Хотя крепчал мороз,
Уйти не смел он. Снег его занес.
К утру он бездыханен был, как льдина,
И мертвого нашел здесь верный пес.
Хоть замерзал, но не надел он шубы.
Заиндевели смерзшиеся губы.
И был залеплен снегом глаз один.
Другой еще глядел остекленело
На площадь – не идет ли господин.
Терпенью слуг российских нет предела:
Велят сидеть – не встанет никогда
И досидит до Страшного суда.
Он мертв, но верен барину доселе
И держит шубу барскую рукой.
Погреть пытался пальцы на другой,
Но, видно, пальцы так закостенели,
Что их под плащ просунуть он не мог.
А где же барин? Так он осторожен
Иль так он черств, что даже не встревожен
Тем, что слуга исчез на долгий срок?
То был недавно прибывший в столицу
Заезжий офицер, как говорят.
Пришел он не по долгу на парад,
А чтоб мундиром новым похвалиться.
С парада, верно, зван был на обед,
Затем побрел ночной красотке вслед,
Иль, забежав к приятелю с поклоном,
Забыл бородача за фараоном,
Иль шубу с ним оставил для того,
Чтоб не могли знакомые глумиться:
Мол, офицер, а холода боится,
Ведь не боится русский царь его!
Чтоб не сказали: "В шубе! На параде!
Он либерал! Он вольнодумства ради
Ее надел!"
Несчастный ты мужик!
Такая смерть, терпение такое
Геройство пса, но, право, не людское.
Твой барин скажет: "То-то был денщик!
Верней собаки был!" – и усмехнется.
Несчастный ты мужик! Слеза течет
При мысли о тебе, и сердце бьется…
Славянский обездоленный народ!
Как жаль тебя, как жаль твоей мне доли!
Твой героизм – лишь героизм неволи.
1824
День перед петербургским наводнением,
ОЛЕШКЕВИЧ
Морозом лютым небо пламенело,
Но вдруг померкло, из конца в конец
Покрылось пятнами и посинело.
Так близ огня – промерзнувший мертвец
Не оживет, но, жар вобрав мгновенно,
Обдаст живых дыханьем смрадным тлена.
Мороз упал. Миражем ледяным
Над кровлями раскинувшийся дым
Воздушный город, замок великана
Повис, обмякнув, клочьями тумана
И, в испареньях теплых растворясь,
Покрыл столицу белою завесой.
Снег начал таять. В темноте белесой
На улицах, как Стикс, чернела грязь.
Полозья сняты, вмиг исчезли сани,
Колеса вновь гремят по мостовой.
Карету за аршин перед собой
Не разглядишь во мраке и в тумане.
Лишь огоньком, скользящим средь болот,
От фонарей чуть видный луч мелькнет.
Был поздний вечер. Над Невою сонной
Гуляли снова те же. В этот час
Пустеет все. Шпион не встретит вас,
Да и чиновник вам своей персоной
Пейзаж не портит. Разговор вели
Они на языке чужой земли.
Порой чужую песню напевали,
Порой, шаги замедлив, озирали
Окрестность – нет ли сыщика вдали?
Береговой гранит вздымался хмуро,
Как скалы в Альпах. Только на песке,
Где спуск ведет ступенями к реке,
Чернела одинокая фигура.
У самых вод мужчина с фонарем
Стоял, неверным освещен огнем.
Не сыщик ли? Но что ж глядит он в воду?
Иль перевозчик? Н.о спроси природу:
Возможно ль через лед переплывать?
Рыбак? Но с ним лишь книги да тетрадь.
Приблизились. Но он не обернулся,
Он вытянул веревку из воды,
Пересчитал на ней узлы, нагнулся
И записал каких-то цифр ряды
В свою тетрадь, как будто вычисляя,
Как велика здесь глубина речная.
Свет фонаря, от книги отражен,
Упал на льды мерцанием блестящим,
И в том луче казался желтым он,
Как облако над солнцем заходящим.
Лицом красив и благородно строг,
Листал он том старинный в увлеченье.
Не слышать подошедших он не мог,
Но продолжал, не отрываясь, чтенье,
Лишь руку молча поднял в знак того,
Что просит их не отвлекать его.
И это было так необычайно,
Что путники, хоть на устах у всех
Уж был вопрос, прервали шепот, смех,
И смолкли все, как бы смутившись тайно.
Но вдруг один воскликнул: "Это он!"
Кто – он? Поляк, художник. Но без дела
Лежит его палитра. Он всецело
В науку чародейства погружен,
И Каббалу он знает. Ходят слухи,
Что запросто беседуют с ним духи.
Тут чародей захлопнул книгу, встал,
Сложил листки и, глядя вдаль, сказал:
"С восходом солнца день чудес настанет,
Вслед за второю третья кара грянет.
Господь низверг Ассура древний трон,
Господь низверг развратный Вавилон,
Но третьей пусть мои не узрят очи".
И, глаз не подняв, не взглянув кругом,
Он осветил ступени фонарем,
Взошел по ним и скрылся в мраке ночи.
Никто не понял смысла тех речей,
Кто засмеялся, кто нахмурил брови.
Один вскричал: "Шутник ваш чародей!"
Река шумела, ветер стал суровей,
И, постояв немного над Невой,
Продрогли все и побрели домой.
Но был один. Он в странном нетерпенье
По лестнице взошел почти бегом,
Хотел догнать поляка. В отдаленье
Мерцал фонарь болотным огоньком.
Хотя в лицо не видел чародея,
Что говорили – не дослушал он,
Но, предсказаньем темным потрясен,
Смирить свое волненье не умея,
Хотел понять загадку пилигрим
И мчался в ночь по скользким мостовым.
Он вспомнил голос тот. Во тьме глубокой
Дразнящий луч порой то словно гас,
То, загоревшись точкой одинокой,
Мерцал опять. Так длилось добрый час.
И вдруг он стал на площади широкой.
И пилигрим идет быстрей, быстрей,
Нагнал, – на груде сваленных камней
Стоит художник без плаща, без шляпы.
Рука подъята ввысь. Луч фонаря
Направлен прямо на дворец царя.
Дворец заснул. Спят царские сатрапы.
Но он глядит на угол, где окно,
Одно окно еще освещено,
Глядит, пытливых глаз не отрывая,
И словно богу молится. И вдруг
Заговорил он сам с собою вслух:
"Царь! Ты не спишь! Повсюду ночь глухая,
Уже давно твои вельможи спят,
Лишь ты в окно вперил бессонный взгляд.
В великом милосердье всемогущий
Ниспосылает ангела к тебе,
Чтоб ты помыслил о своей судьбе,
Затрепетал пред карою грядущей.
Ты сон зовешь. Не раз во.сне с тобой
Беседовал хранитель ангел твой.
И был ты чужд и злобе и гордыне,
Но низко пал, тиранство возлюбя,
Твой ангел отступился от тебя,
И стал добычей дьявола ты ныне.
Ты, как виденье, как ненужный бред,
Забыть стремишься ангела совет.
Сегодня льстец тебя как бога славит,
Но завтра сатана тебя раздавит…
Жильцы лачуг – ничтожный, мелкий люд
Допрежь высоких кару понесут.
Так молния страшней на горных скатах
Или на башнях в шумный час грозы,
А меж людей, казня невиноватых,
Она скорей в людские бьет низы…
В разврате, в пьянстве, в роскоши блестящей
Погрязли вы и спите крепким сном,
Забыв, что завтра грянет божий гром,
Как тот стрелок, что бродит в сонной чаще
И зверя бьет без выбора, пока
Не узрит вепря в гущах дубняка.
Я слышу: словно чудища морские,
Выходят вихри из полярных льдов.
Борей уж волны воздымать готов
И поднял крылья – тучи грозовые,
И хлябь морская путы порвала,
И ледяные гложет удила,
И влажную подъемлет к небу выю.
Одна лишь цепь еще теснит стихию,
Но молотов уже я слышу стук…"
Тут он заметил слушателя вдруг,
Задул свечу и поглощен был мраком,
Исчез, как то видение, что нас
Ошеломляет в некий странный час,
Очам блеснув неведомого знаком.
Конец отрывка
Этот отрывок русским друзьям посвящает автор
РУССКИМ ДРУЗЬЯМ
Вы помните ль меня? Среди моих друзей,
Казненных, сосланных в снега пустынь угрюмых,
Сыны чужой земли! Вы также с давних дней
Гражданство обрели в моих заветных думах.
О где вы? Светлый дух Рылеева погас,
Царь петлю затянул вкруг шеи благородной,
Что, братских полон чувств, я обнимал не раз.
Проклятье палачам твоим, пророк народный!
Нет больше ни пера, ни сабли в той руке,
Что, воин и поэт, мне протянул Бестужев.
С поляком за руку он скован в руднике,
И в тачку их тиран запряг, обезоружив.
Быть может, золотом иль чином ослеплен,
Иной из вас, друзья, наказан небом строже:
Быть может, разум, честь и.совесть продал он
За ласку щедрую царя или вельможи.
Иль деспота воспев подкупленным пером,
Позорно предает былых друзей злословью,
Иль в Польше тешится награбленным добром,
Кичась насильями, и казнями, и кровью.
Пусть эта песнь моя из дальней стороны
К вам долетит во льды полуночного края.
Как радостный призыв свободы и весны,
Как журавлиный клич, веселый вестник мая.
И голос мой вы все узнаете тогда:
В оковах ползал я змеей у ног тирана,
Но сердце, полное печали и стыда,
Как чистый голубь, вам вверял я без обмана.
Теперь всю боль и желчь, всю горечь дум моих
Спешу я вылить в мир из этой скорбной чаши,
Слезами родины пускай язвит мой стих,
Пусть, разъедая, жжет – не вас, но цепи ваши.
А если кто из вас ответит мне хулой,
Я лишь одно скажу: так лает пес дворовый
И рвется искусать, любя ошейник свой,
Те руки, что ярмо сорвать с него готовы.
[1832]
ОБЪЯСНЕНИЯ
Стр. 305. Быть может, Ермолов жандармами схвачен? – В России существует уверенность в том; что царь может схватить и увезти в кибитке любого иноземного государя. И действительно, мы не знаем, что бы ответили в некоторых странах фельдъегерю, который явился бы с подобной целью. Впрочем, Новосильцев часто повторял: "Не будет мира до тех пор, пока мы не заведем в Европе такой порядок, при котором наш фельдъегерь мог бы с равной легкостью исполнять одни и те же приказы в Вильно, в Париже и в Стамбуле". Лишение генерала Ермолова, имя которого было очень популярно, власти в Грузии считалось более важным событием, чем победа над каким-нибудь мелким европейским корольком. Этому образу мыслей русских не следует удивляться. Вспомним, что его высочество принц Вюртембергский, осаждая с союзными войсками Данциг, писал генералу Раппу, что русский генерал равен королю и мог бы носить королевский титул, будь на то царская воля. См. Записки генерала Раппа.
Стр. 306. И золото в Риме струилось рекой… – Эти слова произнес король готов, увидав в первый раз римский Колизей.
А солнце уж к западу стало клониться. – В зимнее время в Петербурге темнеет уже к третьему часу дня.
Стр. 307. То дым из бесчисленных труб. – Дым в северных городах, во время мороза, поднимаясь к небу фантастическими узорами, создает зрелище, подобное явлению, именуемому миражем, которое обманывает плавающих на морях и путников в песках Аравии. Мираж представляется то городом, то деревней, то озером или оазисом; все предметы видимы весьма ясно, но приблизиться к ним невозможно, они держатся все время на равном расстоянии от глаз путешественника и наконец исчезают.
Стр. 308. Где жил чухонец… – Финны, по-русски называемые чухонцами или чудью, жили на болотистых берегах Невы, где впоследствии был основан Петербург.
Свозили лес и камень подобротней. – У многих историков можно найти описание основания и строительства Петербурга. Известно, что жителей для этой столицы свозили насильно и что более ста тысяч их погибло во время ее постройки. Гранит и мрамор доставлялись морем из дальних стран.
Стр. 310. Единой церкви соблюдать устав. – Вероисповедания, отпавшие от католической церкви, пользуются особым покровительством в России прежде всего потому, что представители их, с легкостью переходят в греческую веру, следуя примеру немецких князьков и принцесс; а затем и потому, что пасторы являются лучшей опорой деспотизма, внушая людям слепое послушание светской власти, даже в делах совести, за решением которых католики обращаются к церкви. Известно, что аугсбургское и женевское вероисповедания по указу прусского короля соединились в одну церковь.
И пар валит из бледных губ столбами… – Выходящий изо рта во время сильных морозов пар имеет вид столбов, высотою часто в несколько локтей.
Стр. 314. Воздвигла монумент Екатерина. – На памятнике Петра имеется надпись: "Petro Primo Catharina Secunda" ("Петру Первому Екатерина Вторая").
Стр. 315. И упадает в северной столице. – Этот стих переведен из одного русского поэта, имени которого я не помню.
Стр. 316. И нет ему на том пути преграды. – Колоссальный конный памятник Петра и статуя Марка Аврелия, находящаяся в Риме в Капитолии, описаны здесь верно.
Стр. 319. Гвардейский конь солдатского ценней… – Кони русской кавалерии очень красивы и дорого стоят. За солдатского гвардейского коня платят часто несколько тысяч франков. Взрослого человека высокого роста можно купить за тысячу франков. Женщин во время голода в Белоруссии продавали в Петербурге по двести франков. Со стыдом следует признать, что некоторые польские паны в Белоруссии поставляли этот товар.
Стр. 320. Тарантул, вдруг настигнутый врагом… – Тарантул – род больших ядовитых пауков, водящихся в степях южной России и Польши.
Стр. 321. Так на ином заправском арлекине // Побольше пестрых насчитаешь блях… – Российских орденов разных классов, в том числе царских вензелей и так называемых "пряжек", получаемых за выслугу лет, насчитывается до шестидесяти. Иной раз на одном мундире блестят двадцать знаков отличия.
Не сляжет он, не всадит в горло нож… – Не столь давно один из придворных чинов зарезался, потому что на каком-то дворцовом торжестве ему было отведено более низкое место, чем это полагалось по иерархии. Он был Вателем чиновничества.
Стр. 322. Отхлестывает кнутиком дитя. – Портрет наследника цесаревича можно видеть в петербургской картинной галерее Эрмитажа. Художник, англичанин Доу, изобразил его ребенком в гусарском мундире с хлыстом в руках.
Стр. 331. Олешкевич – художник, известный в Петербурге своею добродетелью, глубокими познаниями и мистическими пророчествами. См. его некролог в петербургских газетах 1830 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
СТИХОТВОРЕНИЯ
1817 – 1824 гг.
Городская зима
Сталь блестящих фризских стоп… – подковы лошадей немецкой породы. Неманцы – жители Литвы. В нанкине… – в китайском халате.
[Песнь]
…наш Устав… – устав "Общества филоматов" (то есть любящих науку), тайной организации польской молодежи в Литве, основанной в 1817 г. А. Мицкевичем и группой его товарищей по Виленскому университету.
Песнь филаретов
Филареты (то есть любящие добродетель) – другая, более массовая молодежная организация (1820 – 1823), в деятельности которой участвовал А. Мицкевич.
К.. фонД…
Стихотворение посвящено Яну Кшиштофу Дамелю, виленскому художнику. Мария – Мария Верещака, в которую был влюблен поэт, происходила из состоятельной шляхетской семьи, вышла в 1821 г. замуж за графа Вавжиньца Путткамера.
Иоахиму Лелевелю
Иоахим Лелевель (1786 – 1861) – выдающийся польский историк, в 1830 1831 гг. один из видных участников польского восстания, а затем – деятель польской демократической эмиграции.
БАЛЛАДЫ И РОМАНСЫ
Романтика
…крикнет сквозь ропот Старец… – Имеется в виду виленский профессор, философ-просветитель Ян Снядецкий, участвовавший в литературных спорах и резко выступавший против романтизма.
С в и т е з ь
Свитезь – озеро в окрестностях Новогрудка, родного города поэта. Михал Верещака – брат возлюбленной А. Мицкевича.
Пани Твардовская
Твардовский – герой польских народных легенд, шляхтич-чернокнижник, продавший душу дьяволу.
Лилии
…с Болеславом ушел мой муж в поход… – Болеслав Смелый – польский князь, а затем (в 1076 – 1079 гг.) король.
Дударь
Томаш Зан – университетский товарищ А. Мицкевича, руководитель тайных молодежных кружков, поэт.
КМ***
Стихотворение посвящено Марии Путткамер.
Импровизация для Э. Следзеевской
Элеонора Следзеевская, по мужу – Нелавицкая – жена ковенского учителя, в одной школе с которым преподавал после окончания университета в 1819 г. А. Мицкевич.
К*** ("Руки тянули мы в разные дали…")
Стихотворение посвящено, вероятно, Каролине Ковальской, жене ковенского врача.
В альбом М. С.
М. С. – Мария Сивицкая, жительница Ковна.
Матрос
"Мать" и "дочь", упоминаемые в тексте – Аполлония Пагов-ская и ее дочь, Людвика Костровицкая, которые оказывали помощь членам филаретских кружков, арестованным в 1823 г., после того, как царскими властями были раскрыты тайные организации польской молодежи. В числе узников был и А. Мицкевич, высланный затем в октябре 1824 г. из Вильна в центральные губернии России.
В альбом Людвике Мацкевич
Людвика Мацкевич – невеста Игнация Ходзько, воспитанника Виленского университета, впоследствии известного польского писателя.
В альбом С. Б.
С. Б. – Саломея Бекю, жена профессора Виленского университета, мать знаменитого польского поэта Юлиуша Словацкого.
СТИХОТВОРЕНИЯ
1825 – 1829гг.
В альбом К. Р.
К. Р. – Константы Рдултовский, земляк Мицкевича, в 20-е гг. учившийся в Петербурге.
Восток и Север
Мария Сенковская – жена О. И. Сенковского, известного русского литератора и ученого-ориенталиста, поляка по происхождению.
Путники
Головинские – польское семейство на Украине, в чьем имении побывал А. Мицкевич на пути из Петербурга в Одессу в феврале 1825 г.
Пловец
3. – Иоанна Залеская, жена польского помещика, владевшего имением на Украине, где А. Мицкевич останавливался по дороге из Петербурга, приятельница поэта во время его пребывания в Одессе и в Москве. Ей и ее мужу, Бонавентуре, посвящена поэма "Конрад Валленрод".
В альбом Аполлону Скальковскому
А.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Уйти не смел он. Снег его занес.
К утру он бездыханен был, как льдина,
И мертвого нашел здесь верный пес.
Хоть замерзал, но не надел он шубы.
Заиндевели смерзшиеся губы.
И был залеплен снегом глаз один.
Другой еще глядел остекленело
На площадь – не идет ли господин.
Терпенью слуг российских нет предела:
Велят сидеть – не встанет никогда
И досидит до Страшного суда.
Он мертв, но верен барину доселе
И держит шубу барскую рукой.
Погреть пытался пальцы на другой,
Но, видно, пальцы так закостенели,
Что их под плащ просунуть он не мог.
А где же барин? Так он осторожен
Иль так он черств, что даже не встревожен
Тем, что слуга исчез на долгий срок?
То был недавно прибывший в столицу
Заезжий офицер, как говорят.
Пришел он не по долгу на парад,
А чтоб мундиром новым похвалиться.
С парада, верно, зван был на обед,
Затем побрел ночной красотке вслед,
Иль, забежав к приятелю с поклоном,
Забыл бородача за фараоном,
Иль шубу с ним оставил для того,
Чтоб не могли знакомые глумиться:
Мол, офицер, а холода боится,
Ведь не боится русский царь его!
Чтоб не сказали: "В шубе! На параде!
Он либерал! Он вольнодумства ради
Ее надел!"
Несчастный ты мужик!
Такая смерть, терпение такое
Геройство пса, но, право, не людское.
Твой барин скажет: "То-то был денщик!
Верней собаки был!" – и усмехнется.
Несчастный ты мужик! Слеза течет
При мысли о тебе, и сердце бьется…
Славянский обездоленный народ!
Как жаль тебя, как жаль твоей мне доли!
Твой героизм – лишь героизм неволи.
1824
День перед петербургским наводнением,
ОЛЕШКЕВИЧ
Морозом лютым небо пламенело,
Но вдруг померкло, из конца в конец
Покрылось пятнами и посинело.
Так близ огня – промерзнувший мертвец
Не оживет, но, жар вобрав мгновенно,
Обдаст живых дыханьем смрадным тлена.
Мороз упал. Миражем ледяным
Над кровлями раскинувшийся дым
Воздушный город, замок великана
Повис, обмякнув, клочьями тумана
И, в испареньях теплых растворясь,
Покрыл столицу белою завесой.
Снег начал таять. В темноте белесой
На улицах, как Стикс, чернела грязь.
Полозья сняты, вмиг исчезли сани,
Колеса вновь гремят по мостовой.
Карету за аршин перед собой
Не разглядишь во мраке и в тумане.
Лишь огоньком, скользящим средь болот,
От фонарей чуть видный луч мелькнет.
Был поздний вечер. Над Невою сонной
Гуляли снова те же. В этот час
Пустеет все. Шпион не встретит вас,
Да и чиновник вам своей персоной
Пейзаж не портит. Разговор вели
Они на языке чужой земли.
Порой чужую песню напевали,
Порой, шаги замедлив, озирали
Окрестность – нет ли сыщика вдали?
Береговой гранит вздымался хмуро,
Как скалы в Альпах. Только на песке,
Где спуск ведет ступенями к реке,
Чернела одинокая фигура.
У самых вод мужчина с фонарем
Стоял, неверным освещен огнем.
Не сыщик ли? Но что ж глядит он в воду?
Иль перевозчик? Н.о спроси природу:
Возможно ль через лед переплывать?
Рыбак? Но с ним лишь книги да тетрадь.
Приблизились. Но он не обернулся,
Он вытянул веревку из воды,
Пересчитал на ней узлы, нагнулся
И записал каких-то цифр ряды
В свою тетрадь, как будто вычисляя,
Как велика здесь глубина речная.
Свет фонаря, от книги отражен,
Упал на льды мерцанием блестящим,
И в том луче казался желтым он,
Как облако над солнцем заходящим.
Лицом красив и благородно строг,
Листал он том старинный в увлеченье.
Не слышать подошедших он не мог,
Но продолжал, не отрываясь, чтенье,
Лишь руку молча поднял в знак того,
Что просит их не отвлекать его.
И это было так необычайно,
Что путники, хоть на устах у всех
Уж был вопрос, прервали шепот, смех,
И смолкли все, как бы смутившись тайно.
Но вдруг один воскликнул: "Это он!"
Кто – он? Поляк, художник. Но без дела
Лежит его палитра. Он всецело
В науку чародейства погружен,
И Каббалу он знает. Ходят слухи,
Что запросто беседуют с ним духи.
Тут чародей захлопнул книгу, встал,
Сложил листки и, глядя вдаль, сказал:
"С восходом солнца день чудес настанет,
Вслед за второю третья кара грянет.
Господь низверг Ассура древний трон,
Господь низверг развратный Вавилон,
Но третьей пусть мои не узрят очи".
И, глаз не подняв, не взглянув кругом,
Он осветил ступени фонарем,
Взошел по ним и скрылся в мраке ночи.
Никто не понял смысла тех речей,
Кто засмеялся, кто нахмурил брови.
Один вскричал: "Шутник ваш чародей!"
Река шумела, ветер стал суровей,
И, постояв немного над Невой,
Продрогли все и побрели домой.
Но был один. Он в странном нетерпенье
По лестнице взошел почти бегом,
Хотел догнать поляка. В отдаленье
Мерцал фонарь болотным огоньком.
Хотя в лицо не видел чародея,
Что говорили – не дослушал он,
Но, предсказаньем темным потрясен,
Смирить свое волненье не умея,
Хотел понять загадку пилигрим
И мчался в ночь по скользким мостовым.
Он вспомнил голос тот. Во тьме глубокой
Дразнящий луч порой то словно гас,
То, загоревшись точкой одинокой,
Мерцал опять. Так длилось добрый час.
И вдруг он стал на площади широкой.
И пилигрим идет быстрей, быстрей,
Нагнал, – на груде сваленных камней
Стоит художник без плаща, без шляпы.
Рука подъята ввысь. Луч фонаря
Направлен прямо на дворец царя.
Дворец заснул. Спят царские сатрапы.
Но он глядит на угол, где окно,
Одно окно еще освещено,
Глядит, пытливых глаз не отрывая,
И словно богу молится. И вдруг
Заговорил он сам с собою вслух:
"Царь! Ты не спишь! Повсюду ночь глухая,
Уже давно твои вельможи спят,
Лишь ты в окно вперил бессонный взгляд.
В великом милосердье всемогущий
Ниспосылает ангела к тебе,
Чтоб ты помыслил о своей судьбе,
Затрепетал пред карою грядущей.
Ты сон зовешь. Не раз во.сне с тобой
Беседовал хранитель ангел твой.
И был ты чужд и злобе и гордыне,
Но низко пал, тиранство возлюбя,
Твой ангел отступился от тебя,
И стал добычей дьявола ты ныне.
Ты, как виденье, как ненужный бред,
Забыть стремишься ангела совет.
Сегодня льстец тебя как бога славит,
Но завтра сатана тебя раздавит…
Жильцы лачуг – ничтожный, мелкий люд
Допрежь высоких кару понесут.
Так молния страшней на горных скатах
Или на башнях в шумный час грозы,
А меж людей, казня невиноватых,
Она скорей в людские бьет низы…
В разврате, в пьянстве, в роскоши блестящей
Погрязли вы и спите крепким сном,
Забыв, что завтра грянет божий гром,
Как тот стрелок, что бродит в сонной чаще
И зверя бьет без выбора, пока
Не узрит вепря в гущах дубняка.
Я слышу: словно чудища морские,
Выходят вихри из полярных льдов.
Борей уж волны воздымать готов
И поднял крылья – тучи грозовые,
И хлябь морская путы порвала,
И ледяные гложет удила,
И влажную подъемлет к небу выю.
Одна лишь цепь еще теснит стихию,
Но молотов уже я слышу стук…"
Тут он заметил слушателя вдруг,
Задул свечу и поглощен был мраком,
Исчез, как то видение, что нас
Ошеломляет в некий странный час,
Очам блеснув неведомого знаком.
Конец отрывка
Этот отрывок русским друзьям посвящает автор
РУССКИМ ДРУЗЬЯМ
Вы помните ль меня? Среди моих друзей,
Казненных, сосланных в снега пустынь угрюмых,
Сыны чужой земли! Вы также с давних дней
Гражданство обрели в моих заветных думах.
О где вы? Светлый дух Рылеева погас,
Царь петлю затянул вкруг шеи благородной,
Что, братских полон чувств, я обнимал не раз.
Проклятье палачам твоим, пророк народный!
Нет больше ни пера, ни сабли в той руке,
Что, воин и поэт, мне протянул Бестужев.
С поляком за руку он скован в руднике,
И в тачку их тиран запряг, обезоружив.
Быть может, золотом иль чином ослеплен,
Иной из вас, друзья, наказан небом строже:
Быть может, разум, честь и.совесть продал он
За ласку щедрую царя или вельможи.
Иль деспота воспев подкупленным пером,
Позорно предает былых друзей злословью,
Иль в Польше тешится награбленным добром,
Кичась насильями, и казнями, и кровью.
Пусть эта песнь моя из дальней стороны
К вам долетит во льды полуночного края.
Как радостный призыв свободы и весны,
Как журавлиный клич, веселый вестник мая.
И голос мой вы все узнаете тогда:
В оковах ползал я змеей у ног тирана,
Но сердце, полное печали и стыда,
Как чистый голубь, вам вверял я без обмана.
Теперь всю боль и желчь, всю горечь дум моих
Спешу я вылить в мир из этой скорбной чаши,
Слезами родины пускай язвит мой стих,
Пусть, разъедая, жжет – не вас, но цепи ваши.
А если кто из вас ответит мне хулой,
Я лишь одно скажу: так лает пес дворовый
И рвется искусать, любя ошейник свой,
Те руки, что ярмо сорвать с него готовы.
[1832]
ОБЪЯСНЕНИЯ
Стр. 305. Быть может, Ермолов жандармами схвачен? – В России существует уверенность в том; что царь может схватить и увезти в кибитке любого иноземного государя. И действительно, мы не знаем, что бы ответили в некоторых странах фельдъегерю, который явился бы с подобной целью. Впрочем, Новосильцев часто повторял: "Не будет мира до тех пор, пока мы не заведем в Европе такой порядок, при котором наш фельдъегерь мог бы с равной легкостью исполнять одни и те же приказы в Вильно, в Париже и в Стамбуле". Лишение генерала Ермолова, имя которого было очень популярно, власти в Грузии считалось более важным событием, чем победа над каким-нибудь мелким европейским корольком. Этому образу мыслей русских не следует удивляться. Вспомним, что его высочество принц Вюртембергский, осаждая с союзными войсками Данциг, писал генералу Раппу, что русский генерал равен королю и мог бы носить королевский титул, будь на то царская воля. См. Записки генерала Раппа.
Стр. 306. И золото в Риме струилось рекой… – Эти слова произнес король готов, увидав в первый раз римский Колизей.
А солнце уж к западу стало клониться. – В зимнее время в Петербурге темнеет уже к третьему часу дня.
Стр. 307. То дым из бесчисленных труб. – Дым в северных городах, во время мороза, поднимаясь к небу фантастическими узорами, создает зрелище, подобное явлению, именуемому миражем, которое обманывает плавающих на морях и путников в песках Аравии. Мираж представляется то городом, то деревней, то озером или оазисом; все предметы видимы весьма ясно, но приблизиться к ним невозможно, они держатся все время на равном расстоянии от глаз путешественника и наконец исчезают.
Стр. 308. Где жил чухонец… – Финны, по-русски называемые чухонцами или чудью, жили на болотистых берегах Невы, где впоследствии был основан Петербург.
Свозили лес и камень подобротней. – У многих историков можно найти описание основания и строительства Петербурга. Известно, что жителей для этой столицы свозили насильно и что более ста тысяч их погибло во время ее постройки. Гранит и мрамор доставлялись морем из дальних стран.
Стр. 310. Единой церкви соблюдать устав. – Вероисповедания, отпавшие от католической церкви, пользуются особым покровительством в России прежде всего потому, что представители их, с легкостью переходят в греческую веру, следуя примеру немецких князьков и принцесс; а затем и потому, что пасторы являются лучшей опорой деспотизма, внушая людям слепое послушание светской власти, даже в делах совести, за решением которых католики обращаются к церкви. Известно, что аугсбургское и женевское вероисповедания по указу прусского короля соединились в одну церковь.
И пар валит из бледных губ столбами… – Выходящий изо рта во время сильных морозов пар имеет вид столбов, высотою часто в несколько локтей.
Стр. 314. Воздвигла монумент Екатерина. – На памятнике Петра имеется надпись: "Petro Primo Catharina Secunda" ("Петру Первому Екатерина Вторая").
Стр. 315. И упадает в северной столице. – Этот стих переведен из одного русского поэта, имени которого я не помню.
Стр. 316. И нет ему на том пути преграды. – Колоссальный конный памятник Петра и статуя Марка Аврелия, находящаяся в Риме в Капитолии, описаны здесь верно.
Стр. 319. Гвардейский конь солдатского ценней… – Кони русской кавалерии очень красивы и дорого стоят. За солдатского гвардейского коня платят часто несколько тысяч франков. Взрослого человека высокого роста можно купить за тысячу франков. Женщин во время голода в Белоруссии продавали в Петербурге по двести франков. Со стыдом следует признать, что некоторые польские паны в Белоруссии поставляли этот товар.
Стр. 320. Тарантул, вдруг настигнутый врагом… – Тарантул – род больших ядовитых пауков, водящихся в степях южной России и Польши.
Стр. 321. Так на ином заправском арлекине // Побольше пестрых насчитаешь блях… – Российских орденов разных классов, в том числе царских вензелей и так называемых "пряжек", получаемых за выслугу лет, насчитывается до шестидесяти. Иной раз на одном мундире блестят двадцать знаков отличия.
Не сляжет он, не всадит в горло нож… – Не столь давно один из придворных чинов зарезался, потому что на каком-то дворцовом торжестве ему было отведено более низкое место, чем это полагалось по иерархии. Он был Вателем чиновничества.
Стр. 322. Отхлестывает кнутиком дитя. – Портрет наследника цесаревича можно видеть в петербургской картинной галерее Эрмитажа. Художник, англичанин Доу, изобразил его ребенком в гусарском мундире с хлыстом в руках.
Стр. 331. Олешкевич – художник, известный в Петербурге своею добродетелью, глубокими познаниями и мистическими пророчествами. См. его некролог в петербургских газетах 1830 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
СТИХОТВОРЕНИЯ
1817 – 1824 гг.
Городская зима
Сталь блестящих фризских стоп… – подковы лошадей немецкой породы. Неманцы – жители Литвы. В нанкине… – в китайском халате.
[Песнь]
…наш Устав… – устав "Общества филоматов" (то есть любящих науку), тайной организации польской молодежи в Литве, основанной в 1817 г. А. Мицкевичем и группой его товарищей по Виленскому университету.
Песнь филаретов
Филареты (то есть любящие добродетель) – другая, более массовая молодежная организация (1820 – 1823), в деятельности которой участвовал А. Мицкевич.
К.. фонД…
Стихотворение посвящено Яну Кшиштофу Дамелю, виленскому художнику. Мария – Мария Верещака, в которую был влюблен поэт, происходила из состоятельной шляхетской семьи, вышла в 1821 г. замуж за графа Вавжиньца Путткамера.
Иоахиму Лелевелю
Иоахим Лелевель (1786 – 1861) – выдающийся польский историк, в 1830 1831 гг. один из видных участников польского восстания, а затем – деятель польской демократической эмиграции.
БАЛЛАДЫ И РОМАНСЫ
Романтика
…крикнет сквозь ропот Старец… – Имеется в виду виленский профессор, философ-просветитель Ян Снядецкий, участвовавший в литературных спорах и резко выступавший против романтизма.
С в и т е з ь
Свитезь – озеро в окрестностях Новогрудка, родного города поэта. Михал Верещака – брат возлюбленной А. Мицкевича.
Пани Твардовская
Твардовский – герой польских народных легенд, шляхтич-чернокнижник, продавший душу дьяволу.
Лилии
…с Болеславом ушел мой муж в поход… – Болеслав Смелый – польский князь, а затем (в 1076 – 1079 гг.) король.
Дударь
Томаш Зан – университетский товарищ А. Мицкевича, руководитель тайных молодежных кружков, поэт.
КМ***
Стихотворение посвящено Марии Путткамер.
Импровизация для Э. Следзеевской
Элеонора Следзеевская, по мужу – Нелавицкая – жена ковенского учителя, в одной школе с которым преподавал после окончания университета в 1819 г. А. Мицкевич.
К*** ("Руки тянули мы в разные дали…")
Стихотворение посвящено, вероятно, Каролине Ковальской, жене ковенского врача.
В альбом М. С.
М. С. – Мария Сивицкая, жительница Ковна.
Матрос
"Мать" и "дочь", упоминаемые в тексте – Аполлония Пагов-ская и ее дочь, Людвика Костровицкая, которые оказывали помощь членам филаретских кружков, арестованным в 1823 г., после того, как царскими властями были раскрыты тайные организации польской молодежи. В числе узников был и А. Мицкевич, высланный затем в октябре 1824 г. из Вильна в центральные губернии России.
В альбом Людвике Мацкевич
Людвика Мацкевич – невеста Игнация Ходзько, воспитанника Виленского университета, впоследствии известного польского писателя.
В альбом С. Б.
С. Б. – Саломея Бекю, жена профессора Виленского университета, мать знаменитого польского поэта Юлиуша Словацкого.
СТИХОТВОРЕНИЯ
1825 – 1829гг.
В альбом К. Р.
К. Р. – Константы Рдултовский, земляк Мицкевича, в 20-е гг. учившийся в Петербурге.
Восток и Север
Мария Сенковская – жена О. И. Сенковского, известного русского литератора и ученого-ориенталиста, поляка по происхождению.
Путники
Головинские – польское семейство на Украине, в чьем имении побывал А. Мицкевич на пути из Петербурга в Одессу в феврале 1825 г.
Пловец
3. – Иоанна Залеская, жена польского помещика, владевшего имением на Украине, где А. Мицкевич останавливался по дороге из Петербурга, приятельница поэта во время его пребывания в Одессе и в Москве. Ей и ее мужу, Бонавентуре, посвящена поэма "Конрад Валленрод".
В альбом Аполлону Скальковскому
А.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22