Она начала вынимать содержимое сумки и ставить на стол.
– Отодвинь газету, – сказала она. – Ты мешаешь.
Она запихнула в рот печенье. Я смотрел, как она жуёт. Её крупные зубы смололи печенье в порошок.
Потом её лицо покрылось потом. Она стояла у плиты.
Я всё ещё был наёмным рабочим. Она смеялась, когда платила мне, слегка краснея, как будто сама не знала, за какие именно услуги давала мне деньги.
– Мы неплохо зарабатываем, – говорила она иногда.
Местоимение «мы» для неё служило щитом от собственных подозрений.
Когда мы занимались любовью под стогом сена, я впервые заметил тонкую красную сетку капилляров на её левом бедре.
Мы плыли вдоль канала. Я увидел того бродягу, а может и другого, только в этот раз он наблюдал за нами из-под своей шляпы, когда мы проплывали мимо. Когда всё будет «пристойно»… Она, конечно, имела в виду замужество. Ей была невыносима непристойность. Она не была во мне уверена. Она говорила о разводе. Лесли написал о нём в почти что извиняющемся тоне. Он надеялся, что у нас всё хорошо. Он устроился ночным сторожем на склад. Спрашивал о Джиме.
Иногда я смотрел на её спину. Её бёдра, казалось, стали ещё шире. Неизменным атрибутом оставался фартук. Большую часть времени она старалась быть привлекательной, красила губы, как бы невзначай клала ногу на ногу, чтобы я мог разглядеть гладкую белую поверхность её бедра. Ночью мы по-прежнему были любовниками. Но днём я чувствовал, как она смотрит на меня, анализируя и взвешивая ситуацию. Однажды она сказала, что с нетерпением ждёт, когда вырастем Джим. Управляться с баржей будет проще втроём. Ей, казалось, не приходило в голову, что я был вовсе не в восторге от того, чтобы жить с её полоумным отпрыском. Мне было трудно принимать её всерьез. Я чувствовал её недоверие.
Из газет я понял, что Гуна собираются признать виновным. Мы слышали, что только Лесли вызовут в суд в качестве свидетеля. Я начал подумывать о том, не пойти ли мне в зал суда, чтобы посмотреть, как паутиной вины опутывают невиновного человека. Элла посмеивалась над моим внезапным интересом к этому делу. Она не думала, что я увлекаюсь такими вещами. И вместе с тем ей это нравилось. Она помогала мне вырезать статьи из разных газет. Иногда по вечерам при свете керосинки я раскладывал перед собой на столе все вырезки, как предсказатель – карты.
Что, если его признают виновным? Мне не нравилось отождествлять себя с Гуном. Убийства не было. Обвинение было придуманным. И потом, так и не найдя ответа, я положил руку Элле на живот, и когда она повернулась ко мне, и я почувствовал соприкосновение наших бёдер, у меня появился импульс отдать себя и свою свободу во власть женщины, чьи руки сжимали мои ягодицы и которая прижималась ко мне животом. Мне хотелось тихо рассказать ей обо всём и сдаться на её милость, по мере того, как возрастала острота наших ощущений. Но каждый раз, прежде чем я успевал заговорить, оргазм был позади, и она снова становилась чужой, тяжёлой и опасной. Чувствуя рядом с собой жар её тела, теперь несильный, но всё равно опасный, я долгое время лежал с открытыми глазами. В моей голове не было пусто, но и сказать, что я о чём-то думал, было нельзя.
Примерно в это время Элла получила по почте письмо. Оно было из Лейфа от её сводной сестры и на почте лежало уже не первый день. Муж сестры упал со своего грузовика, и его раздавил автобус. Его уже похоронили. Гвендолин писала, что, хотя она первая готова признать, что они с бедным Сэмом не очень-то ладили, его смерть стала шоком, настоящим ударом, в полной мере смягчить который не смогла даже компенсация, выплаченная его компанией. Она спрашивала Эллу, когда та приедет в Лейф.
Была суббота. Мы пришвартовались в Глазго. Элла послала Гвендолин телеграмму, где сообщала, что мы поездом приедем навестить её. В купе я сидел рядом с Эллой, а ребёнок в голубом матросском костюме и матросской шапке с лентой сидел напротив нас. Мне было неудобно в рубашке с накрахмаленным воротником, которую я надел по настоянию Эллы, а сама она была одета в блестящее чёрное платье, которое было ей тесновато и в котором она выглядела потной и красной. Мы почти не разговаривали во время поездки.
Гвендолин жила в многоквартирном доме, таком же как любой другой в Лейфе. Серое многоэтажное здание, проградуированное изнутри серой лестницей с железными перилами, ведущей к коричневым дверям с медными табличками на каждом этаже. В подъезде пахло помоями. Её квартира была на самом верхнем, пятом по счёту этаже. Джим поднялся первый и ждал нас на лестничной площадке.
Гвендолин открыла дверь в халате. Он был распахнут так, что были видны её груди, длинные, белые и мясистые, как груши. Она была моложе Эллы. Увидев меня, она перехватила свой халат под горлом и улыбнулась:
– Это твой новый парень, Эл?
Элла фыркнула.
– Это Джо, – сказала она. – Мы скоро поженимся.
Это прозвучало, как ультиматум. Она произнесла это таким суровым тоном, как будто боялась, что ей возразят. Гвендолин, должно быть, заметила мою реакцию, потому что засмеялась и сказала: «Рада познакомиться, Джо», – и она отошла от двери, чтобы пропустить нас в квартиру. «Простите, что я не одета, – продолжила она, – но я не ждала гостей мужского пола». Она взъерошила волосы Джима, когда он словно угорь просочился в дом под моей рукой.
Её губы были сильно накрашены, а её кожа была очень белой, даже немного желтоватой. От этого её рот выглядел как пятно крови на фарфоре. Она провела нас в нечто похожее на спальню и прихожую одновременно. Кровать там была не застелена, и повсюду валялась одежда. Окно в дальнем конце комнаты было закрыто, огонь в камине погас, и воздух был затхлым, душным и неподвижным, жарким и приторным из-за электрического обогревателя. Я понял, что она только что встала с кровати.
– Подождите, пока я приберусь, – сказала она.
Элла окинула комнату неодобрительным взглядом. Такие вещи злили её больше всего.
Гвендолин суетливо распихивала свои вещи подальше от наших глаз. Её длинные каштановые волосы прядями спадали на щёки. Она много курила. Сигаретные окурки были повсюду, а ногти большого и среднего пальцев её руки были покрыты пятнами от никотина.
Поначалу я не обращал на неё внимания. Я смотрел на Эллу. Она сидела в своем блестящем чёрном платье в старом кресле, губы её были сжаты и весь её облик излучал ауру респектабельности. Казалось, она поднимается от её стянутого живота к изгибу шеи. Моральное осуждение, отдающее одеколоном. Интересно, как близко я подошел к совершению самоубийства, когда чуть не рассказал ей правду о Кэти. Страшно было подумать, что я почти проговорился. Теперь это казалось абсурдом. Я отвернулся от неё посмотреть на короткую вспышку в элементе электрообогревателя. Ззз… Придвинувшись поближе, я слушал шипение. Внезапное чувство, как тупой удар молотком, рот Гуна широко открыт в крике, волосы на пунцовой голове шевелятся от шока… Господи, хорошо, что у пас не казнят на электрическом стуле…
Я стоял посреди комнаты.
– Извини, Джо, – сказала Гвендолин, столкнувшись со мной. Она больше не придерживала халат рукой, и когда она нагнулась, чтобы подобрать с пола шелковый чулок, я увидел ее свисавшие длинные грушеобразные груди. Электрический свет оставлял на них оранжевый отблеск.
– Я всем вам сделаю чаю, – сказала она, поднявшись.
Элла сказала, что поможет ей, и обе женщины с ребенком прошли в соседнюю комнату. Я взглянул на окурки и грязное белье, спешно запрятанное под подушку, а потом я снова подошел к кровати и провел рукой по простыне, на которой она спала. Она была все еще теплой, и я почувствовал крошки или что-то в этом роде.
Я пожал плечами. Я был рад, что Элла заговорила прежде, чем я успел что-либо сказать, потому что мне ничего не приходило в голову.
– Ей так будет лучше, – сказала Элла. – Она сейчас соберет вещи и поедет с нами на поезде.
– Только выпью чашку чая, – сказала Гвендолин.
Два дня спустя, прекрасным весенним утром, мы погрузили на баржу известняк. К полудню мы уже плыли по каналу.
Было приятно стоять у штурвала, глядя на ровные зеленые и коричневые ноля, простиравшиеся по обе стороны до горизонта. В этом месте почти не было деревьев и вид на поля ничто не нарушало. Солнце ярко светило, и желто-черная блестящая вода канала вторила ему. Баржа днищем разрезала водную гладь на длинные черные потоки. Штурвал нагрелся на солнце. Все события и предметы казались далекими, и я почти забыл о водопроводчике, мертвой женщине, Лесли и даже о двух женщинах в каюте.
Гвендолин к завтраку не встала. Она долго спала – для цвета лица. Она была не из тех, кто стал бы что-то делать на барже, да я от неё этого и не ждал. Я не стремился работать быстро или продуктивно. Я был бы рад заглушить двигатель и дрейфовать вдоль побережья или встать на якорь на недельку, пока не испортится погода или не кончится еда. Возможно, я слегка лукавил. Обычно я бы сказал такое без колебаний. Я так жил. Но после ареста водопроводчика я стал сам не свой, по-идиотски привязался ко времени, к событиям и процессам, контролировать которые не мог.
На палубу она поднялась около полудня и встала возле меня прежде, чем я успел опомниться. Она накрасилась. Понаблюдав за мной некоторое время, Она встала к штурвалу, я сел рядом с ней, пока она правила баржей. Я свернул сигарету. Сначала мы оба молчали. Казалось, она была поглощена своей работой, с которой неплохо справлялась (она вместе с Эллой выросла на барже), и смотрела прямо перед собой. А потом она задала мне вопрос:
– Ты правда женишься на Элле, Джо?
– Она так сказала, – ответил я без энтузиазма.
– А что скажешь ты? – спросила она.
– Ничего.
– Ну, как хочешь, – сказала она. – Это не мое дело.
Я согласился с ней. Она оглянулась и посмотрела назад. На ней были брюки. Она причесала волосы, но на их темно-рыжем фоне лицо казалось очень бледным, а с яркой помадой, вообще, было похоже на белый хлеб с джемом. Она была совсем не такая, как Элла, моложе, стройнее. Она была достаточно умна, чтобы понять, что я не собирался жениться на Элле, но, казалось, её это ничуть не волновало.
Тогда мне в голову пришла мысль, что она выглядит так, как будто только что поднялась с постели. Она всегда будет так выглядеть. Даже в солнечный весенний день лицо её было влажно-бледным. Такое бывает у некоторых женщин. Кажется, что если проведешь ладонью по их коже, она станет влажной. Это тот сорт бледности, который навевает мысли о больничных палатах и фланелевом белье. Я подумал, что, возможно, у неё туберкулез. Вид её вытянутых грудей, казалось, только подтверждал это впечатление. Она совсем белам, за исключением нескольких розовых островков там, где она сидела, где оставил след её пояс. Длинный белый корень с темно-рыжим ломким пучком в центре. И все же было в Гвендолин что-то привлекательное. Не в её чертах лица, плоских и невзрачных, не в выступающем животе, не в детской тонкости её ног, но во всем её отношении к жизни. Я сомневался, что она когда-либо чувствовала свою правоту.
Я скрутил сигарету и чиркнул спичкой о подошву своего ботинка. Потом бросил спичку за борт и смотрел, как она дрейфует на поверхности воды, и её движения напомнили мне о бутылке, спичечном коробке и куске бревна, которые проплывали подо мной, когда я пытался отыскать тело Кэти.
Гвендолин снова заговорила:
– Разве тебе ещё не надоел канал, Джо?
– Конечно, иногда он надоедает.
– Я так и думала. По тебе видно.
Я не стал ей возражать.
– С этим надо родиться, – сказала она.
В ответ я стряхнул с сигареты пепел.
– Да и в любом случае, – продолжила она, – людям вроде меня такая жизнь совсем не по душе.
– Почему же?
– Да это не жизнь, – сказала она. – Я с первого взгляда поняла, что ты не создан для этого.
Меня не впечатлила её уверенность.
– Ты это прочла по звездам? – насмешливо сказал я.
– Ты невежа, – сухо сказал она, – и это не смешно.
Мы услышали, как внизу закричал ребенок.
– Сопляк, – сказала Гвендолин. – Ну а если серьезно, Джо, ты не хуже меня понимаешь, что сыт по горло этой баржей.
– Эта работа не хуже любой другой.
Она засмеялась.
– Когда ты сбежишь от неё, Джо?
– Сегодня, завтра, послезавтра, – сказал я, – по звездам не читаю.
– Заткнись, – грубо отрезала Гвендолин.
После короткой паузы мы продолжили разговор. Она говорила мне, что Элла не пьет, а она не понимает непьющих людей, и если бы после этого не было головной боли, она бы напивалась каждый вечер. Она сказала, что любит джин, не джин с лаймом или джин с вермутом или чем-то ещё, просто джин. Он не казался ей горьким. Она предложила нам как-нибудь сходить выпить вместе, а Элле сказать, что мы идем в кино. Хотя вообще-то делать там нечего. Она предположила, что мне кино так же не нравится, как и ей. На досуге она бы скорее предпочла перекинуться в картишки или выпить джина.
Даже будучи одетой в брюки, у штурвала она выглядела нелепо. Брюки были из мягкого зеленого велюра, испачканные жирными пятнами и обвисшие на коленях. Чулок на ней не было. Она сказала мне, что больше всего ненавидит ходить к зубному врачу. Вскоре на палубу поднялась Элла и позвала Гвендолин обедать. Обычно в дороге мы ели по очереди. Я остался один на палубе. Я слышал, как две женщины внизу говорили и смеялись, а потом раздался грубо свистящий голос ребенка, и вдруг я осознал, что завидую им всем. Их объединяло одно: они были в безопасности, если в их жизнь и проникал какой-то абсурд, с ним можно было смириться; они находились под защитой структуры собственного сознания, того факта, что не были вовлечены в «убийство» и не считались в обыденном представлении «сумасшедшими». Но тот абсурд, который угрожал мне, мог положить конец всем возможностям, и часто, оставаясь наедине с собой, я чувствовал абсолютную уверенность в том, что это произойдет, и тогда я уже буду не в силах ни принять это, ни отвергнуть. В смерти пет ничего незавершенного. Никто не может её принять.
И все же я был рад остаться в одиночестве у штурвала. Солнце согревало мне руки, и вода впереди уходила вдаль, как древко копья. Навстречу мне плыла баржа, впряжённая в лошадь. Долгое время они оставались вдалеке, человек, лошадь и баржа, как состоявшее из трех частей насекомое, а потом они вдруг разделились и быстро стали расти, пока наконец совсем не приблизились и не поравнялись с нами. Тогда человек на барже помахал мне рукой. Мы не заговорили. Когда они проплыли мимо, я оглянулся, и лошадь так же тянула баржу вперед и в сторону, а человек сидел на ней и смотрел прямо перед собой. Я снова стал различать голоса внизу. Ребенок говорил что-то о рисовом пудинге, и Элла повысила голос. По отношению к ней я не испытывал угрызений совести, лишь слабую тревогу. Она снова стала той, кем была раньше – женой Лесли. Рано или поздно – пока я был не в состоянии принять решение – я её брошу. Она пыталась заставить меня насильно давать ей то, что я когда-то давал по собственной воле. Я думаю, Гвендолин с самого начала все знала и сочувствовала мне, и это меня в ней привлекало.
Вечером мы встали на якорь в Клоузе. Элла хотела плыть дальше, потому что темнело лишь после семи, но она не настаивала. Гвендолин уже сказала ей, что хотела сходить со мной в кино.
Гвендолин была и молодой и старой одновременно. Она была менее чувствительной, чем Элла, и явно её презирала. И я видел, что она хочет, чтобы я изменил Элле с ней. Трудно было поверить, что ей всего 29. Она выглядела старше, и все же её тело иногда выглядело почти девичьим. Она переоделась в красную юбку и зеленый джемпер, передняя часть которого, украшенная белыми треугольниками, свисала плоско, потому что она не поддерживала свои конические груди лифчиком. На ногах у неё были белые лодочки с открытым носом, и когда она клала ногу на ногу, я завороженно смотрел на густо накрашенные лаком пальцы, выглядывавшие из туфель, и на маленькие медного цвета волоски на её ногах. Я гадал, не была ли она проституткой. Я чувствовал, что к мужчинам она была равнодушна, лишь смутно сексуальна.
Полукруг помады ярко отпечатался на ободке чашки.
Мы почти не разговаривали по дороге в паб (гостиничный бар, единственный в городе, куда пускали женщин) и, сидя за столом красная, зеленая, белая и тонкая Гвендолин курила одну сигарету за другой и потягивала джин. Она вытерла губы платком и сказала:
– Закажи нам еще джина, Джо.
За первый заказ я расплатился мелочью, которая была у меня в кармане. Когда я вынул кошелек, чтобы заплатить за новую порцию напитков, из него выпала фотография Кэти. Я моментально замер, пришел в оцепенение. Официантка подобрала фотографию и. не глядя, отдала мне. Я положил её обратно в кошелек. Гвендолин улыбнулась.
– Бывшая подружка? – спросила она.
– Да, – ответил я, – она умерла.
– Но ты все еще носишь ее фотографию?
– Не знаю почему. Давно пора ее выбросить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
– Отодвинь газету, – сказала она. – Ты мешаешь.
Она запихнула в рот печенье. Я смотрел, как она жуёт. Её крупные зубы смололи печенье в порошок.
Потом её лицо покрылось потом. Она стояла у плиты.
Я всё ещё был наёмным рабочим. Она смеялась, когда платила мне, слегка краснея, как будто сама не знала, за какие именно услуги давала мне деньги.
– Мы неплохо зарабатываем, – говорила она иногда.
Местоимение «мы» для неё служило щитом от собственных подозрений.
Когда мы занимались любовью под стогом сена, я впервые заметил тонкую красную сетку капилляров на её левом бедре.
Мы плыли вдоль канала. Я увидел того бродягу, а может и другого, только в этот раз он наблюдал за нами из-под своей шляпы, когда мы проплывали мимо. Когда всё будет «пристойно»… Она, конечно, имела в виду замужество. Ей была невыносима непристойность. Она не была во мне уверена. Она говорила о разводе. Лесли написал о нём в почти что извиняющемся тоне. Он надеялся, что у нас всё хорошо. Он устроился ночным сторожем на склад. Спрашивал о Джиме.
Иногда я смотрел на её спину. Её бёдра, казалось, стали ещё шире. Неизменным атрибутом оставался фартук. Большую часть времени она старалась быть привлекательной, красила губы, как бы невзначай клала ногу на ногу, чтобы я мог разглядеть гладкую белую поверхность её бедра. Ночью мы по-прежнему были любовниками. Но днём я чувствовал, как она смотрит на меня, анализируя и взвешивая ситуацию. Однажды она сказала, что с нетерпением ждёт, когда вырастем Джим. Управляться с баржей будет проще втроём. Ей, казалось, не приходило в голову, что я был вовсе не в восторге от того, чтобы жить с её полоумным отпрыском. Мне было трудно принимать её всерьез. Я чувствовал её недоверие.
Из газет я понял, что Гуна собираются признать виновным. Мы слышали, что только Лесли вызовут в суд в качестве свидетеля. Я начал подумывать о том, не пойти ли мне в зал суда, чтобы посмотреть, как паутиной вины опутывают невиновного человека. Элла посмеивалась над моим внезапным интересом к этому делу. Она не думала, что я увлекаюсь такими вещами. И вместе с тем ей это нравилось. Она помогала мне вырезать статьи из разных газет. Иногда по вечерам при свете керосинки я раскладывал перед собой на столе все вырезки, как предсказатель – карты.
Что, если его признают виновным? Мне не нравилось отождествлять себя с Гуном. Убийства не было. Обвинение было придуманным. И потом, так и не найдя ответа, я положил руку Элле на живот, и когда она повернулась ко мне, и я почувствовал соприкосновение наших бёдер, у меня появился импульс отдать себя и свою свободу во власть женщины, чьи руки сжимали мои ягодицы и которая прижималась ко мне животом. Мне хотелось тихо рассказать ей обо всём и сдаться на её милость, по мере того, как возрастала острота наших ощущений. Но каждый раз, прежде чем я успевал заговорить, оргазм был позади, и она снова становилась чужой, тяжёлой и опасной. Чувствуя рядом с собой жар её тела, теперь несильный, но всё равно опасный, я долгое время лежал с открытыми глазами. В моей голове не было пусто, но и сказать, что я о чём-то думал, было нельзя.
Примерно в это время Элла получила по почте письмо. Оно было из Лейфа от её сводной сестры и на почте лежало уже не первый день. Муж сестры упал со своего грузовика, и его раздавил автобус. Его уже похоронили. Гвендолин писала, что, хотя она первая готова признать, что они с бедным Сэмом не очень-то ладили, его смерть стала шоком, настоящим ударом, в полной мере смягчить который не смогла даже компенсация, выплаченная его компанией. Она спрашивала Эллу, когда та приедет в Лейф.
Была суббота. Мы пришвартовались в Глазго. Элла послала Гвендолин телеграмму, где сообщала, что мы поездом приедем навестить её. В купе я сидел рядом с Эллой, а ребёнок в голубом матросском костюме и матросской шапке с лентой сидел напротив нас. Мне было неудобно в рубашке с накрахмаленным воротником, которую я надел по настоянию Эллы, а сама она была одета в блестящее чёрное платье, которое было ей тесновато и в котором она выглядела потной и красной. Мы почти не разговаривали во время поездки.
Гвендолин жила в многоквартирном доме, таком же как любой другой в Лейфе. Серое многоэтажное здание, проградуированное изнутри серой лестницей с железными перилами, ведущей к коричневым дверям с медными табличками на каждом этаже. В подъезде пахло помоями. Её квартира была на самом верхнем, пятом по счёту этаже. Джим поднялся первый и ждал нас на лестничной площадке.
Гвендолин открыла дверь в халате. Он был распахнут так, что были видны её груди, длинные, белые и мясистые, как груши. Она была моложе Эллы. Увидев меня, она перехватила свой халат под горлом и улыбнулась:
– Это твой новый парень, Эл?
Элла фыркнула.
– Это Джо, – сказала она. – Мы скоро поженимся.
Это прозвучало, как ультиматум. Она произнесла это таким суровым тоном, как будто боялась, что ей возразят. Гвендолин, должно быть, заметила мою реакцию, потому что засмеялась и сказала: «Рада познакомиться, Джо», – и она отошла от двери, чтобы пропустить нас в квартиру. «Простите, что я не одета, – продолжила она, – но я не ждала гостей мужского пола». Она взъерошила волосы Джима, когда он словно угорь просочился в дом под моей рукой.
Её губы были сильно накрашены, а её кожа была очень белой, даже немного желтоватой. От этого её рот выглядел как пятно крови на фарфоре. Она провела нас в нечто похожее на спальню и прихожую одновременно. Кровать там была не застелена, и повсюду валялась одежда. Окно в дальнем конце комнаты было закрыто, огонь в камине погас, и воздух был затхлым, душным и неподвижным, жарким и приторным из-за электрического обогревателя. Я понял, что она только что встала с кровати.
– Подождите, пока я приберусь, – сказала она.
Элла окинула комнату неодобрительным взглядом. Такие вещи злили её больше всего.
Гвендолин суетливо распихивала свои вещи подальше от наших глаз. Её длинные каштановые волосы прядями спадали на щёки. Она много курила. Сигаретные окурки были повсюду, а ногти большого и среднего пальцев её руки были покрыты пятнами от никотина.
Поначалу я не обращал на неё внимания. Я смотрел на Эллу. Она сидела в своем блестящем чёрном платье в старом кресле, губы её были сжаты и весь её облик излучал ауру респектабельности. Казалось, она поднимается от её стянутого живота к изгибу шеи. Моральное осуждение, отдающее одеколоном. Интересно, как близко я подошел к совершению самоубийства, когда чуть не рассказал ей правду о Кэти. Страшно было подумать, что я почти проговорился. Теперь это казалось абсурдом. Я отвернулся от неё посмотреть на короткую вспышку в элементе электрообогревателя. Ззз… Придвинувшись поближе, я слушал шипение. Внезапное чувство, как тупой удар молотком, рот Гуна широко открыт в крике, волосы на пунцовой голове шевелятся от шока… Господи, хорошо, что у пас не казнят на электрическом стуле…
Я стоял посреди комнаты.
– Извини, Джо, – сказала Гвендолин, столкнувшись со мной. Она больше не придерживала халат рукой, и когда она нагнулась, чтобы подобрать с пола шелковый чулок, я увидел ее свисавшие длинные грушеобразные груди. Электрический свет оставлял на них оранжевый отблеск.
– Я всем вам сделаю чаю, – сказала она, поднявшись.
Элла сказала, что поможет ей, и обе женщины с ребенком прошли в соседнюю комнату. Я взглянул на окурки и грязное белье, спешно запрятанное под подушку, а потом я снова подошел к кровати и провел рукой по простыне, на которой она спала. Она была все еще теплой, и я почувствовал крошки или что-то в этом роде.
Я пожал плечами. Я был рад, что Элла заговорила прежде, чем я успел что-либо сказать, потому что мне ничего не приходило в голову.
– Ей так будет лучше, – сказала Элла. – Она сейчас соберет вещи и поедет с нами на поезде.
– Только выпью чашку чая, – сказала Гвендолин.
Два дня спустя, прекрасным весенним утром, мы погрузили на баржу известняк. К полудню мы уже плыли по каналу.
Было приятно стоять у штурвала, глядя на ровные зеленые и коричневые ноля, простиравшиеся по обе стороны до горизонта. В этом месте почти не было деревьев и вид на поля ничто не нарушало. Солнце ярко светило, и желто-черная блестящая вода канала вторила ему. Баржа днищем разрезала водную гладь на длинные черные потоки. Штурвал нагрелся на солнце. Все события и предметы казались далекими, и я почти забыл о водопроводчике, мертвой женщине, Лесли и даже о двух женщинах в каюте.
Гвендолин к завтраку не встала. Она долго спала – для цвета лица. Она была не из тех, кто стал бы что-то делать на барже, да я от неё этого и не ждал. Я не стремился работать быстро или продуктивно. Я был бы рад заглушить двигатель и дрейфовать вдоль побережья или встать на якорь на недельку, пока не испортится погода или не кончится еда. Возможно, я слегка лукавил. Обычно я бы сказал такое без колебаний. Я так жил. Но после ареста водопроводчика я стал сам не свой, по-идиотски привязался ко времени, к событиям и процессам, контролировать которые не мог.
На палубу она поднялась около полудня и встала возле меня прежде, чем я успел опомниться. Она накрасилась. Понаблюдав за мной некоторое время, Она встала к штурвалу, я сел рядом с ней, пока она правила баржей. Я свернул сигарету. Сначала мы оба молчали. Казалось, она была поглощена своей работой, с которой неплохо справлялась (она вместе с Эллой выросла на барже), и смотрела прямо перед собой. А потом она задала мне вопрос:
– Ты правда женишься на Элле, Джо?
– Она так сказала, – ответил я без энтузиазма.
– А что скажешь ты? – спросила она.
– Ничего.
– Ну, как хочешь, – сказала она. – Это не мое дело.
Я согласился с ней. Она оглянулась и посмотрела назад. На ней были брюки. Она причесала волосы, но на их темно-рыжем фоне лицо казалось очень бледным, а с яркой помадой, вообще, было похоже на белый хлеб с джемом. Она была совсем не такая, как Элла, моложе, стройнее. Она была достаточно умна, чтобы понять, что я не собирался жениться на Элле, но, казалось, её это ничуть не волновало.
Тогда мне в голову пришла мысль, что она выглядит так, как будто только что поднялась с постели. Она всегда будет так выглядеть. Даже в солнечный весенний день лицо её было влажно-бледным. Такое бывает у некоторых женщин. Кажется, что если проведешь ладонью по их коже, она станет влажной. Это тот сорт бледности, который навевает мысли о больничных палатах и фланелевом белье. Я подумал, что, возможно, у неё туберкулез. Вид её вытянутых грудей, казалось, только подтверждал это впечатление. Она совсем белам, за исключением нескольких розовых островков там, где она сидела, где оставил след её пояс. Длинный белый корень с темно-рыжим ломким пучком в центре. И все же было в Гвендолин что-то привлекательное. Не в её чертах лица, плоских и невзрачных, не в выступающем животе, не в детской тонкости её ног, но во всем её отношении к жизни. Я сомневался, что она когда-либо чувствовала свою правоту.
Я скрутил сигарету и чиркнул спичкой о подошву своего ботинка. Потом бросил спичку за борт и смотрел, как она дрейфует на поверхности воды, и её движения напомнили мне о бутылке, спичечном коробке и куске бревна, которые проплывали подо мной, когда я пытался отыскать тело Кэти.
Гвендолин снова заговорила:
– Разве тебе ещё не надоел канал, Джо?
– Конечно, иногда он надоедает.
– Я так и думала. По тебе видно.
Я не стал ей возражать.
– С этим надо родиться, – сказала она.
В ответ я стряхнул с сигареты пепел.
– Да и в любом случае, – продолжила она, – людям вроде меня такая жизнь совсем не по душе.
– Почему же?
– Да это не жизнь, – сказала она. – Я с первого взгляда поняла, что ты не создан для этого.
Меня не впечатлила её уверенность.
– Ты это прочла по звездам? – насмешливо сказал я.
– Ты невежа, – сухо сказал она, – и это не смешно.
Мы услышали, как внизу закричал ребенок.
– Сопляк, – сказала Гвендолин. – Ну а если серьезно, Джо, ты не хуже меня понимаешь, что сыт по горло этой баржей.
– Эта работа не хуже любой другой.
Она засмеялась.
– Когда ты сбежишь от неё, Джо?
– Сегодня, завтра, послезавтра, – сказал я, – по звездам не читаю.
– Заткнись, – грубо отрезала Гвендолин.
После короткой паузы мы продолжили разговор. Она говорила мне, что Элла не пьет, а она не понимает непьющих людей, и если бы после этого не было головной боли, она бы напивалась каждый вечер. Она сказала, что любит джин, не джин с лаймом или джин с вермутом или чем-то ещё, просто джин. Он не казался ей горьким. Она предложила нам как-нибудь сходить выпить вместе, а Элле сказать, что мы идем в кино. Хотя вообще-то делать там нечего. Она предположила, что мне кино так же не нравится, как и ей. На досуге она бы скорее предпочла перекинуться в картишки или выпить джина.
Даже будучи одетой в брюки, у штурвала она выглядела нелепо. Брюки были из мягкого зеленого велюра, испачканные жирными пятнами и обвисшие на коленях. Чулок на ней не было. Она сказала мне, что больше всего ненавидит ходить к зубному врачу. Вскоре на палубу поднялась Элла и позвала Гвендолин обедать. Обычно в дороге мы ели по очереди. Я остался один на палубе. Я слышал, как две женщины внизу говорили и смеялись, а потом раздался грубо свистящий голос ребенка, и вдруг я осознал, что завидую им всем. Их объединяло одно: они были в безопасности, если в их жизнь и проникал какой-то абсурд, с ним можно было смириться; они находились под защитой структуры собственного сознания, того факта, что не были вовлечены в «убийство» и не считались в обыденном представлении «сумасшедшими». Но тот абсурд, который угрожал мне, мог положить конец всем возможностям, и часто, оставаясь наедине с собой, я чувствовал абсолютную уверенность в том, что это произойдет, и тогда я уже буду не в силах ни принять это, ни отвергнуть. В смерти пет ничего незавершенного. Никто не может её принять.
И все же я был рад остаться в одиночестве у штурвала. Солнце согревало мне руки, и вода впереди уходила вдаль, как древко копья. Навстречу мне плыла баржа, впряжённая в лошадь. Долгое время они оставались вдалеке, человек, лошадь и баржа, как состоявшее из трех частей насекомое, а потом они вдруг разделились и быстро стали расти, пока наконец совсем не приблизились и не поравнялись с нами. Тогда человек на барже помахал мне рукой. Мы не заговорили. Когда они проплыли мимо, я оглянулся, и лошадь так же тянула баржу вперед и в сторону, а человек сидел на ней и смотрел прямо перед собой. Я снова стал различать голоса внизу. Ребенок говорил что-то о рисовом пудинге, и Элла повысила голос. По отношению к ней я не испытывал угрызений совести, лишь слабую тревогу. Она снова стала той, кем была раньше – женой Лесли. Рано или поздно – пока я был не в состоянии принять решение – я её брошу. Она пыталась заставить меня насильно давать ей то, что я когда-то давал по собственной воле. Я думаю, Гвендолин с самого начала все знала и сочувствовала мне, и это меня в ней привлекало.
Вечером мы встали на якорь в Клоузе. Элла хотела плыть дальше, потому что темнело лишь после семи, но она не настаивала. Гвендолин уже сказала ей, что хотела сходить со мной в кино.
Гвендолин была и молодой и старой одновременно. Она была менее чувствительной, чем Элла, и явно её презирала. И я видел, что она хочет, чтобы я изменил Элле с ней. Трудно было поверить, что ей всего 29. Она выглядела старше, и все же её тело иногда выглядело почти девичьим. Она переоделась в красную юбку и зеленый джемпер, передняя часть которого, украшенная белыми треугольниками, свисала плоско, потому что она не поддерживала свои конические груди лифчиком. На ногах у неё были белые лодочки с открытым носом, и когда она клала ногу на ногу, я завороженно смотрел на густо накрашенные лаком пальцы, выглядывавшие из туфель, и на маленькие медного цвета волоски на её ногах. Я гадал, не была ли она проституткой. Я чувствовал, что к мужчинам она была равнодушна, лишь смутно сексуальна.
Полукруг помады ярко отпечатался на ободке чашки.
Мы почти не разговаривали по дороге в паб (гостиничный бар, единственный в городе, куда пускали женщин) и, сидя за столом красная, зеленая, белая и тонкая Гвендолин курила одну сигарету за другой и потягивала джин. Она вытерла губы платком и сказала:
– Закажи нам еще джина, Джо.
За первый заказ я расплатился мелочью, которая была у меня в кармане. Когда я вынул кошелек, чтобы заплатить за новую порцию напитков, из него выпала фотография Кэти. Я моментально замер, пришел в оцепенение. Официантка подобрала фотографию и. не глядя, отдала мне. Я положил её обратно в кошелек. Гвендолин улыбнулась.
– Бывшая подружка? – спросила она.
– Да, – ответил я, – она умерла.
– Но ты все еще носишь ее фотографию?
– Не знаю почему. Давно пора ее выбросить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13