Прислонившись массивной спиной к отштукатуренной стене, он читал «С перелетными птицами в Африку». Двадцать минут спустя маршал снял сапоги и обул тапочки. Он сходил помочиться, подошел к столику, поиграл футляром для очков. Положил пальто и халат под подушку. Медленно разделся: прочь куртку, шерстяной жилет, брюки, шелковые кальсоны. Он надел пижаму: верх был небесно-голубым, шелковые брюки – черными. Потом снова растянулся на койке и накрылся одеялом цвета хаки. Руки он вытянул поверх одеяла, как предписывали правила. Казалось, он уснул. Неожиданно появились восемь журналистов, получивших разрешение присутствовать при повешении. Кингсбери Смит подошел к глазку и был поражен «лицом преступника, его злым и безумным выражением и сжатыми губами». В телеграмме, которую он послал в Нью-Йорк, Смит писал, что среди всех приговоренных Герингу предстояло пройти самый длинный путь до виселицы, потому что его камера номер пять была последней в ряду камер смертников.
Затем, в половине десятого, доктор Пфлюкер вернулся со снотворным. Он вошел в камеру Геринга в сопровождении дежурного офицера, лейтенанта Артура Дж. Маклиндена. Геринг проснулся и сел на кровати. Пфлюкер тихо говорил с ним около трех минут. Он что-то протянул Герингу – и это «что-то» маршал немедленно положил в рот. Потом Пфлюкер сжал руку Герингу, который пробурчал: «Доброй ночи». Доктор вышел в сопровождении Маклиндена, так ничего и не заметившего. Геринг оставался неподвижным целую вечность, повернув голову к стене и проводя языком по капсуле с цианидом. Лейтенант Доуд неотрывно наблюдал за ним минут пять, но Геринг не пошевелился. Потом Доуд удалился, и сержант Бингхэм прильнул к глазку: Геринг по-прежнему лежал неподвижно, как мумия. Бингхэм отошел от глазка.
Неожиданно Геринг вздрогнул и мгновенно принял решение: он знал, что рискует, но боялся неожиданной проверки. Выплюнув капсулу, он спустил пижамные штаны и засунул капсулу в задний проход. От напряжения он вдруг снова почувствовал острую боль – дала о себе знать старая рана в паху, подарок, доставшийся ему на память от лучшего снайпера полиции во время провалившегося пивного путча в мюнхенской «Бюргербрау». Эта рана сделала его импотентом, годами доставляла неописуемые страдания и превратила в раба морфия. Потом боль ослабла, и в течение последующего часа ничего не произошло. Внезапно Геринг услышал подозрительный шум во дворе: это капитан Роберт Б. Старнс шел встречать шестерых военнослужащих, назначенных исполнять казнь, чтобы отвести их в тюремный гимнастический зал. Сменился караул. У глазка дежурил уже не Бингхэм, а младший сержант Гарольд Ф. Джонсон. Геринг продолжал лежать совершенно неподвижно вплоть до 10 часов 44 минут. Джонсон посмотрел на часы и отошел от глазка.
Геринг вытащил из анального отверстия латунную капсулу. Открыл ее, извлек ампулу с цианидом и зажал капсулу в кулаке. Засунул ампулу между зубами. Мгновение колебался. Он пытался ни о чем не думать, гнать от себя предательские мысли, которые способны помешать ему довести дело до конца. А может быть, ему вновь вспомнился заповедник для зубров, который он основал на месте пустоши в Шорфе. Или же металлический саркофаг с телом его первой жены, Карин фон Фок, которую он похоронил в гигантском гранитном склепе, сопроводив погребение мрачной, рассчитанной на внешний эффект церемонией – по сценарию, похожему на оперу в Байрейте: звуки труб и рогов, олений рев, застывшие плотными рядами солдаты и похоронная музыка Вагнера, парящая среди елей, и летний туман, окутавший поверхность озера Каринхалле. Или же, возможно, он не в силах был отогнать мысль о том проклятом дне – 18 июля 1942 года, – самом ужасном дне его жизни, потому что именно в тот день секретарша сообщила, что он должен отправиться в Голландию, чтобы осмотреть замечательного Вермеера, добытого для него Хофером.
В любом случае, каковы бы ни были последние мысли Геринга, в конце концов маршал решительно заставил себя вернуться в реальный мир и сделал так, что внутри него стало пусто: это, в общем-то, было не очень сложно. Он сжал челюсти и раздавил стекло. Неприятный вкус миндаля распространился у него во рту. Резкий, горький. Ему показалось, что он задыхается. Он испустил сдавленный стон. Сержант Джонсон снова приник к глазку. И тут же закричал. По коридору затопали кованые сапоги. Выкрики, приказы. Хаос, суматоха. Несколько мгновений спустя дверь камеры с адским грохотом распахнулась. Капеллан Тереке бросился внутрь и склонился над Герингом. Пощупал ему пульс. «Он умирает!» – заорал он.
Знаменитая фотография запечатлела покойного Германа Геринга лежащим на койке, под одеялом, натянутым по грудь; левая рука свешивается на пол; и самое главное – один глаз полуоткрыт, а другой, левый, словно бы подмигивает – издеваясь над палачами, от которых маршал ускользнул. Его смерть, столь же своевременная, сколь и театральная, осталась загадкой, ясно только, что он с упрямой решительностью к ней стремился. Следственная комиссия так и не прояснила тайну капсулы с цианидом, которую впоследствии приобрел уролог из Нью-Йорка, в чьих руках она находилась, по крайней мере, до 1988 года. Подозреваемым номер один был, конечно же, доктор Пфлюкер, который защищался, состряпав неубедительную версию про «ободок унитаза». Он сказал, что, по всей вероятности, Геринг спрятал цианид под этим самым ободком. Эта версия не выдерживала никакой критики, но по непонятным причинам следственная комиссия приняла ее в качестве предварительной гипотезы. Пфлюкер, как бы там ни было, не стал отрицать, что маршал оказывал на него определенное воздействие своим обаянием. Его спросили, в чем же заключалась так называемая харизма Геринга. «Если бы вы пробыли рядом с этим человеком пятнадцать месяцев, – заявил Пфлюкер комиссии, – вы бы поняли, что я имею в виду».
Таким образом, как ни суди, единственное действительно неоспоримое поражение с точки зрения самого Геринга нанес ему человек совершенно неизвестный – голландский фальсификатор. Союзники не сумели одержать над Герингом победу. Он стоически переносил ужасные унижения и самые суровые допросы, более того, вышел из них победителем: не отрекся, не предал свои идеалы. После объявления приговора он почти убедил себя в том, что Нюрнбергского процесса никогда не было. Был л. ишь сон, возможно, кошмарный. А вот в реальности произошло нечто такое, чего он не мог вынести. Тот редкий, нет, скорее уникальный случай, когда он стал жертвой безжалостной, жестокой насмешки. Хотя речь шла о деле до невозможности запутанном, и еще за день до смерти маршал, казалось, так в нем и не разобрался. Хофер и Мидль надули его. Возможно ли такое? Мидль был его представителем в Голландии, Хофер – куратором его частной коллекции. Конечно, он знал, что в мире искусства случаются неприятные истории, и сам часто и охотно повторял одну из самых знаменитых шуток на эту тему, услышанную от парижского антиквара: «Вы знаете, маршал, что из двух тысяч пятисот картин, написанных Коро, восемь тысяч находятся в Америке?»
Во всяком случае, как только Геринг получил ужасную новость, он почувствовал, что мир рушится. Но полковник Эндрюс, как известно, был садистом и, вероятно, получал удовольствие, мучая его. Он ведь знал, что перспектива быть повешенным ничего не значит для маршала Геринга по сравнению с такой непоправимой катастрофой. Вся Германия, превращенная в руины, не стоила и фрагмента его чудесной картины, бесценного Вермеера, который теперь оказался жалкой, никчемной подделкой. На самом деле Геринг вплоть до самого конца не желал поверить в то, что шедевр из его коллекции – всего-навсего фальшивка. И тем не менее, не получая более определенных и достоверных сведений о его Вермеере, он не переставал сетовать на судьбу. И часами беспрерывно бранился, лежа на неудобной койке в своей камере. В столь взвинченном состоянии он находился днем и ночью, до тех пор пока цианид не освободил мир от его тягостного присутствия.
Глава 17
В конце июля 1945 года, почти через два месяца после ареста ВМ, разразился скандал, названный «делом ван Меегерена» и широко освещавшийся на страницах печати. С самого начала поднялись яростные споры, причем ВМ изображался как подлый коллаборационист, поддерживавший деловые отношения с Германом Герингом. Позорное обвинение в нацизме утвердилось: кто-то написал, что ВМ не смог бы столь откровенно роскошествовать во время войны, если бы не запятнал себя связями с противником. Много говорилось и о найденном в Берхтесгадене (логове Гитлера) экземпляре книги с репродукциями картин самого ВМ (это издание, которое легко можно было встретить в книжных магазинах) с его подписью и посвящением: «Dem geliebten Fьhrer in dankbarer Anerkennung» (что означало: «Любимому фюреру в знак благодарности»). Правда, было доказано, что ВМ всего лишь поставил на книге свою подпись (в общей сложности он подписал около сотни экземпляров), затем книга была приобретена ярым нацистом, добавившим собственное теплое посвящение фюреру. После чего кто-то докопался и до путешествия в Германию, совершенного ВМ и Но в 1936 году со вполне безобидной целью побывать на Олимпиаде. Никому не пришла в голову элементарная вещь: если бы ВМ на самом деле был нацистом, он ни за что на свете не всучил бы рейхсмаршалу фальшивого Вермеера.
Так или иначе, но громкое и неожиданное признание ВМ в том, что он занимался подделками, положило конец домыслам и отвлеченным рассуждениям, произведя эффект разорвавшейся бомбы. «Христос в Эммаусе», названный одной из лучших картин Вермеера, – работа нациста ВМ? Новость была шокирующая. Неделями эта тема не сходила со страниц крупнейших газет. Нашлись и комментаторы, задавшиеся вопросом, а не является ли ВМ автором всех картин Вермеера, существующих на свете, – то есть тем самим загадочным Яном Вермеером Делфтским? Невероятная гипотеза в короткий срок получила широкое распространение, подарив фальсификатору несколько недель гордого счастья. Не будет преувеличением сказать, что ВМ упивался радостью, присутствуя на потрясающем спектакле: целая страна поверила, будто он и есть Вермеер, и с нездоровым восторгом следила за развитием фантастической истории. В конце концов общественное мнение в Голландии разделилось пополам: одни считали ВМ преступником, другие – гением или героем.
Со своей стороны ВМ, в силу обстоятельств решив поведать миру о своих деяниях, вовсе не собирался останавливаться в начале пути. Хотя признания, что он сам является автором «Христа в Эммаусе», могло бы с лихвой хватить, чтобы вытащить его из передряги; но ему уже было этого мало. Конечно, ограничься он первым признанием, его версия событий выглядела бы куда более заслуживающей доверия, приемлемой и легко доказуемой, и, кроме того, он даже выставил бы себя в выгодном свете, ибо совершил по сути благороднейший и патриотический поступок: сумел всучить подделку ненавистному нацистскому главарю. Но это была неправда – или, по крайней мере, не вся правда. И сейчас, вероятно, впервые за свою жизнь, ВМ не хотел обманывать, хотя таким способом мог облегчить собственную участь, в то время как полная откровенность влекла за собой по-настоящему пагубные последствия. Но ВМ жаждал славы. И сообщил, что это он написал картину Вермеера, выставленную в роттердамском музее Бойманса, и другую его картину – из коллекции ван Бойнингена, и даже ту, что приобрело нидерландское государство, прислушавшись к рекомендациям уважаемого ученого комитета, но следователи, которые вели дело, сочли выдвинутую им версию неправдоподобной. Или ВМ сошел с ума, решили они, или сочинил эту нелепую байку, чтобы скрыть еще более тяжкие преступления.
Однако, как только были получены результаты рентгеновской съемки «Христа в Эммаусе», стало совершенно ясно, что детали первоначальной картины полностью совпадают с описанием ВМ. Само по себе это не было решающим доказательством, но семя сомнения упало в землю, и теперь всем вдруг показалось очевидным сходство между «Христом в Эммаусе» и остальными пятью «Вермеерами», которые ВМ, по его утверждению, написал. Бесспорным выглядело сходство между последними двумя – «Исааком, благословляющим Иакова» и «Омовением ног». Со все возрастающим недоумением специалисты заговорили о том, что ни одна из шести картин не обнаруживала ни малейшего родства с прежде известными работами Вермеера, если не считать спорного «Христа в доме у Марфы и Марии», полотна, которое, впрочем, все равно не слишком-то походило на картины, якобы написанные ВМ.
Окончательно запутавшись и растерявшись, следователи и сотрудники службы безопасности предложили ВМ доказать свою версию, сделав копию «Христа в Эммаусе». Это было по меньшей мере наивное предложение, поскольку такой способ абсолютно ничего не доказывает, ведь любой. опытный фальсификатор в состоянии выполнить превосходную копию картины. ВМ заявил, что это глупая идея, и перешел в контратаку: потребовал, чтобы его выпустили на свободу и дали возможность работать в своей мастерской с материалами, без которых нельзя обойтись (добавим, что трудно ему было обходиться еще и без наркотиков). Вот тогда-то он, по его словам, под строгим надзором полиции и создаст нового «Вермеера». Новость, как и следовало ожидать, вызвала страшный ажиотаж в редакциях газет. «ВАН МЕЕГЕРЕН РИСУЕТ РАДИ СПАСЕНИЯ СВОЕЙ ЖИЗНИ!» – гласил самый сдержанный из заголовков, появившихся на первых полосах голландских газет в те суматошные дни.
Темой, которую ВМ избрал для своего десятого «Вермеера» (считая два варианта «Тайной вечери» и первые две подделки, оставшиеся непроданными), был «Иисус среди учителей», или же «Отрок Иисус в храме». Выбор, не лишенный, конечно, иронии. Полиция предоставила в распоряжение ВМ все, что он потребовал: эфирные масла, пигменты Вермеера, фенол, формальдегид и – на десерт – морфий (возможно, самое главное). Два месяца спустя появилась картина огромных размеров, которая в результате, конечно, не была чем-то выдающимся, но, безусловно, превосходила по качеству три последние подделки ВМ. Следует, правда, иметь в виду, что художнику пришлось работать под неусыпным и неослабным наблюдением агентов службы госбезопасности, двое из которых постоянно присутствовали в его мастерской, когда он писал, что создавало обстановку подозрительности и напряженности. И все же, хотя «Иисус среди учителей» был далек от совершенства, он производил достаточно сильное впечатление, чтобы даже скептиков убедить в том, что ВМ действительно мог быть автором шести остальных «Вермееров» (и уж тем более двух поддельных де Хоохов, которых он также приписывал себе).
И тут власти оказались в щекотливом положении. Сняв с ВМ обвинение в коллаборационизме, его следовало обвинить в подлоге и, следовательно, запустить очень сложный механизм, потому что заявления ВМ не могли сами по себе являться достаточным доказательством его же версии, и картины необходимо было подвергнуть серьезнейшей экспертизе. Дело неизбежно получит международную огласку, и всем станет известна некомпетентность целого ряда почтенных и авторитетных людей, вовлеченных в процедуры оценки и продажи подделок. Кроме того, выяснится, что государство потратило деньги налогоплательщиков на приобретение ничего не стоящего ван Меегерена. И вот парадокс: знатоки, призванные теперь вынести суждение о картинах, созданных ВМ, по его утверждению, будут теми же самыми специалистами, кого он в свое время обманул. Им придется как-то оправдывать собственную некомпетентность, а значит, открыто восхвалять незаурядное мастерство обвиняемого, который только и мечтал о том, чтобы его признали виновным – тогда он докажет самому себе и всему миру, что он действительно гений.
Между тем суд постоянно откладывался, и ВМ успел обнаружить – как он, впрочем, и предвидел, – что сенсационное признание очень дорого ему обошлось. Гений и герой – это хорошо, но какой ценой? Легко сказать: в декабре 1945 года он был признан финансово несостоятельным, и налоговые органы принудили его объявить себя банкротом, поскольку пострадавшие от аферы стали требовать компенсаций, и запрашиваемые суммы вдвое или втрое превосходили общую стоимость оставшегося у него имущества. Мы должны напомнить, что благодаря продаже шести «Вермееров» и двух «де Хоохов» ВМ заработал более 5 миллионов гульденов – две трети которых, однако, к концу 1945 года уже улетучились. Государство изъяло у него 900 тысяч гульденов тысячными банкнотами, 800 тысяч гульденов ВМ перевел на имя Ио после развода. Ему так и не удалось отыскать 300 тысяч гульденов, закопанных в саду или же запрятанных в хитроумных тайниках и трубах системы отопления на вилле в Ларене. За восемь лет, прошедших со времени продажи «Христа в Эммаусе», он истратил 1 500 000 гульденов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Затем, в половине десятого, доктор Пфлюкер вернулся со снотворным. Он вошел в камеру Геринга в сопровождении дежурного офицера, лейтенанта Артура Дж. Маклиндена. Геринг проснулся и сел на кровати. Пфлюкер тихо говорил с ним около трех минут. Он что-то протянул Герингу – и это «что-то» маршал немедленно положил в рот. Потом Пфлюкер сжал руку Герингу, который пробурчал: «Доброй ночи». Доктор вышел в сопровождении Маклиндена, так ничего и не заметившего. Геринг оставался неподвижным целую вечность, повернув голову к стене и проводя языком по капсуле с цианидом. Лейтенант Доуд неотрывно наблюдал за ним минут пять, но Геринг не пошевелился. Потом Доуд удалился, и сержант Бингхэм прильнул к глазку: Геринг по-прежнему лежал неподвижно, как мумия. Бингхэм отошел от глазка.
Неожиданно Геринг вздрогнул и мгновенно принял решение: он знал, что рискует, но боялся неожиданной проверки. Выплюнув капсулу, он спустил пижамные штаны и засунул капсулу в задний проход. От напряжения он вдруг снова почувствовал острую боль – дала о себе знать старая рана в паху, подарок, доставшийся ему на память от лучшего снайпера полиции во время провалившегося пивного путча в мюнхенской «Бюргербрау». Эта рана сделала его импотентом, годами доставляла неописуемые страдания и превратила в раба морфия. Потом боль ослабла, и в течение последующего часа ничего не произошло. Внезапно Геринг услышал подозрительный шум во дворе: это капитан Роберт Б. Старнс шел встречать шестерых военнослужащих, назначенных исполнять казнь, чтобы отвести их в тюремный гимнастический зал. Сменился караул. У глазка дежурил уже не Бингхэм, а младший сержант Гарольд Ф. Джонсон. Геринг продолжал лежать совершенно неподвижно вплоть до 10 часов 44 минут. Джонсон посмотрел на часы и отошел от глазка.
Геринг вытащил из анального отверстия латунную капсулу. Открыл ее, извлек ампулу с цианидом и зажал капсулу в кулаке. Засунул ампулу между зубами. Мгновение колебался. Он пытался ни о чем не думать, гнать от себя предательские мысли, которые способны помешать ему довести дело до конца. А может быть, ему вновь вспомнился заповедник для зубров, который он основал на месте пустоши в Шорфе. Или же металлический саркофаг с телом его первой жены, Карин фон Фок, которую он похоронил в гигантском гранитном склепе, сопроводив погребение мрачной, рассчитанной на внешний эффект церемонией – по сценарию, похожему на оперу в Байрейте: звуки труб и рогов, олений рев, застывшие плотными рядами солдаты и похоронная музыка Вагнера, парящая среди елей, и летний туман, окутавший поверхность озера Каринхалле. Или же, возможно, он не в силах был отогнать мысль о том проклятом дне – 18 июля 1942 года, – самом ужасном дне его жизни, потому что именно в тот день секретарша сообщила, что он должен отправиться в Голландию, чтобы осмотреть замечательного Вермеера, добытого для него Хофером.
В любом случае, каковы бы ни были последние мысли Геринга, в конце концов маршал решительно заставил себя вернуться в реальный мир и сделал так, что внутри него стало пусто: это, в общем-то, было не очень сложно. Он сжал челюсти и раздавил стекло. Неприятный вкус миндаля распространился у него во рту. Резкий, горький. Ему показалось, что он задыхается. Он испустил сдавленный стон. Сержант Джонсон снова приник к глазку. И тут же закричал. По коридору затопали кованые сапоги. Выкрики, приказы. Хаос, суматоха. Несколько мгновений спустя дверь камеры с адским грохотом распахнулась. Капеллан Тереке бросился внутрь и склонился над Герингом. Пощупал ему пульс. «Он умирает!» – заорал он.
Знаменитая фотография запечатлела покойного Германа Геринга лежащим на койке, под одеялом, натянутым по грудь; левая рука свешивается на пол; и самое главное – один глаз полуоткрыт, а другой, левый, словно бы подмигивает – издеваясь над палачами, от которых маршал ускользнул. Его смерть, столь же своевременная, сколь и театральная, осталась загадкой, ясно только, что он с упрямой решительностью к ней стремился. Следственная комиссия так и не прояснила тайну капсулы с цианидом, которую впоследствии приобрел уролог из Нью-Йорка, в чьих руках она находилась, по крайней мере, до 1988 года. Подозреваемым номер один был, конечно же, доктор Пфлюкер, который защищался, состряпав неубедительную версию про «ободок унитаза». Он сказал, что, по всей вероятности, Геринг спрятал цианид под этим самым ободком. Эта версия не выдерживала никакой критики, но по непонятным причинам следственная комиссия приняла ее в качестве предварительной гипотезы. Пфлюкер, как бы там ни было, не стал отрицать, что маршал оказывал на него определенное воздействие своим обаянием. Его спросили, в чем же заключалась так называемая харизма Геринга. «Если бы вы пробыли рядом с этим человеком пятнадцать месяцев, – заявил Пфлюкер комиссии, – вы бы поняли, что я имею в виду».
Таким образом, как ни суди, единственное действительно неоспоримое поражение с точки зрения самого Геринга нанес ему человек совершенно неизвестный – голландский фальсификатор. Союзники не сумели одержать над Герингом победу. Он стоически переносил ужасные унижения и самые суровые допросы, более того, вышел из них победителем: не отрекся, не предал свои идеалы. После объявления приговора он почти убедил себя в том, что Нюрнбергского процесса никогда не было. Был л. ишь сон, возможно, кошмарный. А вот в реальности произошло нечто такое, чего он не мог вынести. Тот редкий, нет, скорее уникальный случай, когда он стал жертвой безжалостной, жестокой насмешки. Хотя речь шла о деле до невозможности запутанном, и еще за день до смерти маршал, казалось, так в нем и не разобрался. Хофер и Мидль надули его. Возможно ли такое? Мидль был его представителем в Голландии, Хофер – куратором его частной коллекции. Конечно, он знал, что в мире искусства случаются неприятные истории, и сам часто и охотно повторял одну из самых знаменитых шуток на эту тему, услышанную от парижского антиквара: «Вы знаете, маршал, что из двух тысяч пятисот картин, написанных Коро, восемь тысяч находятся в Америке?»
Во всяком случае, как только Геринг получил ужасную новость, он почувствовал, что мир рушится. Но полковник Эндрюс, как известно, был садистом и, вероятно, получал удовольствие, мучая его. Он ведь знал, что перспектива быть повешенным ничего не значит для маршала Геринга по сравнению с такой непоправимой катастрофой. Вся Германия, превращенная в руины, не стоила и фрагмента его чудесной картины, бесценного Вермеера, который теперь оказался жалкой, никчемной подделкой. На самом деле Геринг вплоть до самого конца не желал поверить в то, что шедевр из его коллекции – всего-навсего фальшивка. И тем не менее, не получая более определенных и достоверных сведений о его Вермеере, он не переставал сетовать на судьбу. И часами беспрерывно бранился, лежа на неудобной койке в своей камере. В столь взвинченном состоянии он находился днем и ночью, до тех пор пока цианид не освободил мир от его тягостного присутствия.
Глава 17
В конце июля 1945 года, почти через два месяца после ареста ВМ, разразился скандал, названный «делом ван Меегерена» и широко освещавшийся на страницах печати. С самого начала поднялись яростные споры, причем ВМ изображался как подлый коллаборационист, поддерживавший деловые отношения с Германом Герингом. Позорное обвинение в нацизме утвердилось: кто-то написал, что ВМ не смог бы столь откровенно роскошествовать во время войны, если бы не запятнал себя связями с противником. Много говорилось и о найденном в Берхтесгадене (логове Гитлера) экземпляре книги с репродукциями картин самого ВМ (это издание, которое легко можно было встретить в книжных магазинах) с его подписью и посвящением: «Dem geliebten Fьhrer in dankbarer Anerkennung» (что означало: «Любимому фюреру в знак благодарности»). Правда, было доказано, что ВМ всего лишь поставил на книге свою подпись (в общей сложности он подписал около сотни экземпляров), затем книга была приобретена ярым нацистом, добавившим собственное теплое посвящение фюреру. После чего кто-то докопался и до путешествия в Германию, совершенного ВМ и Но в 1936 году со вполне безобидной целью побывать на Олимпиаде. Никому не пришла в голову элементарная вещь: если бы ВМ на самом деле был нацистом, он ни за что на свете не всучил бы рейхсмаршалу фальшивого Вермеера.
Так или иначе, но громкое и неожиданное признание ВМ в том, что он занимался подделками, положило конец домыслам и отвлеченным рассуждениям, произведя эффект разорвавшейся бомбы. «Христос в Эммаусе», названный одной из лучших картин Вермеера, – работа нациста ВМ? Новость была шокирующая. Неделями эта тема не сходила со страниц крупнейших газет. Нашлись и комментаторы, задавшиеся вопросом, а не является ли ВМ автором всех картин Вермеера, существующих на свете, – то есть тем самим загадочным Яном Вермеером Делфтским? Невероятная гипотеза в короткий срок получила широкое распространение, подарив фальсификатору несколько недель гордого счастья. Не будет преувеличением сказать, что ВМ упивался радостью, присутствуя на потрясающем спектакле: целая страна поверила, будто он и есть Вермеер, и с нездоровым восторгом следила за развитием фантастической истории. В конце концов общественное мнение в Голландии разделилось пополам: одни считали ВМ преступником, другие – гением или героем.
Со своей стороны ВМ, в силу обстоятельств решив поведать миру о своих деяниях, вовсе не собирался останавливаться в начале пути. Хотя признания, что он сам является автором «Христа в Эммаусе», могло бы с лихвой хватить, чтобы вытащить его из передряги; но ему уже было этого мало. Конечно, ограничься он первым признанием, его версия событий выглядела бы куда более заслуживающей доверия, приемлемой и легко доказуемой, и, кроме того, он даже выставил бы себя в выгодном свете, ибо совершил по сути благороднейший и патриотический поступок: сумел всучить подделку ненавистному нацистскому главарю. Но это была неправда – или, по крайней мере, не вся правда. И сейчас, вероятно, впервые за свою жизнь, ВМ не хотел обманывать, хотя таким способом мог облегчить собственную участь, в то время как полная откровенность влекла за собой по-настоящему пагубные последствия. Но ВМ жаждал славы. И сообщил, что это он написал картину Вермеера, выставленную в роттердамском музее Бойманса, и другую его картину – из коллекции ван Бойнингена, и даже ту, что приобрело нидерландское государство, прислушавшись к рекомендациям уважаемого ученого комитета, но следователи, которые вели дело, сочли выдвинутую им версию неправдоподобной. Или ВМ сошел с ума, решили они, или сочинил эту нелепую байку, чтобы скрыть еще более тяжкие преступления.
Однако, как только были получены результаты рентгеновской съемки «Христа в Эммаусе», стало совершенно ясно, что детали первоначальной картины полностью совпадают с описанием ВМ. Само по себе это не было решающим доказательством, но семя сомнения упало в землю, и теперь всем вдруг показалось очевидным сходство между «Христом в Эммаусе» и остальными пятью «Вермеерами», которые ВМ, по его утверждению, написал. Бесспорным выглядело сходство между последними двумя – «Исааком, благословляющим Иакова» и «Омовением ног». Со все возрастающим недоумением специалисты заговорили о том, что ни одна из шести картин не обнаруживала ни малейшего родства с прежде известными работами Вермеера, если не считать спорного «Христа в доме у Марфы и Марии», полотна, которое, впрочем, все равно не слишком-то походило на картины, якобы написанные ВМ.
Окончательно запутавшись и растерявшись, следователи и сотрудники службы безопасности предложили ВМ доказать свою версию, сделав копию «Христа в Эммаусе». Это было по меньшей мере наивное предложение, поскольку такой способ абсолютно ничего не доказывает, ведь любой. опытный фальсификатор в состоянии выполнить превосходную копию картины. ВМ заявил, что это глупая идея, и перешел в контратаку: потребовал, чтобы его выпустили на свободу и дали возможность работать в своей мастерской с материалами, без которых нельзя обойтись (добавим, что трудно ему было обходиться еще и без наркотиков). Вот тогда-то он, по его словам, под строгим надзором полиции и создаст нового «Вермеера». Новость, как и следовало ожидать, вызвала страшный ажиотаж в редакциях газет. «ВАН МЕЕГЕРЕН РИСУЕТ РАДИ СПАСЕНИЯ СВОЕЙ ЖИЗНИ!» – гласил самый сдержанный из заголовков, появившихся на первых полосах голландских газет в те суматошные дни.
Темой, которую ВМ избрал для своего десятого «Вермеера» (считая два варианта «Тайной вечери» и первые две подделки, оставшиеся непроданными), был «Иисус среди учителей», или же «Отрок Иисус в храме». Выбор, не лишенный, конечно, иронии. Полиция предоставила в распоряжение ВМ все, что он потребовал: эфирные масла, пигменты Вермеера, фенол, формальдегид и – на десерт – морфий (возможно, самое главное). Два месяца спустя появилась картина огромных размеров, которая в результате, конечно, не была чем-то выдающимся, но, безусловно, превосходила по качеству три последние подделки ВМ. Следует, правда, иметь в виду, что художнику пришлось работать под неусыпным и неослабным наблюдением агентов службы госбезопасности, двое из которых постоянно присутствовали в его мастерской, когда он писал, что создавало обстановку подозрительности и напряженности. И все же, хотя «Иисус среди учителей» был далек от совершенства, он производил достаточно сильное впечатление, чтобы даже скептиков убедить в том, что ВМ действительно мог быть автором шести остальных «Вермееров» (и уж тем более двух поддельных де Хоохов, которых он также приписывал себе).
И тут власти оказались в щекотливом положении. Сняв с ВМ обвинение в коллаборационизме, его следовало обвинить в подлоге и, следовательно, запустить очень сложный механизм, потому что заявления ВМ не могли сами по себе являться достаточным доказательством его же версии, и картины необходимо было подвергнуть серьезнейшей экспертизе. Дело неизбежно получит международную огласку, и всем станет известна некомпетентность целого ряда почтенных и авторитетных людей, вовлеченных в процедуры оценки и продажи подделок. Кроме того, выяснится, что государство потратило деньги налогоплательщиков на приобретение ничего не стоящего ван Меегерена. И вот парадокс: знатоки, призванные теперь вынести суждение о картинах, созданных ВМ, по его утверждению, будут теми же самыми специалистами, кого он в свое время обманул. Им придется как-то оправдывать собственную некомпетентность, а значит, открыто восхвалять незаурядное мастерство обвиняемого, который только и мечтал о том, чтобы его признали виновным – тогда он докажет самому себе и всему миру, что он действительно гений.
Между тем суд постоянно откладывался, и ВМ успел обнаружить – как он, впрочем, и предвидел, – что сенсационное признание очень дорого ему обошлось. Гений и герой – это хорошо, но какой ценой? Легко сказать: в декабре 1945 года он был признан финансово несостоятельным, и налоговые органы принудили его объявить себя банкротом, поскольку пострадавшие от аферы стали требовать компенсаций, и запрашиваемые суммы вдвое или втрое превосходили общую стоимость оставшегося у него имущества. Мы должны напомнить, что благодаря продаже шести «Вермееров» и двух «де Хоохов» ВМ заработал более 5 миллионов гульденов – две трети которых, однако, к концу 1945 года уже улетучились. Государство изъяло у него 900 тысяч гульденов тысячными банкнотами, 800 тысяч гульденов ВМ перевел на имя Ио после развода. Ему так и не удалось отыскать 300 тысяч гульденов, закопанных в саду или же запрятанных в хитроумных тайниках и трубах системы отопления на вилле в Ларене. За восемь лет, прошедших со времени продажи «Христа в Эммаусе», он истратил 1 500 000 гульденов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20