Присланный накануне хлыстик взят не был: принц (кстати
сказать, введший в моду дурной французский язык при дворе)
высмеял "ce machin ridicule" (Это забавное устройство (франц.))
, который, по его словам, сынок конюха забыл у королевского
подъезда,- "et mon bonhomme de pиre, tu sais, a une vraie
passion pour les objets trouvйs" (А у моего папочки, как ты
знаешь, подлинная страсть к находкам (франц. )) .
"Я все думал, как это верно, то, что вы говорили,- в
книгах этого ведь не сказано..."
"О чем это?"-спросил принц, с трудом и неохотой стараясь
вспомнить, какую случайную мысль он тогда развивал перед
двоюродным братом.
"Помните,- о магическом начале власти,- о том, что
-,-".
"А, помню, помню,- поспешно перебил принц и тут же нашел
лучший способ разделаться с выдохшейся темой: - Только
знаешь,- сказал он,- я тогда не докончил,- слишком было
ушасто. Видишь ли,- все наше теперешнее несчастье, эта
странная тоска государства, инертность страны, вялая ругань в
пеплерхусе,- все это так потому, что самая сила чар, и
народных и королевских, как-то сдала, улетучилась и наше
отечественное волхвование превратилось в пустое фокусничание.
Но не будем сейчас говорить об этих грустных предметах, а
обратимся к веселым. Скажи, ты в университете, верно, немало
обо мне наслышался... Воображаю! Скажи, о чем говорилось? Что ж
ты молчишь? Говорилось, что я развратен, не так ли?" "Я сплетен
не слушал, но кое-что в этом роде болтали". "Что ж, молва -
поэзия правды. Ты еще мальчик - и довольно красивый мальчик в
придачу,- так что многого ты сейчас не поймешь. Я тебе только
одно замечу: все люди в сущности развратны, но когда это
делается под шумок, когда второпях, скажем, обжираешься
вареньем в темном углу или Бог знает что поручаешь собственному
воображению,- о, это не в счет, это преступлением не зовется;
когда же человек откровенно и трудолюбиво удовлетворяет
желания, навязанные ему требовательным телом,- тогда люди
начинают трубить о беспутстве! И еще: если бы в моем случае это
законное удовлетворение просто сводилось все к одному и тому же
однообразному приему, общественное мнение с этим бы
примирилось,- разве что пожурило бы меня за слишком частую
смену любовниц... но. Боже мой, какой поднимается шум оттого,
что я не придерживаюсь канонов распутства, а собираю мед
повсюду, люблю все - и тюльпан и простую травку,- потому что,
видишь ли,- докончил принц, улыбаясь и щурясь,- я собственно
ищу только дробь прекрасного, целое предоставляю добрым
бюргерам, а эта дробь может найтись в балерине и в грузчике, в
пожилой красавице и в молодом всаднике".
"Да,- сказал Кр.,- я понимаю. Вы - художник, скульптор,
вы ищете форму..." Принц придержал коня и захохотал. "Ну,
знаешь, дело тут не в скульптуре,- a moins que tu ne confonde
la galanterie- avec la Galаtйe (По крайней мере, ты не путаешь
галантность с Галатеей (франц.)), -что, впрочем, в твоем
возрасте простительно. Нет-нет, все это гораздо проще. Только
ты меня, пожалуйста, не дичись, я тебя не съем, я ужасно не
люблю юношей, que se tiennent toujours sur leurs gardes
(Которые всегда держатся настороже (франц.)). Если y тебя
ничего нет лучше в виду, мы можем вернуться через Grenlog и
пообедать над озером, а потом что-нибудь придумаем".
"Нет,- боюсь, у меня... словом, одно дело... я как раз
сегодня..."
"Что ж, я тебя не неволю",- добродушно сказал принц, и
немножко дальше, у мельницы, они расстались.
Как очень застенчивый человек, Кр. не без труда принудил
себя к этой верховой прогулке, казавшейся особо тяжелым
испытанием именно потому, что принц слыл веселым собеседником:
с минорным тихоней было бы легче заранее определить тон
прогулки; готовясь к ней, Кр. старался вообразить все те
неловкости, которые проистекут от того, что придется
искусственно приподнять свое обычное настроение до искристого
уровня Адульфа. При этом он себя чувствовал связанным первой
встречей с ним,- тем, что неосторожно признал своими мысли
человека, который теперь вправе ожидать, что и дальнейшее
общение будет обоим столь же приятно: и, составляя наперед
подробную опись своих возможных промахов, а главное, с
предельной ясностью представляя себе напряжение, свинец в
челюстях, беспомощную скуку, которую он будет испытывать из-за
врожденной способности всегда видеть со стороны себя, свои
бесплодные усилья слиться с самим собой и найти интересное в
том, чему полагается быть интересным,- составляя эту опись,
Кр. еще преследовал маленькую практическую цель: обезвредить
будущее, чье единственное орудие - неожиданность; ему это
почти удалось; ограниченная в своем дурном выборе судьба,
казалось, удовлетворилась тем нестрашным, которое он оставил
вне поля воображения; бледное небо, вересковый ветер, скрип
седла, нетерпеливо отзывчивая лошадь, неиссякаемый монолог
довольного собою спутника - все это слилось в ощущение
сносное, тем более что прогулке Кр. мысленно поставил известный
предел во времени. Надо было только дотерпеть. Но когда новым
своим предложением принц погрозился отодвинуть этот предел в
неизвестность, все возможности коей надо было опять мучительно
учесть - причем снова навязывалось "интересное", наперед
заказывающее веселое выражение лица,-такое бремя (лишнее!
непредвиденное!) выдержать было нельзя, и потому, рискуя
показаться неучтивым, он сослался на несуществующую помеху.
Правда, как только он повернул лошадь, он об этой неучтивости
пожалел столь же остро, как за минуту до того пожалел своей
свободы. Таким образом, все неприятное, ожидавшееся от
будущего, выродилось в сомнительный отзвук прошедшего. Он
подумал, не догнать ли принца и не закрепить ли первую основу
дружбы посредством позднего, но тем более драгоценного согласия
на новое испытание. Но щепетильная боязнь обидеть доброго,
веселого человека не перевесила страха перед явной
невозможностью оказаться на высоте этого веселья и этой
доброты. И поэтому получилось так, что судьба все-таки
перехитрила его и напоследок, уколом исподтишка, обесценила то,
что он готов был считать за победу.
Через несколько дней он получил еще одно приглашение от
принца. Тот его просил "заглянуть" в любой вечер на будущей
неделе. Отказаться Кр. не мог... Впрочем, чувство облегчения
(значит, тот не обиделся) обманчиво сглаживало путь. Его ввели
в большую, желтую, оранжерейную теплую комнату, где на
оттоманках, на пуфах, на пухлом ковре сидели человек двадцать с
приблизительно равным числом женщин и мужчин. На одну долю
секунды хозяин был как бы озадачен появлением двоюродного
брата, точно забыл, что звал его, или думал, что звал в другой
день. Но это мгновенное выражение тотчас сменилось улыбкой
привета, после чего принц уже перестал обращать какое-либо
внимание на Кр., как, впрочем, ни малейшего внимания не
обратили на него другие гости,- видимо, завсегдатаи, близкие
приятели и приятельницы принца - молодые женщины
необыкновенной худобы, с гладкими волосами, человек пять
пожилых мужчин с бритыми, бронзовыми лицами да несколько юношей
в модных тогда шелковых воротниках нараспашку. Среди них Кр.
вдруг узнал знаменитого молодого акробата, хмурого блондинчика
с какой-то странной тихостью в движениях и поступи, точно
выразительность его тела, столь удивительная на арене, была
одеждой приглушена. Этот акробат послужил для Кр. ключом ко
всему составу общества,- и хотя наблюдатель был до смешного
неопытный и целомудренный, он сразу почувствовал, что эти
дымчатые, сладостно длинные женщины, с разнообразной
небрежностью складывающие ноги и руки и занимающиеся не
разговором, а какой-то тенью разговора, состоящей из медленных
полуулыбок да вопросительных или ответных хмыканий сквозь дым
папирос, вправленных в драгоценные мундштуки, принадлежат к
тому в сущности глухонемому миру, который в старину звался
полусветом (занавески опущены, читать невозможно). То, что
между ними находились и дамы, попадавшиеся на придворных балах,
нисколько не меняло дела, точно так же, как мужской состав был
чем-то однороден, несмотря на то что тут были и представители
знати, и художники с грязными ногтями, и какие-то мальчишки
портового пошиба. Но именно потому, что наблюдатель был
неопытный и целомудренный, он тотчас усомнился в первом
невольном впечатлении и обвинил себя в банальной предвзятости,
в рабском доверии пошлой молве. Он решил, что все в порядке, т.
е. что е г о мир нисколько не нарушен включением этой новой
области и что все в ней просто и понятно: жизнерадостный,
независимый человек свободно выбрал себе друзей. Тихо-беспечный
и даже чем-то детский ритм этого общества особенно успокоил
его. Курение машинальных папирос, мелкая, сладкая снедь на
тарелочках с золотыми жилками, товарищеские циклы движений
(кто-то для кого-то нашел ноты, кто-то примерил на себе
ожерелье соседки), простота, тишина - все это по-своему
говорило о той доброте, которую Кр., сам ею не обладая,
мучительно узнавал во всех явлениях жизни - будь это улыбка
конфеты в ее гофрированном чепчике или угаданный в чужой беседе
звук давней дружбы. Сосредоточенно хмурясь и изредка разрешаясь
серией взволнованных стонов, оканчивающихся криком досады,
принц занимался тем, что старался загнать все шесть шариков в
центр круглого лабиринта из стекла. Рыжеволосая, в зеленом
платье и сандалиях на босу ногу, повторяла со смешным унынием,
что это ему не удастся никогда, но он долго упорствовал, тряс
ретивый предмет, слегка топал ногой и начинал сызнова. Наконец
он его швырнул на диван, где им тотчас занялись другие. Затем
мужчина с красивой, но искаженной тиком внешностью сел за
рояль, беспорядочно ударил по клавишам, пародируя чью-то игру,
тотчас встал опять, и между ним и принцем завязался спор о
таланте какого-то третьего лица - вероятно, автора оборванной
мелодии, а рыская, почесывая сквозь платье длинное бедро, стала
объяснять причину чьей-то сложной музыкальной обиды. Вдруг
принц посмотрел на часы и обратился к молодому человеку,
пившему в углу оранжад: "Ондрик,- проговорил он с озабоченным
видом,- кажется, пора". Тот угрюмо облизнулся, поставил стакан
и подошел к принцу.


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Сначала мне показалось,- рассказывал Кр.,- что я сошел
с ума, что у меня галлюцинация..." - больше всего его потрясла
естественность процедуры. Он почувствовал подступ физической
тошноты и вышел. Выбравшись на улицу, он некоторое время даже
бежал.
Единственное лицо, с которым он признал возможным
поделиться своим возмущением, был его опекун: не испытывая
никакой любви к мало привлекательному графу, он все же решил,
что обратиться к нему необходимо,- других близких у него не
было. Он с отчаянием спросил графа, как это может быть, чтобы
человек таких нравов, к тому же уже пожилой, т. е. не
подверженный перемене, стал бы правителем страны; при том
свете, в котором он неожиданно увидел наследника, он увидел и
то, что помимо отвратительного распутства и несмотря на
склонность к искусствам, принц, в сущности, дикарь, грубый
самоучка, лишенный настоящей культуры, присвоивший горсть ее
бисера, умело щеголявший блеском переимчивой мысли и уж конечно
вовсе не озабоченный вопросами будущего царствования. Кр.
спрашивал, не бред ли, не сонная ли чепуха, вообразить такого
человека на троне, однако, так спрашивая, он не ожидал
практического ответа: это была риторика молодого разочарования.
Но как-никак, в отрывистых, ломких словах (он был не
красноречив по природе) выражая свое недоумение, Кр. впервые
обогнал действительность и заглянул ей в лицо. Пускай он сразу
же отстал снова; виденное все же отпечаталось у него в душе, и
впервые ему открылось гибельное положение государства,
осужденного стать игралищем похотливого хахаля.
Граф выслушал его со вниманием, изредка обращая на него
взгляд голых стервятничьих глаз,- в них сквозило странное
удовлетворение. Расчетливый и неторопливый, он отвечал своему
питомцу весьма осторожно, как бы не совсем соглашаясь с ним,
успокаивая его тем, что случайно подсмотренное сильнее, чем
следовало, повлияло на его суждение и что у принца есть
качества, которые могут сказаться при вступлении его на
престол. Напоследок граф небрежно предложил познакомить Кр. с
одним умным человеком, известным экономистом по фамилии Гумм.
Тут граф преследовал двоякую цель: во-первых, он снимал с себя
ответственность за дальнейшее и оставался в стороне, что
оказалось бы весьма удобным, случись беда; во-вторых, он
передавал Кр. старому заговорщику, и таким образом начато было
осуществление плана, который вредный лукавец лелеял,
по-видимому, давно.
Вот - экономист Гумм, круглобрюхий старичок в шерстяном
жилете, в синих очках на розовом лбу, подвижной, чистенький и
смешливый. Кр. стал видаться с ним часто, а в конце второго
университетского года даже прогостил у него около недели. К
этому времени Кр. узнал достаточно о поведении наследного
принца, чтобы не жалеть о своем первом возмущении. Не столько
от самого Гумма, который всегда куда-то катился, сколько от его
родственников и окружения он узнал и о тех мерах, которые в
разное время употреблялись для воздействия на принца. Сначала
это были попытки осведомить старого короля о забавах сына и
добиться отцовского удержа. Действительно, когда то или другое
с трудом дорвавшееся до королевского кабинета лицо в
откровенных красках расписывало королю эти забавы, старик,
побагровев и нервно запахиваясь в халат, выражал еще больший
гнев, чем можно было надеяться. Он кричал, что положит конец,
что чаша терпения (в которой бурно плескался утренний кофе)
переполнена, что он счастлив услышать чистосердечный доклад,
что кобеля он сошлет на полгода в suyphelihus
(корабль-монастырь, плавучий скит), что... А когда аудиенция
кончалась и удовлетворенный докладчик собирался откланяться,
старый король, еще пыхтя, но уже успокоившись, с деловитым,
конфиденциальным видом отводил его в сторону (хотя все равно
они были одни) и говорил: "Да-да, я все это понимаю, все это
так, но послушайте,- совершенно между нами, скажите, ведь если
здраво подумать,- ведь мой Адульф - холостой, озорной, любит
немножко покудесить,- стоит ли так горячиться,- ведь и мы
сами были мoлoды..." Этот последний довод звучал, впрочем,
довольно бессмысленно, так как далекая молодость короля
протекла с млечной тихостью, а покойная королева, его супруга,
до шестидесяти лет держала его в строгости необыкновенной. Это
была, кстати сказать, удивительно упрямая, глупая и мелочная
женщина, постоянно склонная к невинным, но чрезвычайно нелепым
фантазиям, и весьма возможно, что именно из-за нее дворцовый и
отчасти государственный бунт принял те особые, словами трудно
определимые черты, странно совмещающие в себе капризность и
косность, бесхозяйственность и чинность тихого сумасшествия,
которые так мучили нынешнего короля.
Второй по времени метод воздействия был значительно
глубже: он заключался в созыве и укреплении общественных сил.
На какое-либо сознательное участие простого народа рассчитывать
не приходилось: среди островных пахарей, ткачей, булочников,
плотников, речников, рыбаков и прочих превращение любого
престолонаследника в любого короля принималось так же покорно,
как перемена погоды: простолюдин смотрел на зарю в кучевых
тучах, качал головой... и все; в его темном и мшистом мозгу
всегда было отведено привычное место для привычной напасти,
государственной или природной. Мелкота и медленность
экономической жизни, оцепеневший уровень цен, давно утративших
спасительную чувствительность (ту действенность, коей создается
внезапная связь между пустой головой и пустым желудком),
угрюмое постоянство небольших, но как раз достаточных урожаев,
тайный договор между овощем и зерном, как бы условившихся
пополнять друг друга и тем поддерживать равновесие,- все это,
по мнению Гумма ("Устои хозяйства и его застой"), держало народ
в вялом повиновении,- а если тут было своего рода колдовство,
то тем хуже для жертв его вязких чар.
1 2 3 4 5 6 7 8