– Кто?
– Зуньига, который преследует тебя повсюду.
В сумраке я не видел лица Наума, но когда он взял меня за руку, приглашая спуститься, я почувствовал, что его рука дрожит.
Несколько секунд спустя задергалась веревка, к которой было привязано ведро.
– Все-таки там кто-то есть, и он хочет нас запугать, – сказал я.
Веревка оборвалась. Я услышал жужжание блока, а потом – грохот упавшего на пол ведра.
XX
Едва мы закрыли дверь маяка, как ледяной шквал возвестил о начале ненастья. Мы побежали по направлению к гостинице. Море билось о стену водорослей, угрожая разнести ее в пух и прах. Вдалеке светился отель: под дождем все предметы кажутся дальше, чем на самом деле.
Переводчики сидели в ресторане за длинным обеденным столом, закусывали хлебом с маслом и явно скучали.
– Похоже, что твоя куртка не заменяет плащ, – сказал Васкес, который сидел за отдельным столиком и раскладывал пасьянс. Я повесил свою куртку рядом с радиатором и поднялся к себе, чтобы переодеться в сухую одежду. По настоянию жены я привез с собой лишнюю пару брюк. Собираясь в поездку, я не предвидел возможность ливня – она мне казалась не более вероятной, чем полное солнечное затмение.
Я уселся рядом с Васкесом.
– Чем закончились дебаты?
– Тем, что нужно переводить романы, главные герои которых – глухонемые грабители, чтобы избежать проблем, связанных с переводом диалогов. Вы правильно сделали, что не пришли, я чуть не умер со скуки.
– Я думал, что говорить будете только вы.
– Ну да, говорил только я, но мне все равно было скучно.
Он забыл обо мне, разглядывая свои карты. Я хотел ему подсказать, но Васкес опередил меня:
– Ничего не говорите, я терпеть не могу, чтобы кто-то подсказывал, когда я раскладываю пасьянс. Это мой маленький порок.
– Только не говорите, что у вас нет других.
Он не смог продолжать свое занятие. Смешал карты и протянул мне колоду.
– Сыграем?
– Я не люблю играть в карты.
– Пасьянс – это не игра в карты. Это головоломка. Нужно разложить по своим местам находящиеся в беспорядке предметы.
– Как вы считаете, что так напугало пациента Бланеса?
– Если бы это был эпизод из полицейского романа, я бы сказал, что он нашел смысл там, где для других его не было.
– Но точно ли в словах Зуньиги был какой-то ужасный смысл, а не что-то другое? Зуньига с Мигелем не были даже знакомы, почему же он так испугался?
– В лучшем случае ужасный смысл заключался не в его словах, а в том, как он это обставил. Представьте себе, что я вам сказал, что здесь, среди нас, есть убийца, который швыряет карту к ногам человека, которого он сейчас убьет. А потом кто-нибудь подходит к вам и бросает карту. Карта может быть любой. – Он достал из колоды туза червей. – Если у этой сцены будет случайный свидетель, который заметит ваш ужас, он спросит себя: а что ужасного в тузе червей? Ваш страх вызвало предварительное сообщение, а не карта сама по себе.
– Меня это не убедило, – сказал я.
– Загадки служат для того, чтобы дать нам тему для разговоров, а не для того, чтобы не искать их решения. Если человек знает, как вести себя, пока не подадут обед, и умеет поддерживать беседу за десертом, его жизнь удалась.
Все уже собрались за столом. Мы устроились на свободных местах. Полчаса спустя мы покончили с кулебякой и стали ждать жареного барашка. Рядом со мной сидела Анна. Она поменяла свой вымокший пуловер на другой – лазурного цвета. Она высушила волосы и стянула их желтой лентой.
– Как прекрасно это мгновение, миг перед началом чревоугодия, – сказал мне Васкес. – Потом наступают пресыщение, несварение желудка и раскаяние.
С классическим равнодушием к еде, свойственным некоторым женщинам, Анна поднялась из-за стола, когда подавали барашка. Я спросил, куда она идет.
– Хочу навестить Рину.
Она позвонила по телефону со стойки консьержа. Через пару секунд она повесила трубку и попросила консьержа позвать Рауача. За Анной следил только я; остальные беседовали – и разговор становился все громче и оживленнее по мере того, как опустошались бутылки. Во время ужина с большим числом приглашенных часто случается, что ты вдруг понимаешь, что разговор умолк; ты обводишь глазами зал и видишь, что салон опустел, а стулья уже стоят перевернутые на столах.
Администратор какое-то время колебался, не желая поддаваться на уговоры Анны, но в конце концов взял связку ключей. Анна и Рауач исчезли в лифте.
Прошло несколько минут. Мне положили барашка. Прогулка и ливень прибавили мне аппетита. Я с сожалением посмотрел на тарелку; такой сочный, подумал я, такой соблазнительный, а я не попробую даже кусочка.
Я поднялся по лестнице. На первом этаже никого не было; на втором я увидел Анну, которая шла по коридору с потерянным видом, держась за живот обеими руками.
Рауач, администратор отеля, закрыл дверь номера. Он достал из кармана носовой платок и протер позолоченные цифры: три – один – шесть. Меня он заметил только тогда, когда я коснулся его плеча. Он посмотрел на меня и сказал:
– Пойду звонить комиссару.
Кун был хорошим хозяином; думаю, что почти все успели закончить обед, прежде чем им сообщили новость: Рина Агри мертва. За столом воцарилось глубокое молчание, а потом заговорили все разом. Задавали вопросы. Кун отвечал, но разговор как-то быстро выдыхался; с каждым новым вопросом истощались и интерес к теме, и оживление присутствующих. Это была игра в вопросы и ответы, где вопросы не имели смысла, а ответов не существовало. Вскоре все замолчали, разглядывая покрытые жиром пустые тарелки.
Гимар появился как новый персонаж пьесы, призванный оживить ее агонизирующую концовку. Он бросил свой плащ на одно из кресел и с укоризненным видом огляделся по сторонам; так что все мы почувствовали себя чуточку виноватыми за те неприятности, которые мы причинили тихой Деревне и ее комиссару.
– Где она? – спросил он.
– В номере 316. Я вас провожу, – сказал Рауач.
Рауач с Гимаром скрылись на лестнице. Кун последовал за ними.
Мы снова заговорили о Рине Агри. Мы говорили о ней в настоящем времени, как если бы она не ушла навсегда, а вышла уложить свои вещи, и было бы бестактно в чем-то ее упрекать. Кроме всего прочего, на столе еще стояли две тарелки с барашком, к которым никто не притронулся. Мы ждали подтверждения комиссаром новости об ее уходе. Приговор ускорил официант, он забрал пустые тарелки, а потом унес и эти две. Последние.
XXI
Гимар медленно спустился по лестнице, не глядя в нашу сторону, как бы не отдавая себе отчета, что находится в центре внимания.
– Скажите мне, Кун, по какому критерию вы отбирали этих людей? Это конгресс депрессивных маньяков?
– Она тоже самоубийца?
– На этот раз нет никаких сомнений. – Комиссар посмотрел на участников конгресса, одни из которых расселись в креслах, другие оставались за длинным столом. – Кто-нибудь разговаривал с ней сегодня?
Никто.
– Итальянка была знакома с тем человеком, который уже умер? Они не могли договориться о совместном самоубийстве?
Анна, с покрасневшими глазами, ответила:
– Они не были любовниками, если вы спрашиваете об этом. Они были едва знакомы.
Гимар повернулся к нам спиной и вступил в беседу с Рауачем. Я подошел к ним.
– Я не знаю, что происходит, комиссар, но если речь идет об эпидемии или пакте самоубийц, у меня есть еще один кандидат.
Я рассказал о странном поведении Зуньиги. Гимар спросил Куна, существовала ли какая-нибудь причина для близких контактов этой троицы.
– Они жили в разных странах и занимались разными проблемами; но их объединял интерес к теме искусственных языков. Поэтому в первый же день они создали рабочую группу.
– Еще кто-нибудь в нее входил?
– Нет, только они. Они заседали часами.
Рауач отправился за Зуньигой в его номер. Вернулся через пару минут.
– Его там нет. Комната убрана, такое впечатление, что он сегодня туда вообще не заходил.
Дверь отеля открылась, и ледяной шквал ворвался в фойе. Вошла Химена, одетая в желтый плащ, натянутый на голову.
– Я увидела автомобиль комиссара; как он проехал мимо моего дома. Есть какие-то новости?
Она достала из кармана записную книжку, пострадавшую от ливня, чернила расплылись в голубые пятна. Я рассказал ей о том, что случилось. Я говорил почти шепотом, мы все говорили почти шепотом, как будто боялись кого-то разбудить.
Комиссар перебил все эти перешептывания. Он говорил очень громко, почти кричал.
– Рауач, пусть принесут все фонари, которые у вас есть. Мне наплевать на ливень, каждый должен оказывать помощь следствию.
– А что будем делать? – спросила Химена.
– Искать Зуньигу.
Химена достала из сумки вспышку и прикрепила ее к камере. Рауач и консьерж вернулись с фонарями и запасными батарейками. Я подошел самым первым и нашел фонарь, который был исправен; остальные, кажется, были в основном сломаны.
Анна сидела в кресле, устремив взгляд в пустоту. Она не могла подняться, уже сейчас она была далеко-далеко отсюда.
Я же не мог противиться – несмотря на трагедию – тяге к приключениям, словно я был еще бойскаутом в своем первом лагере.
Гроза уже выдохлась, шел монотонный дождь, неприятный, но не все же невечный. Я надел на голову капюшон. Ночь была очень темной, горели только пять или шесть фонарей, двигавшихся вдоль фундамента недостроенного крыла гостиницы. Половина фонарей оказалась неисправной, они быстро тускнели и гасли. Васкес выключил свой и швырнул батарейки в грязь.
Рядом со мной появился Гимар.
– Здесь и так слишком много народа. Почему бы вам не поискать на пляже?
Чтобы добраться до пляжа, мне надо было пройти мимо дверей отеля. Увидев меня, Химена последовала за мной. Она держала в руках тяжелую фотокамеру. Я не стал ее прогонять: пусть идет. Я начал насвистывать старую песенку.
– Дай мне твой фонарь, – сказала она.
Я отрицательно покачал головой. Ни за какие сокровища мира я бы не отказался от своей игрушки.
Рядом с маяком берег круто поворачивал, так что гостиница скрылась из виду. Перед нами простиралась затемненная поверхность пляжа. Я наступил на водоросли, мои ноги по щиколотку погрузились в пенистое месиво.
– Скорее всего он утонул. Он шел по воде, и его утащили волны. Он всплывет через три дня, вверх лицом, покусанный рыбами, с синюшной кожей и пустыми глазницами.
Химена даже замедлила шаги, испуганная своими собственными словами. Я обогнал ее. Компания мне была не нужна. Я сейчас пребывал в далекой яви своих сновидений – приключений, сценарий которых можно найти в старых книгах. Пляж, ночь, гроза. Но это также могла быть пустыня, сельва, затерянный остров. Место не играло роли, важно было идти в ночи, продвигаясь вперед, навстречу неведомой опасности, сгорая от любопытства, не скрывая боязни и крепко сжимая фонарь.
Я направил луч вперед и вдруг высветил человека, погруженного в воду.
Когда я подошел, я понял, что ошибался: он стоял на коленях, лицом к морю, как бы обращаясь к богу в бессловесной молитве.
Зуньига безразлично посмотрел на осветивший его фонарь. Его лицо, голова, мокрая одежда были покрыты водорослями, как будто он увлекал их за собой, продвигаясь вперед. Обессиленный краб висел у него на лице. Это был утопленник, но утопленник, который умел говорить. Я не знаю, понял ли он, что я стоял перед ним и что это была реальность. Я не знаю, с кем он разговаривал – со мной или с самим собой, – но говорил он тоном человека, раскрывшего страшную тайну.
– Это не река, – сказал он. Я подумал, что в своем помешательстве он обращается к морю. – Сейчас я вижу. Это болото.
Он упал лицом вниз на мертвые водоросли.

Часть четвертая
Ахерон
…То царь Немврод, чей замысел ужасный
Виной, что в мире не один язык.
Довольно с нас; беседы с ним напрасны:
Как он ничьих не понял бы речей,
Так никому слова его не ясны. „
Данте Алигьери «Божественная комедия», «Ад», Песнь XXXI

XXII
Зуньигу отвезли в отделение «Скорой помощи» больницы Порто-Сфинкса. Это было покрытое известкой строение, в котором приемный покой занимал половину общей палаты. Обшарпанная стена отделяла приемную от кабинета врача. На стене висела бесцветная гравюра, на которой медсестра, приложив палец ко рту, призывала соблюдать тишину. Кто-то пририсовал ей усы и бороду. Подаренные кем-то лабораторные часы показывали неправильное время.
Дверь приемного покоя была приоткрыта, и с моего стула мне было видно лицо Зуньиги с подключенной кислородной маской. Гимар прикурил сигарету. Послышался строгий голос врача:
– Немедленно погасите сигарету, комиссар. Этот человек в коме.
– Уже нигде нельзя курить.
Он открыл дверь и выбросил сигарету на мостовую. Начала моргать лампа дневного света, врач встал на банкетку и стукнул по ней, чтобы прекратить мигание. Наконец, он закончил осмотр и стянул резиновые перчатки. Это был мужчина года на три старше меня, одетый в замызганный штопаный халат. В углу приемной стояла накрытая одеялом раскладушка для ночного отдыха дежурного врача, который всегда оставался на месте на случай переломов, высокой температуры, преждевременных родов. Жестом фокусника врач показал нам монету.
– Она была у него под языком.
Он посмотрел на меня, как бы ожидая объяснений. Я пожал плечами.
– В лучшем случае это был способ бросить курить, – сказал Гимар. – Я уже перепробовал все.
– Его нужно отвезти в областную больницу. Комиссар, окажите любезность, позвоните в гостиницу, пусть пришлют свою машину.
– А где «скорая помощь»?
– В мастерской. Шофер, даже при том, что он знает, что его могут вызвать в любую минуту, все равно напивается каждое воскресенье и выезжает давить зайцев на дороге.
Гимар позвонил в отель по телефону из приемной. Получил отказ, перешел на крик, требуя повиновения. Через пятнадцать минут приехал микроавтобус. Я помог погрузить больного и баллон с кислородом. Врач погасил свет в салоне, закрыл его на ключ и сел за руль. Мы с Гимаром остались стоять на тротуаре.
– Уже столько лет я ждал подобного случая. Некоей тайны, которую я раскрою. А сейчас, когда это произошло, я понятия не имею, что делать дальше.
Я не имел никакого желания выслушивать ночные признания полицейского-меланхолика.
– Я возвращаюсь в отель, комиссар.
– Подождите. Знаете, терпеть не могу сумасшедших, с преступниками все понятно. Их мысли легко разгадать. Но у сумасшедших – у них своя логика. Они убивают или кончают жизнь самоубийством без всякого повода или причины. Когда задерживаешь преступника, чувствуешь удовлетворение. Но если задерживаешь сумасшедшего – тут удовольствия мало.
Гимар прикурил сигарету. Молчание было таким глубоким, что я ясно услышал шипение спичечной головки. Из глубины темной улицы к нам подошел высокий мужчина.
– Что случилось с Зуньигой? – спросил Кун.
– Прогулялся не очень удачно, – ответил комиссар. – Я иду спать. Если еще что-нибудь произойдет, Кун, звоните мне в комиссариат. Чем, вы говорили, занимались все эти люди?
– Языком. Языком, существовавшим до Вавилонского столпотворения. Языком, на котором Адам давал имена всем вещам и предметам. Великолепным языком.
– Было бы великолепно, если бы все вещи и все предметы были названы раз и навсегда, если бы было достаточно одного слова, чтобы все объяснить, – вот это и вправду было бы великолепно. Жизнь в этой деревне стала бы более чем приятственной. Все молчат – в баре, в парикмахерской. Здесь же никто ничего не говорит прямо, без экивоков. Знаете, какой язык действительно великолепный? Единственный великолепный язык? Тот, который помогает убить время.
Комиссар удалился медленным шагом. Мы с Куном пошли в отель.
Было холодно, но ветер стих. Моя тяжелая куртка намокла, и влага, казалось, проникла в самые кости. Я чихнул.
– Думаешь, он будет последним? – спросил Кун.
– Посмотрим. Ты уверен, что больше никто не принимал участие в заседаниях этой троицы?
– Уверен. Я хорошо помню, потому что они попросили меня, чтобы их встреча прошла в узком кругу. Они изучали тему, которую пока нельзя предавать огласке.
– Это была какая-то секта?
– Нет. С Валнера бы сталось вступить в какую-нибудь тайную секту, но Рина с Зуньигой были людьми не того типа. Они не открыли мне свою тайну, но я так думаю, речь шла о словаре мифических языков, работу над которым Наум курирует уже давно.
– А чем должен был заниматься Наум?
– А я тебе разве не говорил? Он организовал эту встречу. Но поскольку он не смог приехать вовремя, они начали без него.
Мы подошли к входу в гостиницу. Ночь еще не наступила, настоящая ночь, когда все спят; но было очень темно, темнее, чем обычно в это время. В недостроенном крыле отеля, недоступном для входа, слышались удары бесновавшегося там ветра.
Я хотел спать, но не мог. В неравной борьбе между усталостью и любопытством я ворочался в кровати. Я знал, что Наум мне ничего не скажет, что он придумает какую-нибудь отговорку, что ни единым словом не обмолвится об этом странном языке и о другом – еще более трудном языке – языке фактов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11