...
Что-то неясное заставило тихонько подняться. Сено мягко зашуршало. Дверь конюшни висит неплотно, в щели пробивается призрачный колдовской свет. Он осторожно коснулся прогретых животным теплом досок.
Чуть скрипнуло, дверь ушла в сторону. На темном небе холодно блистают звезды, огромная луна заливает все холодным светом, способном поднимать из могил мертвецов, придавать колдунам недобрую мощь.
С дрожью во всем теле он видел, как огромный черный зверь старательно преследует по небу яркий диск, гасит звезды, и все старается проглотить луну, но та всякий раз либо выскальзывает, либо, проблуждав по его внутренностям, прорывает бок и победно вываливается наружу, еще более чистая, омытая вражеской кровью.
Поднялись из земли, и пошли, убыстряя шаг, призрачные тени римских легионеров. Он отчетливо видел их стройные ряды, что смешались только в
момент, когда налетел ветер и понес их в сторону древних руин, когда-то бывших римской крепостью. Вместе с ветром долетел едва слышный глас Ночного Зверя, который может ослепить путника, если у него нет амулета, а у холма мелькнули едва заметные горбатые спинки народца Холмов, что живет в подземных норах.
— Кто я? — прошептал он. В груди расплывалась тупая боль. — Что со мною?
Челядь еще спала, но он проснулся мгновенно, разом вспомнив, что с ним случилось с того момента, как он открыл глаза и увидел склонившееся над ним прекрасное лицо молодой девушки. У нее такие звездные глаза, яркие и чистые...
Из могучей груди вырвался вздох. Еще бы вспомнить, что было раньше!
В помещении воздух был сухой и теплый. Мирно посапывает кузнец Гнард, от очага веет сухим жаром. Угольки шуршали, пощелкивали, в трубе завывало на разные голоса. Внезапно с треском лопнуло горящее бревно, багровые угольки раскатились по земляному полу. Гнард всхрапнул, проснулся. Глаза дикие, тут же принялся сгребать багровые комочки поленом, а пламя острыми, как наконечники копий, языками уже лизало котел.
Утром Долм, старший конюх, оглядел Фарамунда с головы до ног оценивающим взглядом:
— Он еще негоден таскать бревна... но навоз убирать может. Как думаешь, хозяин?
— Бери, — согласился Свен. — Хоть он не наш, а человек Лютеции... но пусть отрабатывает хлеб...
— У меня отработает!
— Только не чересчур, — предупредил Свен. — У него раны еще не закрылись.
В голосе хозяина крепости звучала холодная заботливость хозяина о своей скотине, которую надо кормить и не доводить до того, чтобы пала.
Долм поманил Фарамунда:
— Иди сюда. Отныне жить и спать будешь здесь. В конюшне.
Из раскрытых ворот вкусно пахло свежим сеном, несло теплым навозом. Фарамунд шагнул вслед за конюхом. Кони фыркали и чесались, в полутьме их глаза блестели дружелюбно.
Долм буркнул:
— Спать будешь вон в том стойле. Пока оно свободно, но когда приведут коня, тебе придется поискать что-то еще... В куче навоза можно, ха-ха!.. По крайней мере, тепло.
С этого дня он спал на сене, вывозил навоз, чистил коней жесткой скребницей, а когда повели на перековку, помогал даже кузнецу с инструментом. Из-за того, что поселили не с людьми, а с животными, хоть и с благородными конями, его сразу зачислили в отребье. Даже этим неудачникам, что кормились самой черной работой, надо иметь кого-то для шуток и издевок, а с того дня, как заболел и помер горбатый Вапля, все ходили угрюмые и разряжались только в частых драках.
Разнесся слух, что с севера, помимо только что прошедших готов и герулов, надвинулись еще неведомые народы. Не грабители, а идут всем племенем, все сжигая на пути, убивая даже женщин и детей, что значило: ищут новое место для поселения. За конными отрядами тянется видимо-невидимо повозок, где прячутся женщины и дети, а следом гонят свой скот и захваченные стада.
Тревор все же готовился при первой же возможности покинуть крепость Свена. Больше всего настаивал Редьярд: бесился при виде хозяйских взглядов, которые Свен все чаще бросал на Лютецию. В крепости уже знали, что гости вот-вот покинут крепость. В кузнице перековывали коней, в оружейной работали дни и ночи, заново подгоняя доспехи, оружие. Тщательнее всего готовили подаренную Свеном старую повозку. Тревор не хотел, чтобы развалилась в тяжкой дороге, или движение задерживалось из-за частых поломок.
Самые неспокойные кони давали ему расчесывать себе гривы, преспокойно позволяли брать за задние ноги и рассматривать приколоченные подковы. Он завозил на большой одноколесной тачке овес, вывозил навоз, поил и скреб их жесткими щетками.
Женщины бурга во главе с Фелицией, женой Свена, вечерами обычно пряли на втором этаже, на галерее, все старались сесть поближе к перилам, можно посматривать, кто куда идет и что несет. Когда руки круглые сутки заняты пряжей, все станет интересным, даже курица, пьющая воду или бредущая вдоль забора свинья.
Лютеция присоединилась к ним уже на второй день. Прялка в ее руках вертелась быстро, нить никогда не рвалась, среди девушек бурга она сразу засияла как редкий драгоценный камешек.
Лютеция заметила, что наибольшее оживление всякий раз вызывает новый конюх. Вывозил ли он навоз или же толкал перед собой тачку с мешками зерна, здесь на веранде ахали и восторженно вскрикивали. В самом деле, широкая мускулистая спина отсюда сверху видна особенно эффектно. Каждый мускул, каждая мышца прорисовываются четко, рельефно, черные волосы прячут шею, падая на плечи, а руки словно обвиты сытыми змеями.
Фелиция по-хозяйски наклонилась над перилами, взгляд ее голубых глаз был задумчив.
— Мне все кажется, я его где-то видела...
— Где? — вырвалось у Лютеции.
— Сейчас припомню... Вот эта фигура... Именно это лицо...
— Ну-ну!
Хозяйка покачала головой, на лице отразилось разочарование:
— Вспомнила... Когда-то меня маленькой взяли на римскую виллу. Там у входа, я хорошо помню... Да, у самого входа я наткнулась на статую их бога! Не помню, какого. У них они все мускулистые, с красивыми телами. Так вот этот конюх... гм... как будто с него лепили ту статую. Точнее, вырубили. У них все статуи из белого мрамора.
Служанки захихикали. Фелиция прикрикнула, их пальцы быстрее забегали по шерстяной нити, но девушки то и дело поглядывали во двор.
Клотильда хитро взглянула на Лютецию. Голосок служанки стал таинственным:
— Госпожа, а как вы думаете?
— О чем?
— Ну, — сказала Клотильда смущенно. Хозяйка не обязана думать об этом конюхе, как простая служанка. — Кто этот человек... Что с ним случилось? Неужто, в самом деле, можно так стукнуть по голове, что череп цел, а вся память оттуда вылетит?
Лютеция сказала холодновато:
— Не знаю, я не воин. Я бы скорее предположила, что какая-то женщина ему настолько вскружила голову, что он ее потерял вовсе.
— Женщину? — не поняла Клотильда
— Женщину, глупенькая. А голову... Голову потерял свою. И свой разум.
— А такое бывает? — воскликнула Клотильда.
— Дядя рассказывал... — голос Лютеции стал тихим, глаза заволокло мечтательной дымкой. — Бывает любовь... Тогда человек бросает все... что у него есть, снимает свои одежды правителя...
— Даже правителя?
— Не перебивай! Так интереснее.
— Молчу-молчу. С одеждами правителя — да, интереснее.
— Снимает одежды и уходит в дальние страны.
— Дальние страны... Как интересно! Это мы — дальние страны? Рассказывайте, госпожа, рассказывайте!..
Но Лютеция спохватилась, лицо стало строгим и надменным. Клотильда поспешно уткнулась в работу.
Долм осмотрел коней с одобрением, кивнул:
— Говорят, не помнишь, кем был?
— Не помню.
— Так я тебе скажу, — сказал Долм.
— Кем?
— Хорошим конюхом, — заявил Долм. — Ты знаешь, как смотреть за ними. Я тебя даже не учил, как замазывать трещины в копытах, ты сам додумался. Или знал?
Фарамунд призадумался, но в черепе оставалось пусто как на пепелище.
— Не помню. Ничего не помню!
Долм смотрел оценивающе, даже отступил на шаг, чтобы оглядеть странного человека с головы до ног. А чтобы посмотреть на его плечи, отступить надо было обязательно, да еще и повернуть голову сперва в одну сторону, потом в другую.
— А верхом ты ездил?
— Не помню, — ответил Фарамунд убито.
— Ладно, — сказал Долм со смешком, — это мы сейчас увидим.
— Как?
— Почему бы тебе не попробовать сесть верхом? Прокатись чуть по двору! Может быть, что-то вспомнишь.
Кони вскинули головы, на Фарамунда из каждого стойла смотрели добрые коричневые глаза. Он любил коней, они его знали и любили. Долм, похоже, нарочито не сказал, на какого коня можно сесть.
Фарамунд остановился возле могучего вороного жеребца. Тот вскинул голову, мощные челюсти все еще перетирали отборный овес. Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Фарамунд ощутил толчок в груди.
Долм вытаращил глаза, когда Фарамунд вывел жеребца:
— Ты что? Сесть на этого зверя?
— А что, скинет?
— Не обязательно, — ответил Долм, он широко улыбался, — но и слушаться не станет. Он знает только самого хозяина...
Фарамунд быстро оседлал, его пальцы ласково коснулись подрагивающей кожи умного сильного зверя. Долм ахнул, когда этот человек вскочил в седло, не коснувшись стремени.
Жеребец дико заржал, то ли от изумления, то ли оскорбившись, поднялся на дыбы. Крепкие копыта замолотили по воздуху с такой силой, что разбили бы любые черепа вместе со шлемами.
— Останови!..
Фарамунд услышал далекий удаляющийся крик. Мимо мелькали стены. Далеко впереди блеснул свет, ворота распахнуты, в бург медленно заезжает повозка.
Он успел увидеть насмерть перепуганное лицо, вскинутые руки, словно возница защищался от призрака. Конь каким-то чудом перемахнул наискось повозку, под копытами загремела сухая, утрамбованная колесами земля.
Ветерок превратился в сильный встречный ветер. Копыта стучали часто, стук перешел в мелкую дробь, словно из порванного мешка сыпался сухой горох.
Он ощутил, что конь слушается, и что, самое дивное, он сидит на нем так, как будто родился и жил в седле. А этот могучий зверь несется уже как птица над землей, словно огромный стриж! Ветер свистит в ушах, треплет волосы, а грудь разбухает, то ли раздуваемая ветром, то ли потому, что изнутри рвется неведомое ликование...
Дурацкое ликование, ведь он раб, он слуга этих людей, но почему так счастлив, так безумно рад, что земля несется навстречу, исчезает за спиной, ветер уже не треплет волосы, а дергает, далекий горизонт приближается быстро! Оттуда появляются дома и деревья, но дальше еще мир, еще люди, еще неведомые страны, еще Неведомое...
Он внезапно заорал, завопил, даже пытался свистеть, но воздух раздувал рот и выворачивал губы, вбивал свист обратно. Ноги напряглись, он чувствовал, что вот-вот взлетит в небеса, что с ним творится нечто неведомое, непонятное...
Конь начал хрипеть, с удил срывались клочья желтой пены. Он сам хотел мчаться и мчаться, но бока покрылись мылом, раздувались часто и бурно, словно жабры у выброшенной на берег рыбы.
Долм вскочил с бревна, едва заслышал стук копыт. Лицо его было бледным, в глазах страх.
— Цел? — вскрикнул он. — Конь цел?
— В порядке, — прохрипел Фарамунд. Его раскачивало в седле от усталости. — Он как ветер...
— Еще бы! Это же конь Свена! Если бы с ним что случилось, хозяин бы нам обоим головы снял...
Фарамунд не слез, а сполз по мокрому боку измученного животного. Долм подхватил под уздцы, бегом повел по кругу, охлаждая, не давая запалиться дорогому жеребцу. Когда он, сделав круг, приблизился, Фарамунд спросил сипло:
— Я точно был конюхом?
Долм бросил на него свирепый взгляд, в котором были страх и отчаяние. В следующее мгновение Фарамунд видел только удаляющуюся спину старшего конюха и блестящий от пота круп жеребца.
Впрочем, теперь он и сам чувствовал, что вряд ли был именно конюхом.
Стаи воробьев с веселым щебетом бросились расклевывать конские каштаны. Сквозь тучи проглянуло слабое солнышко, непереваренные зернышки овса заблестели как крупинки янтаря.
Он перевернул тележку, вытряхнул. Колеса почти не вращаются, подумал угрюмо, надо попросить кузнеца поправить, иначе проще вместо колес поставить полозья.
Воробьи чуть отпорхнули с дороги, а он покатил тележку, толкая впереди себя. Голова сегодня не болит, даже когда тупо пытается проломиться сквозь стену: кто он? Что с ним было? Как его зовут на самом деле?
Тележка вдруг остановилась, будто налетела на пень. Дорогу загораживал толстый, поперек себя шире, массивный мужик. Брюхо выпирало из-под полотняного передника. Рядом с ним стояли еще двое, Фарамунд ощутил на себе их наглые ощупывающие взгляды. Тоже крепкие, пропахшие деревом, смолой, стружками, все трое явно плотники...
— Ты... эта... — прогудел мужик в переднике. — Ты эта... чего?
— Что? — спросил Фарамунд. — Просто работаю.
Они некоторое время рассматривали его, один даже обошел со всех сторон. Фарамунд почти наяву увидел, как мучительно во всех трех черепах бьется одна и та же мысль: что же такое учинить, если к Неяссе не пойти: там старший конюх забавляется, к Голунде тоже не заглянешь — дворецкий почтил вниманием самую пышную бабенку, а пива больше не подадут...
Наконец, самый толстый, который в переднике, с некоторым изумлением указал пальцем:
— У него ж сапоги почти новые!..
— Да, — согласился второй. — Мне впору.
— Ну, нет, — оскорбился третий. — За них Киззик даст не меньше, чем по две кружке пива на каждого!
Оглянулись на самого массивного, тот вытер руки о передник, подбоченился. Глаза его не отрывались от сапог на неподвижном Фарамунде.
— Да, — раздался его густой голос, похожий на рев. — Да.
— Что «да»? — переспросил первый быстро. — Отдаешь мне сапоги?
— За пиво! — крикнул второй. — Носач, за пиво!
— За пиво, — бухнул толстяк, которого звали Носачем.
Первый повернулся к Фарамунду:
— Эй, чужак! Быстро скидывай сапоги.
Фарамунд тупо уставился в их лица. Все трое стояли такие огромные,
сильные, здоровые, что он сразу ощутил не только усталость после тяжкого рабочего дня, но и как ноют еще не зажившие раны.
— Это мои сапоги, — прошептал он.
— Уже нет, — весело сказал второй. — И даже не Куцего. Они уже Киззикины.
А первый добавил с кривой усмешкой:
— И вообще это уже не сапоги, а шесть кружек пива.
Во взгляде его было сожаление. Фарамунд попробовал обогнуть их с тележкой, но они со смехом загораживали дорогу. Он беспомощно поднял голову. Из окон кое-где выглядывали смеющиеся бессердечные лица. Мужчины и женщины смеялись над его беспомощностью.
Он попятился с тележкой, повернул и попытался объехать их слева, но гигант Носач выставил ногу, и колесико уперлось как в дерево.
Фарамунд попросил торопливо:
— Пропустите меня. Мне надо в конюшню.
— Так иди, — разрешил Носач. — Только сапоги оставь.
— Кони тебя и босым узнают, — добавил первый.
А второй, которому это наскучило, или же торопился вкусить пива, грубо ухватил Фарамунда за плечо, развернул и ударил кулаком в лицо. Боль ожгла скулу, Фарамунд отшатнулся, его левая нога поднялась, словно он пытался сохранить равновесие, но вместо этого, каблук ударил в колено обидчика.
Тот охнул, выругался, бросился, ковыляя, вперед, потому что помощник конюха сам упал от толчка на спину. Его бы хорошо ногами, лежачего, можно запинать до смерти, но тот неожиданно перевернулся через голову и встал на ноги.
— Убью! — заорал дико Куцый.
Он ринулся, размахивая крепкими желтыми кулаками. Фарамунд слегка сдвинулся вправо, затем влево, так подсказывало само тело, а ему некогда спорить, его собственный кулак неуловимо быстро метнулся вперед. Пальцы другой руки захватили за кисть руку противника, тело разом согнулось... Он услышал хруст лопнувшей чужой переносицы, затем тяжелое тело перевалилось через спину. Снова хрустнуло, а третий раз хруст раздался в тот момент, когда Куцый обрушился на землю и застыл там, раскинув руки. Лицо было кровавой маской, оттуда толчками выбивался бурунчик крови. Сломанная в броске через спину рука была неестественно вывернута.
Мгновение двое смотрели, выпучив глаза, затем оба бросились остервенело и слаженно. Фарамунд отступил на шаг, уклоняясь от ударов. Руки задвигались, словно сами по себе. Тело увертывалось, а когда он каким-то образом сумел ухватить второго и завернуть к себе спиной, нога ударила с такой силой, что он сразу с холодком ужаса понял, что позвоночник этого дурака сломан...
Носач ухватил его за плечо, пальцы сжались как железные. Огромный кулак метнулся прямо в голову Фарамунду. Мелькнули налитые бешеной злобой глаза плотника. Кулак просвистел мимо, чуть задев ухо, а он рывком освободил плечо, ударил в великана в середину груди, а затем, развернув, сильным толчком швырнул в стену.
До стены было не меньше десяти шагов. Однако Носач пронесся как олень, стена задрожала от удара. Мускулистый толстяк сполз по ней, похожий на огромный жирный плевок.
Фарамунд стоял, весь дрожа от страха и ярости. В черепе безумной чередой проносились страшные картины мести:
1 2 3 4 5 6 7 8