совал руки в карманы и только покачивал головой: ра-аз, два-а, три-и, четы-ре...
На шестнадцатых он покачивал головой быстрее: ра-а-аз, два-а-а-а, три-и-и-и, четы-ре-е.
Исписал нотами целый лист, сунул мне в карман и велел прийти через неделю.
У ЛАЦО ГЕЛЬДТА
Я говорил уже, что Лацо Гельдт живет в новом доме. Дом-то новый, а дорога к нему страсть какая плохая, вся в ухабах. Еще счастье, что шоссе близко.
Я остановился у железной калитки и нажал красную пуговку. Не потому, что калитка заперта была. Мне просто попробовать электрический звонок захотелось. Таких звонков в городе-то у вас сколько угодно, а в Грушковце всего три или четыре отыщется. И этот звонок поставил сам Лацо. «Вот пустяки какие!» — скажет иной. А отчего же в других домах таких звонков нет? Будь Лацо постарше, его непременно мастером на все руки назвали бы. Я застал его в самый разгар работы. Он паял какие-то проволочки для радио. Увидав меня, работу отложил в сторону и стал пялиться на меня. Ну, понятное дело, не столько на меня, сколько на трубу.
— Откуда она у тебя? — спросил Лацо и поглядел широко открытыми глазами.
— Ведь я же еще неделю назад тебе о ней говорил.
— А это — взаправду? — недоверчиво протянул он.
— Что взаправду?
— Взаправду тебе дали?
— Сам видишь. Пришел тебе показать.
— И ты уже что-нибудь сыграть можешь?
Я, конечно, тут же поднес мундштук к губам и гамму сыграл.
— Что это?
— Гамма.
— И песенку сумеешь?
— Еще не научился.
— А когда ты песенки играть станешь?
— И песенкам научусь,— пообещал я.
Я дал геликон Лацо и как обращаться с ним показал. Лацо расплылся от радости в улыбке.
Я немного позанимался с ним, потом его радио меня заинтересовало.
— Радио-то у тебя будет самое настоящее? — спросил я.
— Самое настоящее.
— И играть станет?
— Какое же это радио, если не играет?
— А ты его сам сделаешь?
— Сам. Ну и брат старший поможет, — добавил Лацо, помолчав.
— Когда же оно будет готово?
— Когда все детали куплю.
— А пока не хватает всех?
— Не хватает.
— А когда будут?
— Когда я денег на них накоплю.
— Вот здорово! — воодушевился я.
Такой разговор кое-чего стоит. Мы еще поболтали немного и распрощались.
ДЯДЮШКА ТАУ БЕРТ
По улице вышагивает дядюшка Тауберт. На спине у него барабан, в руках палочки барабанные. Дядюшка Тауберт малюсенький, меньше меня, а барабанище во какой!
Играли однажды грушковецкие музыканты в Верхних Орешанах. Вдруг лопнул ремень, и барабан покатился, а дядюшка Тауберт за ним побежал с горки. Почти догнал свой инструмент, а как его остановить, не знает. Бежал, бежал дядюшка, барабан даже успел обогнать и вдруг — бац! — растянулся на дороге. Барабан перекатился через него и в канаву упал. До сих пор дядюшке Тауберту это припоминают.
— Дядя Тауберт, вы куда? — закричал я ему.
— Куда же как не на репетицию? — ответил он.
— На репетицию? На какую?
— Нашего оркестра.
Засмеялся и дальше зашагал. Я за ним.
— Дядя Тауберт, а мне можно с вами?
— Со мной? А тебе что там делать?
— Я трубить стану,— отвечаю я.
— Тру-у-бить? Много таких найдется1 Купи трубу и труби на здоровье.
— Дядя Тауберт, так ведь я учусь уже...
— Это хорошо, что ты учишься. Учись, пока молод! Доживешь до моих лет — поздно будет учиться.
— Дядя Тауберт, так ведь я уже две недели учусь. Вы не знаете? У меня геликон!
— Гелико-он? А ты, малыш, понимаешь, что такое геликон? Такую большую трубу тебе не поднять.
— А я поднимаю!
— Еще кому расскажи!
— Он у меня дома. Это Рудо Кеменеша геликон.
— Ты что! Где ты его украл? — Старик даже остановился.
— Мне дядя Загрушка дал.
— Загрушка? Он тебе на время дал. Геликон-то общественный. Посмотрим! Так, значит, у тебя геликон Рудо? Хе-хе! И ты уже кое-что играешь?
— Гамму.
— Это хорошо. Хе-хе-хе! Но хватит у тебя силенок?
— Я играю гамму снизу вверх и сверху вниз.
— Ишь ты! Далеко уже пошел. А какую? Какую гамму ты сыграешь?
— Си бемоль мажор!
— Си бемоль мажор? А до мажор еще не сыграешь?
— Нет. Но ми бемоль мажор тоже сыграю.
— Две гаммы? Ну, тогда беги домой, и пойдем вместе репетировать. Беги домой, я тебя подожду.
РЕПЕТИЦИЯ
Репетиции оркестра всегда устраивают в пожарной части. Помещение невелико и вдобавок еще всяким хламом завалено. На стенах пожарные рукава, запасные брандспойты, а у дверей сигнальные трубы. На длинный стол посередине музыканты кладут ноты. Табуреток нет. Но это даже удобнее. С табуретками-то в пожарку не все музыканты влезут. Неподалеку от двери маленькое окошечко с решеткой. Ребятишки, живущие поблизости, музыку как заслышат, прибегают и лезут к окошечку, заглядывают внутрь. Дядюшка Томашович или дядюшка Загрушка то и дело выскакивают наружу и шугают ребятишек, замахиваются на них шапкой. А те всякий раз врассыпную. Но стоит дядюшке Томашовичу уйти, как они снова в окошко лезут. Дядюшка Томашович стоит возле вторых голосов и роется в нотах. Вы не знаете, что такое вторые голоса? Второй голос —это музыкант, который вторит. На нотах написано: «Труба 8», но старые музыканты называют инструмент не «труба 8», а «втора». Об этом я узнал на первой же репетиции. Дядюшка Тауберт познакомил меня со всеми музыкальными инструментами, только одного не сумел объяснить: какая разница между бас-корнетом и эуфониумом. Это такие две довольно большие трубы, только эуфониум чуть побольше. Непосвященный человек это едва ли даже заметит. Бас-корнет называют еще тенором.
— Какая же между ними разница? — спросил я у дядюшки Тауберта.
— Никакой, — ответил он.
— Тогда почему же их называют по-разному?
— Почему? Слишком много от меня хочешь. Я тебе не композитор или вроде того. Я музыке нигде не обучался и ровно столько же знаю, что и прочие.— И он показал на остальных музыкантов.
— Бас-корнет играет мелодию, а эуфониум — терцию,— вмешался в наш разговор дядюшка Рачко, отец Марьены Рачковой.
— Корнет играет мелодию еще больше, на то он и корнет,— добавил еще дядюшка Томашович.
— Именно поэтому,— сказал дядюшка Рачко.
— А терция что такое? — спросил я у дядюшки Томашовича.
— Терция — это и есть втора, — ответил тот.
Плохо ты ему объяснил,— хотел его поправить дядюшка Тауберт.
— Объяснил, как умел. Не жди от нас объяснений, с нами ведь никто теорией никогда не занимался. Пришел однажды покойный Сланинка из Омпитала и сказал ребятам: «Эта нота половинная, и ее играют на два счета. Поняли, ребята?» — «Понимаем, не такие уж дураки». — «Ребята, сыграйте вот это!» Вот мы и начали играть.
— Больно ты скорый!— перебил его дядюшка Алексин, кларнетист.
— Я только хотел сказать, что у нас в ту пору времени не было теориями заниматься, — возразил дядюшка Томашович.
— Хочешь не хочешь, а играть надо. А этим поросятам учиться неохота,— сказал дядюшка Рачко, показав на меня.
— А мне как раз и хочется! — перебил я.
— Сегодня хочется, а через две недели, глядишь, и расхотелось.
— Нет, не расхочется!
— Посмотрим,— сказал дядюшка Томашович и покачал головой. — Ты, значит, учишься на Рудовом геликоне? — спросил он еще.
— Да, на Рудовом,— ответил за меня дядюшка Тауберт.
— Учись же смотри! — сказал дядюшка Томашович. — У меня книжечка специальная есть. На время, если хочешь, дам тебе.
— Хороший геликон,— повторил дядюшка Алексин.
— Внимание, ребята! — скомандовал дядюшка Загрушка и строго поглядел на музыкантов.
Все стихли, и тогда подал голос самый старый музыкант — дядюшка Яно Слинтак.
— Грянем? — спросил он.
— Грянем,— ответил дядюшка Загрушка.
— Что сыграем?— спросили вторые голоса.
— Давайте сыграем «Возле Орешан...».
Музыканты приготовились.
— А ты пока не играй, только вид делай, что играешь,— шепотом посоветовал мне дядюшка Тауберт.
Я кивнул.
— Винцо, ты только ногой отбивай, привыкай такт держать,— сказал мне и дядюшка Загрушка.
Так я и сделал.
ВИНЦЕНТОВ ДЕНЬ
Я уже говорил, что в нашей деревне много Винцентов. Столько ни в одной деревне не сыщется. Только на одной нашей улице почти в каждом доме свой Винцент: Винцо Яворка, Винцо Белуш, Винцо Грзнарик, Винцо Дрнай, дядюшка Винцо Овечка, Винцо Фиала. Я всех могу назвать. На Винцентов день у лесорубов праздник. Они сидят в трактире, обсуждают, у кого какая пила, какой топор, какой клин.
— Лучше всех пила у дядюшки Винцо Штебеля,— говорит Винцо Белуш.
— Нет! — возражает дядюшка Овечка.— Самая лучшая пила у Оливера Дубана.
— А у Грзнарика? — вмешивается Дрнай.
— Хоть у Грзнарика и хороша, а у дядюшки Оливера и дядюшки Алексина все-таки лучше,— утверждает дядюшка Овечка.
— Какой это Алексин? — спрашивает Штебель.
— Он у луга живет,— отвечает Овечка.
— У него, значит? У меня тоже недурна,— говорит Грзнарик.
— Твоя пила и Алексина — это все равно что деревня Грушковец и город Кошице,— говорит дядюшка Овечка.
— Что-о?
— Да. Не веришь — у Белуша спроси.
— У дядюшки Алексина и киянка хороша,— говорит Винцо Белуш.
— О киянке и говорить нечего,— возражает Винцо Дрнай.
— Вы сказали: Грушковец и Кошице. Разве это унижает Грушковец? — спрашивает Винцо Штебель.
— Кто сказал, что унижает? Мы о пиле и киянке говорим.
— Грушковец по плану городом станет.
— Грушковец? А что можно из Грушковца сделать? Парк есть, только и всего. По-моему, из Грушковца никогда города не будет, — возражает дядюшка Лукач.
— Лет этак через сто будет,— говорит Винцо Штебель.— Как вы думаете, почему дорогу нам починили?
— Винцо, ты просто глуп, — обрывает его дядюшка Лукач.— Дорогу нам потому отремонтировали, что нужна нам она.
— И раньше она нам требовалась, хоть бы и просто булыжником вымощенная,— снова возражает Винцо Ште- бель.
— А может, это и правда,— говорит Грзнарик.— Асфальтом дорогу покрыли, захотели с Грушковцем что-то сделать.
— Нам думать об этом нет смысла,— говорит дядюшка Овечка.
— Нет, есть,— возражает Винцо Белуш.— Асфальтовая дорога денег все-таки стоит.
— Вот увидите, годиков через сто будет приличный городок из Грушковца,— отвечает Винцо Штебель.
— Что через сто лет будет, мы все равно не увидим, нас уже на свете не будет,— возражает дядюшка Лукач.
— У нас и площадь будет, как в Модре или Пезинке.
— Дожидайся! Если бы задумали мы площадь сделать, надо найти какого-нибудь знаменитого человека. В его честь и площадь назвать,— говорит дядюшка Овечка.
— В Модре был Штур вспоминает дядюшка Лукач.
— Так это в Модре,— соглашается Грзнарик.
— Стало быть, великий человек, раз ему такой памятник поставили.
— Это известный писатель был.
— И писатель и политик.
— А разве он не генерал был? — спрашивает Винцо Штебель.
— Ты путаешь его с Штефаником ,— отвечает Грзнарик.
— А ты тут что делаешь? — вдруг обращается ко мне дядюшка Овечка.— Поглядите только, какие сопляки в трактир ходят! Марш отсюда!
— Что тебе? — спросила меня трактирщица.
— «Быстрицы».
— Смотри-ка! Этакий щенок — и уже курит.
— Я не курю.
Я заплатил за сигареты и вышел вон. На улице меня остановил дядюшка Загрушка.
— Винцо, дорогой, я тебя с самого утра ищу.
Он говорит со мной как со взрослым.
— Меня?
1 2 3 4 5 6 7 8
— Я не мог.
— А дядюшка Алексин мог? Однако же на чердаке упражнялся! Чтоб не мешать никому, заткнет кларнет в сапог и перебирает пальцами в сапоге. Чего ты смеешься? Или музыка — только забава для тебя? Сыграй мне «си бемоль»,— строго приказал он.
— Какое еще «си бемоль»? — спросил я.
— Сначала сыграй нижнее. Потом можешь сыграть верхнее.
— Верхнее?
— Сначала сыграй нижнее!
— Я еще не умею играть.
Дядюшка Загрушка посмотрел на меня, и я покраснел.
— Играй! — приказал он еще раз.
Я дунул в трубу, но едва только раздался звук, дядюшка Загрушка рассердился:
— Что это такое? Насмешки строишь? Я постарше тебя. Ты смотри, я живо с тобой разделаюсь! Отец-то в твои годы всегда из леса в дом дрова приносил. А ты чем занят? Придешь из школы, берешь санки и тут же мчишься в Агачину!
— Я не хожу в Агачину.
— Молчи, а то подзатыльник дам! Дома тебя не бьют, в школе не бьют, растешь — заботы никакой не знаешь! Придется с твоим отцом поговорить. Не может ли он каждый день щелчком-другим тебя угостить? Да будь у меня такой мальчишка, я бы каждый день его драл, тогда через годок-другой из него виртуоз получился бы. Ты знаешь, что такое виртуоз?
— Нет, не знаю.
— Зачем же ты в школу ходишь? В школу ходишь, а ничего не знаешь. Кто тебя учит? Учитель?
— Нет, учительница.
— И с ней я поговорю, пусть займется тобой. Мне
показалось, ты парень во! И вдруг на тебе! Думаешь, трубу взял — и шагом марш? Растреп вроде тебя в деревне я миллион найду. Но таких мне и даром не надо. Такого растрепу я за шиворот возьму и вон вышвырну. Как ты стоишь! — Он дернул меня за плечи, словно хотел выпрямить. — Видал ты когда, чтобы музыкант так стоял? Может, и видел, а я скажу тебе, что это был никакой не музыкант, а тоже растяпа.— Дядюшка Загрушка помолчал, потом сказал уже спокойнее: — Важно, как ты держишь трубу, как выглядишь, понял? Выглядишь чуточку чудно, и люди на тебя уже пальцем показывают: смотрите, мол, какой смешной парень на геликоне играет. Глядите, глядите, у этого парня глаза словно яблоки, ишь вытаращился!
Я улыбнулся.
— А это все важные вещи,— продолжал Загрушка.— Один музыкант глаза таращит, другой щеки надувает. Зачем щеки надувать? Кто-нибудь возьмет да и проткнет булавкой. — Теперь засмеялся и он. — Считать умеешь?
— Считать?
— Считать не научишься, никакого проку из тебя не получится. У нас, например, есть целая нота. — Он взял со стола бумагу, из кармана достал карандаш и нарисовал неуклюжий кружочек. — Какая это нота?
— Целая.
— А как ты считать будешь?
— Раз.
— Как бы не так! Какая целая нота?
— Целая.
— Заладил: «Целая, целая»! Это я тебе сказал, что целая, но сколько времени будем мы считать целую ноту?
Я пожал плечами.
— Сколько у тебя по арифметике?
— Тройка.
— Я поставил бы тебе единицу. Если мы возьмем яблоко и разрежем его на четыре части, сколько будет четвертинок?
— Четыре.
— Вот видишь. Я тебе сам все уже заранее сказал. Сколько нужно отсчитать, чтобы сыграть целую ноту?
— Четыре.
— Дуй в трубу и считай!
— Так ведь не получится ничего.
— Кто тебе сказал?
— Как я могу дуть и считать?
— Так же, как и другие.
— Считать и дуть сразу?
— Считать на четыре.
— Но ведь и вправду так сделать нельзя.
— «Нельзя, нельзя»! Если ты этому не научишься, никогда в жизни музыкантом не станешь. Я не говорю, что это легко. Будь музыка легким делом, каждый дурак на трубе играл бы. Тут-то и зарыта собака. Музыкант должен знать ноты, должен уметь обращаться с инструментом и, кроме всего прочего, уметь считать. Гляди на меня.— Дядюшка Загрушка выпрямился, закрыл глаза и некоторое время не шелохнулся. — Ты что-нибудь заметил?
— Заметил.
— Что ты заметил?
— Вы закрыли глаза.
— Балда! Я спрашиваю: заметно ли было, что я считал?
— Нет, не заметно.
— Теперь понимаешь? Вот чему ты должен научиться. Ты считаешь, но никто этого не замечает. Попробуй-ка!
Я закрыл глаза и сосчитал до четырех.
— Считал?
— Да, считал.
— До скольких ты считал?
— До четырех.
— Я вижу, из тебя выйдет толк. Теперь ты можешь при счете отбивать такт ногой. Вот так.
Он закрыл глаза, выставил правую ногу и начал медленно поднимать и опускать носок.
— Понял?
— Понял.
— В школах будто бы такт отбивать запрещают, но ты можешь отбивать сколько тебе угодно. Пойдем дальше. Извлеки из трубы длинный звук и при этом считай до четырех. Действуй!
Я приложил к губам мундштук и сыграл длинный звук.
— Ты сейчас считал?
— Да, считал.
— Какая же это была нота?
— Целая.
— Почему же это была целая нота?
— Потому что я считал до четырех.
— Я вижу, ты понимать начинаешь. Сколько долей в половине ноты?
— Две.
— Очень-очень хорошо! Сумел бы ты ее сыграть? Я приложил мундштук к губам и сыграл половину
ноты.
— Если будешь так успевать, очень меня порадуешь. Я отцу не пожалуюсь и про учительницу думать забуду. Какие у тебя были отметки?
— В прошлом году?
— В табеле.
— Две двойки!
— По каким предметам?
— По словацкому языку и по русскому.
— Глуповат ты еще... Половинные ноты мы считаем так: раз-два, три-четыре, раз-два, три-четыре... — После каждых двух слов он взмахивал рукой, как будто рубил что-то.
— Раз-два, — взмах,— три-четыре,— новый взмах руки.
На четвертушках он взмахивал каждый раз: раз, два, три, четыре...
На восьмых он совал руки в карманы и только покачивал головой: ра-аз, два-а, три-и, четы-ре...
На шестнадцатых он покачивал головой быстрее: ра-а-аз, два-а-а-а, три-и-и-и, четы-ре-е.
Исписал нотами целый лист, сунул мне в карман и велел прийти через неделю.
У ЛАЦО ГЕЛЬДТА
Я говорил уже, что Лацо Гельдт живет в новом доме. Дом-то новый, а дорога к нему страсть какая плохая, вся в ухабах. Еще счастье, что шоссе близко.
Я остановился у железной калитки и нажал красную пуговку. Не потому, что калитка заперта была. Мне просто попробовать электрический звонок захотелось. Таких звонков в городе-то у вас сколько угодно, а в Грушковце всего три или четыре отыщется. И этот звонок поставил сам Лацо. «Вот пустяки какие!» — скажет иной. А отчего же в других домах таких звонков нет? Будь Лацо постарше, его непременно мастером на все руки назвали бы. Я застал его в самый разгар работы. Он паял какие-то проволочки для радио. Увидав меня, работу отложил в сторону и стал пялиться на меня. Ну, понятное дело, не столько на меня, сколько на трубу.
— Откуда она у тебя? — спросил Лацо и поглядел широко открытыми глазами.
— Ведь я же еще неделю назад тебе о ней говорил.
— А это — взаправду? — недоверчиво протянул он.
— Что взаправду?
— Взаправду тебе дали?
— Сам видишь. Пришел тебе показать.
— И ты уже что-нибудь сыграть можешь?
Я, конечно, тут же поднес мундштук к губам и гамму сыграл.
— Что это?
— Гамма.
— И песенку сумеешь?
— Еще не научился.
— А когда ты песенки играть станешь?
— И песенкам научусь,— пообещал я.
Я дал геликон Лацо и как обращаться с ним показал. Лацо расплылся от радости в улыбке.
Я немного позанимался с ним, потом его радио меня заинтересовало.
— Радио-то у тебя будет самое настоящее? — спросил я.
— Самое настоящее.
— И играть станет?
— Какое же это радио, если не играет?
— А ты его сам сделаешь?
— Сам. Ну и брат старший поможет, — добавил Лацо, помолчав.
— Когда же оно будет готово?
— Когда все детали куплю.
— А пока не хватает всех?
— Не хватает.
— А когда будут?
— Когда я денег на них накоплю.
— Вот здорово! — воодушевился я.
Такой разговор кое-чего стоит. Мы еще поболтали немного и распрощались.
ДЯДЮШКА ТАУ БЕРТ
По улице вышагивает дядюшка Тауберт. На спине у него барабан, в руках палочки барабанные. Дядюшка Тауберт малюсенький, меньше меня, а барабанище во какой!
Играли однажды грушковецкие музыканты в Верхних Орешанах. Вдруг лопнул ремень, и барабан покатился, а дядюшка Тауберт за ним побежал с горки. Почти догнал свой инструмент, а как его остановить, не знает. Бежал, бежал дядюшка, барабан даже успел обогнать и вдруг — бац! — растянулся на дороге. Барабан перекатился через него и в канаву упал. До сих пор дядюшке Тауберту это припоминают.
— Дядя Тауберт, вы куда? — закричал я ему.
— Куда же как не на репетицию? — ответил он.
— На репетицию? На какую?
— Нашего оркестра.
Засмеялся и дальше зашагал. Я за ним.
— Дядя Тауберт, а мне можно с вами?
— Со мной? А тебе что там делать?
— Я трубить стану,— отвечаю я.
— Тру-у-бить? Много таких найдется1 Купи трубу и труби на здоровье.
— Дядя Тауберт, так ведь я учусь уже...
— Это хорошо, что ты учишься. Учись, пока молод! Доживешь до моих лет — поздно будет учиться.
— Дядя Тауберт, так ведь я уже две недели учусь. Вы не знаете? У меня геликон!
— Гелико-он? А ты, малыш, понимаешь, что такое геликон? Такую большую трубу тебе не поднять.
— А я поднимаю!
— Еще кому расскажи!
— Он у меня дома. Это Рудо Кеменеша геликон.
— Ты что! Где ты его украл? — Старик даже остановился.
— Мне дядя Загрушка дал.
— Загрушка? Он тебе на время дал. Геликон-то общественный. Посмотрим! Так, значит, у тебя геликон Рудо? Хе-хе! И ты уже кое-что играешь?
— Гамму.
— Это хорошо. Хе-хе-хе! Но хватит у тебя силенок?
— Я играю гамму снизу вверх и сверху вниз.
— Ишь ты! Далеко уже пошел. А какую? Какую гамму ты сыграешь?
— Си бемоль мажор!
— Си бемоль мажор? А до мажор еще не сыграешь?
— Нет. Но ми бемоль мажор тоже сыграю.
— Две гаммы? Ну, тогда беги домой, и пойдем вместе репетировать. Беги домой, я тебя подожду.
РЕПЕТИЦИЯ
Репетиции оркестра всегда устраивают в пожарной части. Помещение невелико и вдобавок еще всяким хламом завалено. На стенах пожарные рукава, запасные брандспойты, а у дверей сигнальные трубы. На длинный стол посередине музыканты кладут ноты. Табуреток нет. Но это даже удобнее. С табуретками-то в пожарку не все музыканты влезут. Неподалеку от двери маленькое окошечко с решеткой. Ребятишки, живущие поблизости, музыку как заслышат, прибегают и лезут к окошечку, заглядывают внутрь. Дядюшка Томашович или дядюшка Загрушка то и дело выскакивают наружу и шугают ребятишек, замахиваются на них шапкой. А те всякий раз врассыпную. Но стоит дядюшке Томашовичу уйти, как они снова в окошко лезут. Дядюшка Томашович стоит возле вторых голосов и роется в нотах. Вы не знаете, что такое вторые голоса? Второй голос —это музыкант, который вторит. На нотах написано: «Труба 8», но старые музыканты называют инструмент не «труба 8», а «втора». Об этом я узнал на первой же репетиции. Дядюшка Тауберт познакомил меня со всеми музыкальными инструментами, только одного не сумел объяснить: какая разница между бас-корнетом и эуфониумом. Это такие две довольно большие трубы, только эуфониум чуть побольше. Непосвященный человек это едва ли даже заметит. Бас-корнет называют еще тенором.
— Какая же между ними разница? — спросил я у дядюшки Тауберта.
— Никакой, — ответил он.
— Тогда почему же их называют по-разному?
— Почему? Слишком много от меня хочешь. Я тебе не композитор или вроде того. Я музыке нигде не обучался и ровно столько же знаю, что и прочие.— И он показал на остальных музыкантов.
— Бас-корнет играет мелодию, а эуфониум — терцию,— вмешался в наш разговор дядюшка Рачко, отец Марьены Рачковой.
— Корнет играет мелодию еще больше, на то он и корнет,— добавил еще дядюшка Томашович.
— Именно поэтому,— сказал дядюшка Рачко.
— А терция что такое? — спросил я у дядюшки Томашовича.
— Терция — это и есть втора, — ответил тот.
Плохо ты ему объяснил,— хотел его поправить дядюшка Тауберт.
— Объяснил, как умел. Не жди от нас объяснений, с нами ведь никто теорией никогда не занимался. Пришел однажды покойный Сланинка из Омпитала и сказал ребятам: «Эта нота половинная, и ее играют на два счета. Поняли, ребята?» — «Понимаем, не такие уж дураки». — «Ребята, сыграйте вот это!» Вот мы и начали играть.
— Больно ты скорый!— перебил его дядюшка Алексин, кларнетист.
— Я только хотел сказать, что у нас в ту пору времени не было теориями заниматься, — возразил дядюшка Томашович.
— Хочешь не хочешь, а играть надо. А этим поросятам учиться неохота,— сказал дядюшка Рачко, показав на меня.
— А мне как раз и хочется! — перебил я.
— Сегодня хочется, а через две недели, глядишь, и расхотелось.
— Нет, не расхочется!
— Посмотрим,— сказал дядюшка Томашович и покачал головой. — Ты, значит, учишься на Рудовом геликоне? — спросил он еще.
— Да, на Рудовом,— ответил за меня дядюшка Тауберт.
— Учись же смотри! — сказал дядюшка Томашович. — У меня книжечка специальная есть. На время, если хочешь, дам тебе.
— Хороший геликон,— повторил дядюшка Алексин.
— Внимание, ребята! — скомандовал дядюшка Загрушка и строго поглядел на музыкантов.
Все стихли, и тогда подал голос самый старый музыкант — дядюшка Яно Слинтак.
— Грянем? — спросил он.
— Грянем,— ответил дядюшка Загрушка.
— Что сыграем?— спросили вторые голоса.
— Давайте сыграем «Возле Орешан...».
Музыканты приготовились.
— А ты пока не играй, только вид делай, что играешь,— шепотом посоветовал мне дядюшка Тауберт.
Я кивнул.
— Винцо, ты только ногой отбивай, привыкай такт держать,— сказал мне и дядюшка Загрушка.
Так я и сделал.
ВИНЦЕНТОВ ДЕНЬ
Я уже говорил, что в нашей деревне много Винцентов. Столько ни в одной деревне не сыщется. Только на одной нашей улице почти в каждом доме свой Винцент: Винцо Яворка, Винцо Белуш, Винцо Грзнарик, Винцо Дрнай, дядюшка Винцо Овечка, Винцо Фиала. Я всех могу назвать. На Винцентов день у лесорубов праздник. Они сидят в трактире, обсуждают, у кого какая пила, какой топор, какой клин.
— Лучше всех пила у дядюшки Винцо Штебеля,— говорит Винцо Белуш.
— Нет! — возражает дядюшка Овечка.— Самая лучшая пила у Оливера Дубана.
— А у Грзнарика? — вмешивается Дрнай.
— Хоть у Грзнарика и хороша, а у дядюшки Оливера и дядюшки Алексина все-таки лучше,— утверждает дядюшка Овечка.
— Какой это Алексин? — спрашивает Штебель.
— Он у луга живет,— отвечает Овечка.
— У него, значит? У меня тоже недурна,— говорит Грзнарик.
— Твоя пила и Алексина — это все равно что деревня Грушковец и город Кошице,— говорит дядюшка Овечка.
— Что-о?
— Да. Не веришь — у Белуша спроси.
— У дядюшки Алексина и киянка хороша,— говорит Винцо Белуш.
— О киянке и говорить нечего,— возражает Винцо Дрнай.
— Вы сказали: Грушковец и Кошице. Разве это унижает Грушковец? — спрашивает Винцо Штебель.
— Кто сказал, что унижает? Мы о пиле и киянке говорим.
— Грушковец по плану городом станет.
— Грушковец? А что можно из Грушковца сделать? Парк есть, только и всего. По-моему, из Грушковца никогда города не будет, — возражает дядюшка Лукач.
— Лет этак через сто будет,— говорит Винцо Штебель.— Как вы думаете, почему дорогу нам починили?
— Винцо, ты просто глуп, — обрывает его дядюшка Лукач.— Дорогу нам потому отремонтировали, что нужна нам она.
— И раньше она нам требовалась, хоть бы и просто булыжником вымощенная,— снова возражает Винцо Ште- бель.
— А может, это и правда,— говорит Грзнарик.— Асфальтом дорогу покрыли, захотели с Грушковцем что-то сделать.
— Нам думать об этом нет смысла,— говорит дядюшка Овечка.
— Нет, есть,— возражает Винцо Белуш.— Асфальтовая дорога денег все-таки стоит.
— Вот увидите, годиков через сто будет приличный городок из Грушковца,— отвечает Винцо Штебель.
— Что через сто лет будет, мы все равно не увидим, нас уже на свете не будет,— возражает дядюшка Лукач.
— У нас и площадь будет, как в Модре или Пезинке.
— Дожидайся! Если бы задумали мы площадь сделать, надо найти какого-нибудь знаменитого человека. В его честь и площадь назвать,— говорит дядюшка Овечка.
— В Модре был Штур вспоминает дядюшка Лукач.
— Так это в Модре,— соглашается Грзнарик.
— Стало быть, великий человек, раз ему такой памятник поставили.
— Это известный писатель был.
— И писатель и политик.
— А разве он не генерал был? — спрашивает Винцо Штебель.
— Ты путаешь его с Штефаником ,— отвечает Грзнарик.
— А ты тут что делаешь? — вдруг обращается ко мне дядюшка Овечка.— Поглядите только, какие сопляки в трактир ходят! Марш отсюда!
— Что тебе? — спросила меня трактирщица.
— «Быстрицы».
— Смотри-ка! Этакий щенок — и уже курит.
— Я не курю.
Я заплатил за сигареты и вышел вон. На улице меня остановил дядюшка Загрушка.
— Винцо, дорогой, я тебя с самого утра ищу.
Он говорит со мной как со взрослым.
— Меня?
1 2 3 4 5 6 7 8