— Саша, ты в своем репертуаре! Откуда ты только берешь такие выражения?
— Из окружающей среды, Константин свет Димитриевич.
Окружающая среда у них была одной и той же, но, на удивление, к Косте Меркулову не приставало ничего низкого. Меркулов был аристократом в словах, внешности и поступках. Иногда это мешало его друзьям, иногда помогало. В данном случае — помогло: благородство не позволило Константину Дмитриевичу отказать своему лучшему подчиненному в заслуженном отпуске.
…Ну и ну! Новое слово в медицине! Оказывается, депрессия — болезнь заразная. Причем передается она на расстоянии и даже по мобильному телефону. Судите сами.
Едва Турецкий вышел из кабинета Меркулова, лелея в папочке драгоценное, подписанное начальником прошение об отпуске, как мобильный на поясе его брюк под пиджаком настойчиво и бодро запиликал.
— Салют, генерал! Как жизнь?
— Салют, генерал! — Звонил Слава Грязнов, закадычный дружище и начальник управления МВД. — Дела такие, что случаются раз в три года, а то и реже. В отпуск ухожу!
— В отпуск? Надолго? С какого числа? Как добился?
Поговорили — и готово дело, зараза перекинулась на Грязнова. Он тотчас принялся путать документы, испытывать слабость, а к концу дня депрессия одолела его настолько, что не оставалось ничего другого, как бежать к чудесному доктору Вениамину Михайловичу. Тот, узнав, что перед ним Сашин друг, немедленно осчастливил его пространной выпиской, свидетельствующей о том, что нервная система грозы московских уголовников вконец истощилась от тяжелой и грязной работы.
— Вы теперь не просто друг, — напутствовал Грязнова Вениамин Михайлович, приподнявшись на прощание из своего кресла, — вы мой помощник. Увезите Турецкого подальше от Москвы. Проследите за ним, чтобы он соблюдал режим дня, правильно питался и принимал лекарства. И, умоляю, ограждайте от всяких этих ваших уголовных дел!
Вячеслав Иванович твердо обещал оградить.
2
— Уважаемые пассажиры, мы совершаем рейс номер четыре тысячи триста тридцать восемь Варшава — Москва. Прослушайте правила поведения на борту…
Для Яцека Зенкевича не представляли ни малейшего интереса правила поведения на борту. Десять минут спустя не заинтересовало его и созерцание стюардессы, с улыбкой фотомодели демонстрировавшей процесс надевания спасательных жилетов. Единственной вещью на всем белом свете, которая в данный момент привлекала его внимание, были ноги пани, занимавшей место напротив через проход. Удивительные, редкостные ноги! Длинные, но не тощие, крепкие, но без лишней мускулистости, в чулках с розоватым отливом, которые придавали сексуальным икрам девичью невинность. Дар природы, королевские ноги! С обладательницей таких нижних конечностей стоило завязать ни к чему не обязывающий флирт, повести ее вечером в бар. Яцек бывал в Москве, знал местные заведения и вообще был человеком состоятельным. Увы, на чудных, редкостных коленях лежал ноутбук, по клавиатуре которого увлеченно щелкала пальцами пани. Оторвется ли она когда-нибудь от своей железяки? Хоть бы встала размяться, хоть бы в туалет отлучилась! С того момента, как присела, щелкает и щелкает! Да что там у нее такое захватывающее?
— Завтрак, чай, лимонад?
Стюардесса с дежурной улыбкой разносила напитки. Пани с ноутбуком не откликнулась. Отозвался ее сосед, сидевший возле иллюминатора потрепанный тип с брюшком, в потертом линялом джинсовом костюме и клетчатой красной рубахе, как у американского фермера:
— Два лимонада, пожалуйста.
Похоже, что эти двое летели в Москву вместе. Что только элегантная пани в нем нашла? Яцек оценивающе посмотрел на ее спутника. Линялая джинса, клетчатая рубаха, двухдневная небритость, длинноватые кудрявые волосы, пробитые на макушке лысиной. Лох обыкновенный, да еще и престарелый. Но то, что пани не одна, охладило пыл Яцека. Он отвернулся от выдающихся конечностей и занялся кроссвордом из последнего номера «Жиче Варшавы».
В эту минуту обладательница королевских ног Ванда Завадская оторвала усталые, покрасневшие глаза от экрана портативного компьютера и устремила взгляд за иллюминатор, хотя смотреть там было абсолютно не на что, кроме ровной, пронизанной июльским солнцем атмосферной голубизны.
На экране остался гореть текст:
…
«ВОСКРЕШЕНИЕ РУССКОГО АВАНГАРДИСТА
Так что же случилось с Бруно Шерманом?
Русская культура возвращает себе то, что принадлежит ей по праву. С 20 мая по 14 сентября в московском Музее русского авангарда проходит выставка шедевров русского авангарда, организованная частным коллекционером, известным меценатом Семеном Талалихиным. В настоящее время Талалихин проживает в Монако, где владеет футбольным клубом «Ахиллес», однако не забывает родную страну. Десять картин из представленных на выставке относятся к его богатейшей коллекции произведений искусства, остальные он вывез из музеев Омска, Иванова, Рязани, где они пылились в запасниках. На устроение этой выставки Семен Талалихин потратил 500 000 евро. «Вкладывать деньги в то, чтобы русские люди знали и любили шедевры своего изобразительного искусства, — заявил он прессе, — значит вкладывать их в будущее величие России».
Несомненно, посетители выставки высоко оценят представленные здесь полотна, принадлежащие кисти Бруно Шермана. Творчество этого крупнейшего художника оставалось долгое время скрытым от русской публики. Его судьба одновременно и необычна, как судьба любого гения, и в какой-то мере типична для человека его национальности, его среды, его эпохи. Польша и Россия — вот две страны, с которыми связана жизнь художника. Сын известного варшавского адвоката, с детства владевший несколькими иностранными языками, в том числе и русским, Бруно Шерман приехал в Москву в 1908 году, чтобы продолжить здесь образование и развить талант художника. Уже его ранние работы показывают, что направление, в котором работал Шерман, резко отходит от принятой в то время академической манеры письма. Вскоре он становится членом возникшего в 1910 году объединения живописцев-авангардистов «Бубновый валет». «Бубновый валет» вырос из заимствованного постимпрессионизма, из сезаннизма, из Ван Гога, Матисса и Гогена, но усвоил их настолько органично и талантливо, что из эпигонского превратился в оригинальное художественное явление. Петр Кончаловский, Роберт Фальк, Александр Куприн, Александр Осмеркин, Аристарх Лентулов, Владимир Татлин, Илья Машков, Наталья Гончарова, Михаил Ларионов, менее известные, но от этого не менее значительные Бейгун, Гришенко, Плигин, Рождественский — вот имена «бубновых валетов», которые составляют ныне пантеон русского авангарда. И хотя объединение просуществовало до 1917 года, последователи его в живописи существуют и сейчас.
Бруно Шерман стоит особняком даже в этом ряду блестящих имен. Многие искусствоведы называют его одним из основателей современного искусства, и с ними можно согласиться. К сожалению, сохранилось не так много полотен Шермана, многие бесследно исчезли. Это связано с обстоятельствами жизни художника и его смерти, наступившей, как указывают официальные источники, во время гитлеровской оккупации Львова. Незадолго до начала Великой Отечественной войны Бруно Шерман приехал во Львов, аннексированный в 1939 году, согласно пакту Молотова — Риббентропа, где проживал его брат Мстислав. После того как немецкая армия вошла во Львов, Шерман вместе со своим братом и тысячами других львовских евреев вначале оказался в гетто, а затем был расстрелян зондеркомандой.
Такова общепринятая версия. Но есть и другие. Недавно открывшаяся выставка уже стала сенсацией. На ней представлено полотно из частной коллекции, принадлежащее, по мнению самых авторитетных экспертов, кисти Шермана. По составу красок и характеру холста можно сделать заключение, что оно написано не ранее шестидесятых годов минувшего двадцатого века. Картина, получившая название «Дерево в солнечном свете», изображает, как утверждают ботаники, карагач — растение, характерное главным образом для Средней Азии. Если верить этим данным, получается, что Бруно Шерман каким-то образом выжил во время львовской оккупации. В шестидесятые годы он был еще жив и работал в Средней Азии. Какие ветры занесли туда варшавянина? Проживал ли он там постоянно или посещал эти края как турист? Представители польского Фонда Бруно Шермана желали бы провести расследование с целью установить истину.
Не ошибаются ли специалисты? Действительно ли жизнь Бруно Шермана оборвалась позже, чем утверждают его биографы? Сколько картин, кроме «Дерева в солнечном свете», он написал после своей официальной смерти и увидит ли их мир? Время задает загадки, на которые мы пока не находим ответа».
Сигнализация ноутбука угрожающе запищала, предупреждая, что заряда в аккумуляторах почти не осталось. Ванда Завадская успела выключить компьютер, аккуратно закрыла его и откинулась на спинку мягкого кресла, созерцая заоблачные дали. В этой ослепительной голубизне было что-то помогающее рассуждать.
Тридцатисемилетняя Ванда, известная журналистка, специализирующаяся на вопросах искусства, считалась не последним человеком в варшавской светской жизни. А с тех пор как она возглавила общественный комитет имени Бруно Шермана, известность ее возросла. Кстати, руководить деятельностью комитета ее попросила сама пани Иоланта Квасьневская, жена нынешнего президента, с которой они подружились еще в юности, когда сами шили себе мини-юбки, потому что в социалистической стране даже это было дефицитом. Да-а, скажи им кто-нибудь в те времена, что еще при их жизни в Польше будет президент, а этим президентом станет Александер — вот было бы смеху на всю компанию! Но суть не в этом, а в том, что Шерман в Польше необычайно популярен, а пани Иоланта — его дальняя родственница. Следовательно, для поляков дело чести — узнать наконец, что стало с их великим соотечественником, и, если удастся, спасти для родины еще несколько его картин.
И, как вскоре выяснилось, не только для поляков. Через неделю после открытия знаменитой выставки, осложненной скандалом вокруг картины «Дерево в солнечном свете», в доме Ванды раздался звонок. Некая женщина предупредила, что сейчас с госпожой Вандой Завадской будет разговаривать заместитель государственного секретаря Соединенных Штатов Америки по обороне. Ванда как раз переодевалась к приему гостей и замерла с трубкой возле уха, придерживая свободной рукой лямку незастегнутого лифчика. На кухне кипела и плевалась тушеная капуста, которой предстояло превратиться во вкусный бигос. «Это какая-то ошибка!» — не успела выпалить Ванда, как женский голос в трубке сменился мужским. Заместитель госсекретаря по обороне поздоровался по-польски, но после первых же слов они перешли на английский, которым журналистка владела великолепно. Джордж Шерман, правнук Бруно, был глубоко растроган тем, что на родине прадеда так чтят память великого сына польского народа, и готов внести свой вклад в дело сохранения и приумножения наследия художника; особенно если удастся установить, что же случилось с Бруно. Вклад Джорджа составит миллион долларов. От госпожи Завадской требуется всего лишь назвать номер счета, на который следует перевести деньги. Миллион долларов — сумма более чем значительная, но Ванда была поражена даже не ее размером, а тем, что в голосе заместителя военного министра США, которому по должности полагалось быть хладнокровным и невозмутимым, послышались слезы, когда он произнес «мой прадед». Если Бруно Шерман спустя столько лет остается так дорог, так нужен людям, ради него стоит работать! И энергичная Ванда взялась за работу засучив рукава.
После сенсационного заявления, сделанного экспертами, комитет Шермана направил сразу несколько запросов в различные правительственные органы России, Германии и Украины. Из Германии пришел вежливый ответ: установить, действительно ли художник Шерман был расстрелян во время оккупации Львова, не представляется возможным, так как расстрельные списки уничтожены; но, так или иначе, правительство Германии пользуется случаем еще раз заявить о своем раскаянии в том, что немецкий народ причинил во время Второй мировой войны такие страдания польскому народу. В тоне русских и украинских ответов не было никакой извиняющейся интонации. Скупо и сухо на официальных бланках с печатями сообщалось: «Не был… Не состоял… Не значился… Утрачен архив…»
И вот теперь она летит в Россию с новым, необычным предложением, которое должно сдвинуть дело с мертвой точки. Оно поможет окончательно установить факты жизни и смерти звезды русского и польского авангарда. Для этого нужны большие деньги, но благодаря Джорджу Шерману в средствах комитет не стеснен…
— Будешь пить лимонад, Ванда? — вывел ее из задумчивости спутник, наклонившись к самому уху Ванды. Очнувшись от размышлений, Ванда удивленно посмотрела на серый пластмассовый поднос, на котором в приземистой чашечке плескалась желтоватая, успевшая нагреться жидкость.
— Нет, спасибо, Лео. Можешь выпить мою порцию.
Продюсер, коммерсант и владелец художественных галерей как в Варшаве, так и в Берлине, знаменитый Лев Ривкин шел по Садовому кольцу. Ему не составило бы труда подкатить к нужному месту на белом «мерседесе» или, того лучше, на изысканно-длинном «линкольне». Москва — не Рим, здесь отсутствуют правила, запрещающие въезд в историческую часть города на автотранспорте, размеры которого превышают определенный стандарт. Почему же Лев Ривкин, как обычные «безлошадные» граждане, напрягал свои отвыкшие от физических нагрузок ноги в намерении добраться туда, куда ему надо? Возможно, он направлялся к человеку, которого совершенно не хотел поражать своим богатством. Тем более, Лев никогда не любил форсить: как человек с безупречным вкусом, он терпеть не мог бросающихся в глаза золотых побрякушек, бриллиантовых запонок и прочих примет ошалевших от собственного везения нуворишей. Либо Лев Ривкин слишком давно не был в Москве, уроженцем которой всегда себя считал, и просто прогуливался по знакомым местам. Действительно, по документам он появился на свет в городе Дрогобыче, что способствовало его эмиграции в Варшаву, а позже в Западный Берлин. Но маленького Леву, завернутого в пестрое лоскутное одеяльце, мать, торопясь встретиться с отцом-военным, привезла в столицу необъятной советской родины, когда младенцу было всего два месяца от роду, и первые его воспоминания, первые шаги, первые школьные отметки, первые любовные радости были связаны с Москвой. Эта память — память сердца — не давала ему покоя все время разлуки с любимым городом.
Лелея воспоминания, Лева совершил длинную прогулку: от гостиницы «Арбат» в Плотниковом переулке по Арбату до высотки на Смоленской площади, а оттуда по Садовому кольцу до Сухаревской площади, бывшей Колхозной. От незабвенного старого Арбата, по которому Лева бегал в кино на фильмы про разведчиков, во дворах которого играл с друзьями в футбол мячом, набитым тряпками, придававшими ему каменную плотность, — не осталось ничего, кроме театра Вахтангова и зоомагазина, да и те сменили фасад. Фонари из спектаклей о прошлом (ах да, уже позапрошлом) веке, интернациональные орды панков и хиппи, множество лотков и лавчонок с сувенирами — Арбат стал улицей для прогулок туристов, а не для повседневного бытия. Садовое кольцо изменилось еще сильнее. Повсюду стояли рекламные щиты — дорогие и эффектные снимки не менее дорогих и эффектных товаров. Лева испытал внезапный приступ грусти. Впрочем, чего он ждал? Что за частоколом полосатых пограничных столбов в заснеженной столице северного государства он увидит не изменившийся оазис детства? Детство Ривкина было прекрасно, потому что детство прекрасно всегда. А вот за юношеские годы ему совсем не было оснований благодарить партию и правительство.
Собственно, он не натворил ничего, что считалось противозаконным в США или в Германии. В любом нормальном государстве его поступок не удостоился бы внимания полиции. Но Советский Союз не был нормальным государством, и отношение его к своим гражданам не было нормальным. Лева оказался чуть сообразительнее, предприимчивее, решительнее своих друзей — и попал под следствие, в то время как они остались на свободе. Конечно, по молодости он действовал с безумной неосторожностью. У него не было ни связей в милиции и партийных органах, ни денег. У него не было влиятельных родственников. У него осталась одна только мать, которая рыдала в убогой комнатушке коммунальной квартиры, а потом вытирала слезы и несла на свидание непутевому сыну куриный суп в банке, тщательно обвязанной марлей с жирными пятнами. «Лева, обязательно ешь суп, а то испортишь желудок», — твердила она подследственному, словно дошколенку.
1 2 3 4 5 6
— Из окружающей среды, Константин свет Димитриевич.
Окружающая среда у них была одной и той же, но, на удивление, к Косте Меркулову не приставало ничего низкого. Меркулов был аристократом в словах, внешности и поступках. Иногда это мешало его друзьям, иногда помогало. В данном случае — помогло: благородство не позволило Константину Дмитриевичу отказать своему лучшему подчиненному в заслуженном отпуске.
…Ну и ну! Новое слово в медицине! Оказывается, депрессия — болезнь заразная. Причем передается она на расстоянии и даже по мобильному телефону. Судите сами.
Едва Турецкий вышел из кабинета Меркулова, лелея в папочке драгоценное, подписанное начальником прошение об отпуске, как мобильный на поясе его брюк под пиджаком настойчиво и бодро запиликал.
— Салют, генерал! Как жизнь?
— Салют, генерал! — Звонил Слава Грязнов, закадычный дружище и начальник управления МВД. — Дела такие, что случаются раз в три года, а то и реже. В отпуск ухожу!
— В отпуск? Надолго? С какого числа? Как добился?
Поговорили — и готово дело, зараза перекинулась на Грязнова. Он тотчас принялся путать документы, испытывать слабость, а к концу дня депрессия одолела его настолько, что не оставалось ничего другого, как бежать к чудесному доктору Вениамину Михайловичу. Тот, узнав, что перед ним Сашин друг, немедленно осчастливил его пространной выпиской, свидетельствующей о том, что нервная система грозы московских уголовников вконец истощилась от тяжелой и грязной работы.
— Вы теперь не просто друг, — напутствовал Грязнова Вениамин Михайлович, приподнявшись на прощание из своего кресла, — вы мой помощник. Увезите Турецкого подальше от Москвы. Проследите за ним, чтобы он соблюдал режим дня, правильно питался и принимал лекарства. И, умоляю, ограждайте от всяких этих ваших уголовных дел!
Вячеслав Иванович твердо обещал оградить.
2
— Уважаемые пассажиры, мы совершаем рейс номер четыре тысячи триста тридцать восемь Варшава — Москва. Прослушайте правила поведения на борту…
Для Яцека Зенкевича не представляли ни малейшего интереса правила поведения на борту. Десять минут спустя не заинтересовало его и созерцание стюардессы, с улыбкой фотомодели демонстрировавшей процесс надевания спасательных жилетов. Единственной вещью на всем белом свете, которая в данный момент привлекала его внимание, были ноги пани, занимавшей место напротив через проход. Удивительные, редкостные ноги! Длинные, но не тощие, крепкие, но без лишней мускулистости, в чулках с розоватым отливом, которые придавали сексуальным икрам девичью невинность. Дар природы, королевские ноги! С обладательницей таких нижних конечностей стоило завязать ни к чему не обязывающий флирт, повести ее вечером в бар. Яцек бывал в Москве, знал местные заведения и вообще был человеком состоятельным. Увы, на чудных, редкостных коленях лежал ноутбук, по клавиатуре которого увлеченно щелкала пальцами пани. Оторвется ли она когда-нибудь от своей железяки? Хоть бы встала размяться, хоть бы в туалет отлучилась! С того момента, как присела, щелкает и щелкает! Да что там у нее такое захватывающее?
— Завтрак, чай, лимонад?
Стюардесса с дежурной улыбкой разносила напитки. Пани с ноутбуком не откликнулась. Отозвался ее сосед, сидевший возле иллюминатора потрепанный тип с брюшком, в потертом линялом джинсовом костюме и клетчатой красной рубахе, как у американского фермера:
— Два лимонада, пожалуйста.
Похоже, что эти двое летели в Москву вместе. Что только элегантная пани в нем нашла? Яцек оценивающе посмотрел на ее спутника. Линялая джинса, клетчатая рубаха, двухдневная небритость, длинноватые кудрявые волосы, пробитые на макушке лысиной. Лох обыкновенный, да еще и престарелый. Но то, что пани не одна, охладило пыл Яцека. Он отвернулся от выдающихся конечностей и занялся кроссвордом из последнего номера «Жиче Варшавы».
В эту минуту обладательница королевских ног Ванда Завадская оторвала усталые, покрасневшие глаза от экрана портативного компьютера и устремила взгляд за иллюминатор, хотя смотреть там было абсолютно не на что, кроме ровной, пронизанной июльским солнцем атмосферной голубизны.
На экране остался гореть текст:
…
«ВОСКРЕШЕНИЕ РУССКОГО АВАНГАРДИСТА
Так что же случилось с Бруно Шерманом?
Русская культура возвращает себе то, что принадлежит ей по праву. С 20 мая по 14 сентября в московском Музее русского авангарда проходит выставка шедевров русского авангарда, организованная частным коллекционером, известным меценатом Семеном Талалихиным. В настоящее время Талалихин проживает в Монако, где владеет футбольным клубом «Ахиллес», однако не забывает родную страну. Десять картин из представленных на выставке относятся к его богатейшей коллекции произведений искусства, остальные он вывез из музеев Омска, Иванова, Рязани, где они пылились в запасниках. На устроение этой выставки Семен Талалихин потратил 500 000 евро. «Вкладывать деньги в то, чтобы русские люди знали и любили шедевры своего изобразительного искусства, — заявил он прессе, — значит вкладывать их в будущее величие России».
Несомненно, посетители выставки высоко оценят представленные здесь полотна, принадлежащие кисти Бруно Шермана. Творчество этого крупнейшего художника оставалось долгое время скрытым от русской публики. Его судьба одновременно и необычна, как судьба любого гения, и в какой-то мере типична для человека его национальности, его среды, его эпохи. Польша и Россия — вот две страны, с которыми связана жизнь художника. Сын известного варшавского адвоката, с детства владевший несколькими иностранными языками, в том числе и русским, Бруно Шерман приехал в Москву в 1908 году, чтобы продолжить здесь образование и развить талант художника. Уже его ранние работы показывают, что направление, в котором работал Шерман, резко отходит от принятой в то время академической манеры письма. Вскоре он становится членом возникшего в 1910 году объединения живописцев-авангардистов «Бубновый валет». «Бубновый валет» вырос из заимствованного постимпрессионизма, из сезаннизма, из Ван Гога, Матисса и Гогена, но усвоил их настолько органично и талантливо, что из эпигонского превратился в оригинальное художественное явление. Петр Кончаловский, Роберт Фальк, Александр Куприн, Александр Осмеркин, Аристарх Лентулов, Владимир Татлин, Илья Машков, Наталья Гончарова, Михаил Ларионов, менее известные, но от этого не менее значительные Бейгун, Гришенко, Плигин, Рождественский — вот имена «бубновых валетов», которые составляют ныне пантеон русского авангарда. И хотя объединение просуществовало до 1917 года, последователи его в живописи существуют и сейчас.
Бруно Шерман стоит особняком даже в этом ряду блестящих имен. Многие искусствоведы называют его одним из основателей современного искусства, и с ними можно согласиться. К сожалению, сохранилось не так много полотен Шермана, многие бесследно исчезли. Это связано с обстоятельствами жизни художника и его смерти, наступившей, как указывают официальные источники, во время гитлеровской оккупации Львова. Незадолго до начала Великой Отечественной войны Бруно Шерман приехал во Львов, аннексированный в 1939 году, согласно пакту Молотова — Риббентропа, где проживал его брат Мстислав. После того как немецкая армия вошла во Львов, Шерман вместе со своим братом и тысячами других львовских евреев вначале оказался в гетто, а затем был расстрелян зондеркомандой.
Такова общепринятая версия. Но есть и другие. Недавно открывшаяся выставка уже стала сенсацией. На ней представлено полотно из частной коллекции, принадлежащее, по мнению самых авторитетных экспертов, кисти Шермана. По составу красок и характеру холста можно сделать заключение, что оно написано не ранее шестидесятых годов минувшего двадцатого века. Картина, получившая название «Дерево в солнечном свете», изображает, как утверждают ботаники, карагач — растение, характерное главным образом для Средней Азии. Если верить этим данным, получается, что Бруно Шерман каким-то образом выжил во время львовской оккупации. В шестидесятые годы он был еще жив и работал в Средней Азии. Какие ветры занесли туда варшавянина? Проживал ли он там постоянно или посещал эти края как турист? Представители польского Фонда Бруно Шермана желали бы провести расследование с целью установить истину.
Не ошибаются ли специалисты? Действительно ли жизнь Бруно Шермана оборвалась позже, чем утверждают его биографы? Сколько картин, кроме «Дерева в солнечном свете», он написал после своей официальной смерти и увидит ли их мир? Время задает загадки, на которые мы пока не находим ответа».
Сигнализация ноутбука угрожающе запищала, предупреждая, что заряда в аккумуляторах почти не осталось. Ванда Завадская успела выключить компьютер, аккуратно закрыла его и откинулась на спинку мягкого кресла, созерцая заоблачные дали. В этой ослепительной голубизне было что-то помогающее рассуждать.
Тридцатисемилетняя Ванда, известная журналистка, специализирующаяся на вопросах искусства, считалась не последним человеком в варшавской светской жизни. А с тех пор как она возглавила общественный комитет имени Бруно Шермана, известность ее возросла. Кстати, руководить деятельностью комитета ее попросила сама пани Иоланта Квасьневская, жена нынешнего президента, с которой они подружились еще в юности, когда сами шили себе мини-юбки, потому что в социалистической стране даже это было дефицитом. Да-а, скажи им кто-нибудь в те времена, что еще при их жизни в Польше будет президент, а этим президентом станет Александер — вот было бы смеху на всю компанию! Но суть не в этом, а в том, что Шерман в Польше необычайно популярен, а пани Иоланта — его дальняя родственница. Следовательно, для поляков дело чести — узнать наконец, что стало с их великим соотечественником, и, если удастся, спасти для родины еще несколько его картин.
И, как вскоре выяснилось, не только для поляков. Через неделю после открытия знаменитой выставки, осложненной скандалом вокруг картины «Дерево в солнечном свете», в доме Ванды раздался звонок. Некая женщина предупредила, что сейчас с госпожой Вандой Завадской будет разговаривать заместитель государственного секретаря Соединенных Штатов Америки по обороне. Ванда как раз переодевалась к приему гостей и замерла с трубкой возле уха, придерживая свободной рукой лямку незастегнутого лифчика. На кухне кипела и плевалась тушеная капуста, которой предстояло превратиться во вкусный бигос. «Это какая-то ошибка!» — не успела выпалить Ванда, как женский голос в трубке сменился мужским. Заместитель госсекретаря по обороне поздоровался по-польски, но после первых же слов они перешли на английский, которым журналистка владела великолепно. Джордж Шерман, правнук Бруно, был глубоко растроган тем, что на родине прадеда так чтят память великого сына польского народа, и готов внести свой вклад в дело сохранения и приумножения наследия художника; особенно если удастся установить, что же случилось с Бруно. Вклад Джорджа составит миллион долларов. От госпожи Завадской требуется всего лишь назвать номер счета, на который следует перевести деньги. Миллион долларов — сумма более чем значительная, но Ванда была поражена даже не ее размером, а тем, что в голосе заместителя военного министра США, которому по должности полагалось быть хладнокровным и невозмутимым, послышались слезы, когда он произнес «мой прадед». Если Бруно Шерман спустя столько лет остается так дорог, так нужен людям, ради него стоит работать! И энергичная Ванда взялась за работу засучив рукава.
После сенсационного заявления, сделанного экспертами, комитет Шермана направил сразу несколько запросов в различные правительственные органы России, Германии и Украины. Из Германии пришел вежливый ответ: установить, действительно ли художник Шерман был расстрелян во время оккупации Львова, не представляется возможным, так как расстрельные списки уничтожены; но, так или иначе, правительство Германии пользуется случаем еще раз заявить о своем раскаянии в том, что немецкий народ причинил во время Второй мировой войны такие страдания польскому народу. В тоне русских и украинских ответов не было никакой извиняющейся интонации. Скупо и сухо на официальных бланках с печатями сообщалось: «Не был… Не состоял… Не значился… Утрачен архив…»
И вот теперь она летит в Россию с новым, необычным предложением, которое должно сдвинуть дело с мертвой точки. Оно поможет окончательно установить факты жизни и смерти звезды русского и польского авангарда. Для этого нужны большие деньги, но благодаря Джорджу Шерману в средствах комитет не стеснен…
— Будешь пить лимонад, Ванда? — вывел ее из задумчивости спутник, наклонившись к самому уху Ванды. Очнувшись от размышлений, Ванда удивленно посмотрела на серый пластмассовый поднос, на котором в приземистой чашечке плескалась желтоватая, успевшая нагреться жидкость.
— Нет, спасибо, Лео. Можешь выпить мою порцию.
Продюсер, коммерсант и владелец художественных галерей как в Варшаве, так и в Берлине, знаменитый Лев Ривкин шел по Садовому кольцу. Ему не составило бы труда подкатить к нужному месту на белом «мерседесе» или, того лучше, на изысканно-длинном «линкольне». Москва — не Рим, здесь отсутствуют правила, запрещающие въезд в историческую часть города на автотранспорте, размеры которого превышают определенный стандарт. Почему же Лев Ривкин, как обычные «безлошадные» граждане, напрягал свои отвыкшие от физических нагрузок ноги в намерении добраться туда, куда ему надо? Возможно, он направлялся к человеку, которого совершенно не хотел поражать своим богатством. Тем более, Лев никогда не любил форсить: как человек с безупречным вкусом, он терпеть не мог бросающихся в глаза золотых побрякушек, бриллиантовых запонок и прочих примет ошалевших от собственного везения нуворишей. Либо Лев Ривкин слишком давно не был в Москве, уроженцем которой всегда себя считал, и просто прогуливался по знакомым местам. Действительно, по документам он появился на свет в городе Дрогобыче, что способствовало его эмиграции в Варшаву, а позже в Западный Берлин. Но маленького Леву, завернутого в пестрое лоскутное одеяльце, мать, торопясь встретиться с отцом-военным, привезла в столицу необъятной советской родины, когда младенцу было всего два месяца от роду, и первые его воспоминания, первые шаги, первые школьные отметки, первые любовные радости были связаны с Москвой. Эта память — память сердца — не давала ему покоя все время разлуки с любимым городом.
Лелея воспоминания, Лева совершил длинную прогулку: от гостиницы «Арбат» в Плотниковом переулке по Арбату до высотки на Смоленской площади, а оттуда по Садовому кольцу до Сухаревской площади, бывшей Колхозной. От незабвенного старого Арбата, по которому Лева бегал в кино на фильмы про разведчиков, во дворах которого играл с друзьями в футбол мячом, набитым тряпками, придававшими ему каменную плотность, — не осталось ничего, кроме театра Вахтангова и зоомагазина, да и те сменили фасад. Фонари из спектаклей о прошлом (ах да, уже позапрошлом) веке, интернациональные орды панков и хиппи, множество лотков и лавчонок с сувенирами — Арбат стал улицей для прогулок туристов, а не для повседневного бытия. Садовое кольцо изменилось еще сильнее. Повсюду стояли рекламные щиты — дорогие и эффектные снимки не менее дорогих и эффектных товаров. Лева испытал внезапный приступ грусти. Впрочем, чего он ждал? Что за частоколом полосатых пограничных столбов в заснеженной столице северного государства он увидит не изменившийся оазис детства? Детство Ривкина было прекрасно, потому что детство прекрасно всегда. А вот за юношеские годы ему совсем не было оснований благодарить партию и правительство.
Собственно, он не натворил ничего, что считалось противозаконным в США или в Германии. В любом нормальном государстве его поступок не удостоился бы внимания полиции. Но Советский Союз не был нормальным государством, и отношение его к своим гражданам не было нормальным. Лева оказался чуть сообразительнее, предприимчивее, решительнее своих друзей — и попал под следствие, в то время как они остались на свободе. Конечно, по молодости он действовал с безумной неосторожностью. У него не было ни связей в милиции и партийных органах, ни денег. У него не было влиятельных родственников. У него осталась одна только мать, которая рыдала в убогой комнатушке коммунальной квартиры, а потом вытирала слезы и несла на свидание непутевому сыну куриный суп в банке, тщательно обвязанной марлей с жирными пятнами. «Лева, обязательно ешь суп, а то испортишь желудок», — твердила она подследственному, словно дошколенку.
1 2 3 4 5 6