Вы думаете, она действительно понимает мои побуждения? Может быть, мне следует быть более открытым, более конкретным? По-сербски она, конечно, говорит хорошо, но все-таки по рождению она француженка, вот я и думаю, вдруг она все-таки не вполне понимает тонкости нашего с вами родного языка… – забеспокоился Анастас после того, как Натали Увиль однажды не заметила какую-то деталь, которую он ради нее доводил до совершенства несколько бессонных ночей.
– Не надо мучиться, чувства, о которых вы пишете, все и всегда понимают одинаково, независимо от разницы в языках… – успокаивала его Наталия Димитриевич, страдавшая от собственного волнения.
– Весь день мы провели в музыкальном салоне, и, хотя окна оставались закрытыми, арфа сама играла одну мелодию, которую раньше я никогда не слышал, и она была такой страстной, что, казалось, повыскакивают колки и полопаются струны… – прибежал он в другой раз, запыхавшись и с трудом переводя дыхание, чтобы сообщить ей, как проходило последнее совместное чтение.
– Это из-за вашей внутренней дрожи. Мелодии именно так и возникают, из совпадающего трепетания чувств… – она вслух радовалась его гармонии, пытаясь задушить в себе собственную, раздирающую ее какофонию.
43
О следах пастельных карандашей, которые она все чаще замечала на его рубашке, он мог и не рассказывать. По тому, насколько они приумножались, можно было догадаться обо всем. Подтверждение она нашла весной 1932 года, когда, не выдержав, решила посмотреть на свою соперницу вблизи. (Возможно, она тайно надеялась, что не встретит ее, что та, другая, девушка просто не существует, что она выдумана, что на самом деле он просто постоянно себе ее воображает.) Зная день и час, назначенный для передачи нового письма, дочь книготорговца Гаврилы Димитриевича чуть не столкнулась с Натали Увиль на улице Князя Михаила у входа в Французско-сербскую библиотеку. Мадемуазель в сопровождении полной дамы как раз выходила оттуда в прекрасном настроении, крепко сжимая в руках какой-то роман, в котором, конечно же, было спрятано обращение к ней таинственного любовника. Наталии Димитриевич хватило одного мгновения, чтобы заметить на верхней пуговице ее платья крошечную точку фиолетовых чернил, тех самых чернил, которыми он всегда выводил буквы, тех самых чернил, которыми всегда были испачканы подушечки большого и указательного пальцев его правой руки.
– Мадемуазель, s'il vous plait, не желаете ли войти? – обратился к ней смотритель библиотеки, симпатичный человечек в пенсне на кончике носа, который только что проводил двух француженок и теперь придерживал открытую дверь для Наталии, любезно приглашая ее внутрь.
– Нет-нет, благодарю, как-нибудь в другой раз… – обернулась к нему девушка и устремилась по улице Князя Михаила вслед за иностранками.
Она стыдилась своего поступка, но тем не менее продолжала идти за ними на расстоянии всего нескольких шагов. Та из них, что была старше и гораздо крупнее, постоянно о чем-то болтала, уродуя свой звучный язык надменными гримасами, поминутно останавливаясь перед витринами модных магазинов главной столичной улицы только для того, чтобы вынести короткий и недвусмысленный приговор:
– Посмотрите только на эти так называемые отрезы!
– А эти модели?!
– Это настолько… это passe!
Подопечная ее не слушала, и хотя она шла рядом с мадам Дидье, но на самом деле спешила вслед за своими мыслями, с нетерпением ожидая того момента, когда сможет остаться одна в доме, который они снимали на Сеняке, и развернуть письмо, где уже ждет ее Анастас Браница. Да, дело обстоит именно так, с болью заключила Наталия Димитриевич, пока они неторопливо двигались в сторону улицы Теразие…
Центральное белградское плато, которое представляла собой эта улица, было заполнено праздными гуляющими, пронзительными гудками автомобилей, треньканьем трамваев, гамом детей вокруг падающей воды фонтана Князя Милоша, выкриками продавцов свежих бубликов, сладких пирожков и лотерейных билетов «Государственного общества по проведению лотерей»…
– Покупайте лотерейные билеты! Каждый билет – это надежда на успех до дня розыгрыша!
Мы с ней примерно одного возраста. У нас одно имя. Совершенно по-женски она сравнивала ее и свою красоту. Однако красота сама по себе не существует, она зависит от того, кто и как ее воспринимает…
На улице было тесно от перешептываний и шушуканья по поводу шляпы с гигантскими страусовыми перьями, принадлежащей любовнице пожилого председателя Кассационного суда, которая только что с шиком прокатила в коляске, от звяканья мелочи, подаваемой нищим, от несмолкавшего гомона торгующих и торгующихся оптовиков и торговцев из провинции…
– Значит, договорились, по четыре дуката за тюк хлопка, включая доставку. Такое дело следует отметить. Может, пропустим по рюмочке возле «Москвы»?
Даже будь они близнецами, это не помогло бы. Анастас Браница смотрел только на Натали Увиль, хотя на самом деле никогда не видел ее. Наталию Димитриевич же он просто не замечал, хотя ежедневно мог отражаться в ее глазах…
Улица была заполнена нетерпеливыми пощелкиваниями пальцами, доносившимися с террасы гостиницы «Москва», которыми подзывали прилизанных официантов в черных жилетках и длинных белых фартуках, тостами за только что заключенные сделки, произносившимися с поднятыми бокалами, в которых кипела смесь свежей содовой и холодной малиновой настойки из стоявших на подносе бутылок, постукиванием домино о мраморные столики…
– Вы видели сейчас эту бесстыжую в страусовых перьях? Какая наглость! Потаскуха! И не стесняется показываться перед порядочными людьми!
Они удалялись в сторону Старого дворца. Тут ничего не поделаешь, подумала она и скользнула вниз от Теразие к недостроенному зданию Скупщины…
Да и что можно было поделать! Только оставить все так, как есть, помогать ему с источниками и литературой, поддерживать его намерения, читать первые варианты писем и стараться справиться со своей неразделенной любовью. Или же от всего отказаться, укрыться в своей девичьей комнате в большой родительской квартире на улице Пальмотича, продолжать брать уроки оперного пения и не появляться в «Пеликане», или попросить его ходить за книгами к Геце Кону или к Цвияновичу, безразлично куда, только бы с ним больше не встречаться. Других вариантов не было.
– Я буду и дальше любить его… – вот что осталось на поверхности, когда все улеглось.
– Я буду и дальше любить его, – вырвалось у нее в ту пятницу 1932 года.
– Я буду и дальше любить его! – повторила она вечером себе в подушку громко, торжественным тоном, будто клялась самой себе навечно и во веки веков.
На следующее утро она сообщила отцу и матери, что больше не хочет ходить на занятия в класс госпожи Ростовцевой. Они были разочарованы, но переубеждать свою дочь не стали, согласившись с ее желанием в дальнейшем посвятить себя работе в книжном магазине. Говорят, что преподавательница, старуха Ростовцева, узнав, что талантливая ученица покинула ее, вздохнула;
Eto tak… Dve l'ubovi vmeste nikak ni mogut…
44
Круг за кругом вращались тонкие, а за ними тяжело тащились и толстые стрелки личных и городских часов. Раскачивались маятники в домах и в витринах часовых и ювелирных магазинов: лево-право, право-лево, лево-право… По прошествии каждой четверти, половины или целого часа над башнями взлетали перепуганные воробьи и сонные голуби. Хронометрируя продолжительность подъема на самый верх Авалы, велосипедисты готовились к горным этапам Большой гонки через Королевство Югославию. «Народный атлет» Вейсилович по прозвищу «Стальные мускулы», известный как большой оригинал, сдержал обещание и побил собственный и одновременно общебалканский рекорд, простояв на руках на пятьдесят две минуты дольше, чем в прошлом году. На первом пути Центрального железнодорожного вокзала расписание корректировалось в соответствии с постоянным преждевременным прибытием «Восточного экспресса» из Парижа и его же постоянным опозданием из Стамбула. Удары гонга, доносившиеся из немногочисленных радиоприемников компании «Телефункен», знаменовали собой полдень. Безукоризненно скользил хронометр Центральной палаты мер и драгоценностей при Министерстве торговли и промышленности, он был изготовлен по системе английского механика Шорта и имел максимальную погрешность в плюс-минус одну секунду за целый год. Соревновались друг с другом в точности шесть астрономических часов Клеменса Рифлера, доставленные недавно из Германии и защищенные от любых изменений давления, температуры и влажности воздуха стеклянными колпаками в специальной часовой камере, расположенной на глубине десять метров ниже фундамента нового здания Обсерватории. Над Белградом вращались времена года. Зубчатый край лета Господнего цеплялся за выемку в начале следующего за ним и запускал его в ход без малейшей остановки… Одним только карманным часам Анастаса Браницы, следовавшим за его страстной любовью, некогда было следить за изменениями внешнего течения времени. Но в той же мере, в какой они стояли, совершенно не двигаясь с внешней стороны жизни, по другую ее сторону они тикали, концентрируя в минутах целые недели.
И действительно, существование Анастаса измерялось временем, проведенным в письмах, временем совместного чтения, которое он точно поровну, до кратчайшего мига, делил с Натали Увиль. Если объяснить кратко, то, в соответствии с закономерностями психологии восприятия, процесс чтения можно расчленить на скачкообразные, продолжительностью в пятидесятую долю секунды, движения глаза от одной точки фиксации до другой, иначе говоря, от одной до другой последовательности буквенных знаков, слов или групп слов. Эти движения могут прерываться паузами или возвращением назад в тех случаях, когда не происходит понимания прочитанного текста. Между тем, честно говоря, мгновения чтения – это самые продолжительные мгновения на свете. Каждое из них можно сравнить с небольшой вечностью…
…независимо от того, блуждали ли они в самых удаленных частях сада в поисках редких дикорастущих растений, стараясь не обидеть их недоверием, или пробирались вслед за единорогом, надеясь выманить его чистотой своих помыслов…
…независимо от того, рисовала ли Натали на террасе виллы опосредованным образом, то есть по отражению в зрачках Анастаса, тот или иной пейзаж, который он задумчиво рассматривал, время от времени с напускной строгостью одергивая его: «…сидите спокойно, не отводите глаза, я еще не закончила линию гор, сидите спокойно, прошу вас!» – всякий раз, когда замечала, что он озорным взглядом скользит по ее шее или плечам или с особым выражением задерживает его на ее груди и бедрах…
…независимо от того, наблюдали ли они вместе за прилетевшими с попутным ветром из дальних далей неизвестными птицами, этими мерцающими созданиями с дивными перьями, доверчиво готовыми клевать крошки прямо с руки человека…
…независимо от того, чем они питались – то ли просто хлебом, а то ли аппетитными «дамскими капризами», состав и способ приготовления которых Браница переписал из поваренной книги Паты, единственного сочинения личной библиотеки кухарки Златаны: «Смешать 4 желтка и 3 столовые ложки сахарной пудры и взбивать добрых 1/4 часа. Затем добавить 250 граммов молотых орехов и 2 ложки муки. Взбить 3 белка и добавить его…» – в точной последовательности, все именно в таком порядке, как и требовал рецепт…
…независимо от того, пытались ли они по запаху определить, какой именно из семидесяти ящичков секретера из розового и лимонного дерева открывается в пространство без конца и без края…
…независимо от того, устраивались ли они в уютных объятиях друг друга, прислушиваясь к шуршанию шелка ее чулок и подкладки его сюртука…
…независимо от того, расстегивали ли они губами костяные пуговицы, цепкие крючки, щелкавшие кнопки и сопротивляющиеся застежки резинок и тянули и развязывали зубами белые тесемки шнуровки пояса, черные круглые нарукавные резинки, завязанные бантом пояса и тесные подвязки, чтобы после возвращения их не выдали следы пастельных красок и фиолетовых чернил…
…независимо от различий, каждое мгновение можно было сравнить с небольшой вечностью, и в письмах стрелки вращались настолько быстро, что непривычный глаз не мог сразу заметить, имеются ли они вообще, настолько быстро, что постепенно истратили весь циферблат – все двенадцать римских цифр на вмонтированных во фронтон виллы часах.
И видимо, чтобы не упустить ни крохи столь важного и ценного для них времени, Анастас Браница все тянул и тянул с завершением совместного чтения. Потому что он все чаще задавал себе вопрос – что же дальше? Куда деваться, когда у него больше не останется ничего, о чем ей писать? Вернется ли она тогда к обычным сентиментальным романам, продолжит ли читать книги по списку своей патронессы мадам Дидье в соответствии с алфавитным расположением томов на полках Французско-сербской библиотеки? Что тогда? Как он узнает, где она? Где?
– Нет, не нужно ничего доводить до конца… Я буду писать ей до тех пор, пока в мире останется хоть одна, последняя капля чернил… Исправлять, доводить до совершенства, выдумывать всю жизнь… – как-то раз проговорил он, остановившись на середине фразы.
– Имение можно расширить на восток, до самой реки… – подтвердила его мысли Наталия Димитриевич, когда он поделился с ней своими страхами. – Не отчаивайтесь, в доме всегда найдется много дел. Вот, например, что вы рассказали о кухне? Да ничего! А стоит вам только начать описывать все, что в ней есть, перечислять посуду, приборы, приспособления, основные продукты, и вы сразу выигрываете во времени. Потом, почему вы так скромно говорите о паркете? Едва упоминаете. А стоит вам ввести инкрустацию, как уже можно пуститься в детальные описания, а если еще добавить и то, как он прогибается под вашими или ее ногами? И кроме того, я повторяю, по-моему, территорию вполне можно расширить на восток, до берега реки. Сделать вам это будет совсем нетрудно, с той стороны и так открываются широкие панорамы…
– Спасибо вам, вы меня просто спасли, – ответил он и в тот же день с воодушевлением продолжил разметку нового пространства, прореживая дикие растения, добавляя новые, культурные, заселяя местность мелким миром росы, паутинок и насекомых, протаптывая вверх-вниз дорожки, соединяя их с уже имеющимися, разветвляя по территории и даже время от времени что-нибудь умышленно портя, чтобы тем самым получить возможность описывать снова. Так, например, получилось тогда, когда он решил переделать крышу, сделав ее плоской и распределив вдоль фасада восемь фигур атлантов с воздетыми вверх руками размером в полный человеческий рост.
И разумеется, еженедельные письма к любимой продолжали бы появляться из-под его пера кто знает до каких пор, до бесконечности, Анастас Браница готов был трудиться не жалея сил, пока хватало дыхания, готов был потратить на это все свое земное имущество до последнего гроша, да, так бы продолжалось и впредь, если бы не вмешательство коварной действительности.
45
Так как Анастас Браница не замечал даже обычных дней, а уж тем более не помнил о важных датах и праздниках, он был удивлен, увидев толпу, собравшуюся вокруг Памятника благодарности Франции на подходе и вдоль всей главной аллеи Калемегданского парка. В то субботнее утро он, как обычно, выпив в кофейне «Русский царь» чашечку кофе с корицей, намеревался, несмотря на угрожающие порывы ветра, прогуляться, а потом вернуться домой, чтобы продолжить письмо следующей недели, в котором речь шла главным образом о редких видах водяных цветов из пруда для разведения рыбы. Однако в аллее столпилось столько народу, что пройти оказалось невозможно, и ему пришлось остановиться. Он наконец понял, в чем дело – происходила церемония, посвященная очередной годовщине окончания Большой войны.
Гвардейский оркестр только что закончил исполнение национального гимна и складывал инструменты, в то время как вознесшиеся ввысь монументальные такты еще некоторое время вились в воздухе вместе с полотнищами государственных флагов и бахромой стягов, участвовавших в кровавых боях при прорыве Салоникского фронта, витали в кронах платанов и складках бронзовой скульптуры работы Мештровича. Министр иностранных дел во фраке, при цилиндре и лайковых перчатках как раз возлагал лавровый венок к постаменту памятника вместе с французским посланником в Королевстве Югославия, тощим верзилой с трехцветной лентой через плечо. Два генерала, сербский и французский, в сопровождении нескольких высших офицеров из стран-союзниц, в нарядных мундирах, с парадными саблями готовились проделать то же самое. Десятки участников славных битв и отступления через Албанию с закрученными усами или празднично выбритые, на груди которых поблескивали ордена и медали за храбрость, стояли по стойке «смирно».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
– Не надо мучиться, чувства, о которых вы пишете, все и всегда понимают одинаково, независимо от разницы в языках… – успокаивала его Наталия Димитриевич, страдавшая от собственного волнения.
– Весь день мы провели в музыкальном салоне, и, хотя окна оставались закрытыми, арфа сама играла одну мелодию, которую раньше я никогда не слышал, и она была такой страстной, что, казалось, повыскакивают колки и полопаются струны… – прибежал он в другой раз, запыхавшись и с трудом переводя дыхание, чтобы сообщить ей, как проходило последнее совместное чтение.
– Это из-за вашей внутренней дрожи. Мелодии именно так и возникают, из совпадающего трепетания чувств… – она вслух радовалась его гармонии, пытаясь задушить в себе собственную, раздирающую ее какофонию.
43
О следах пастельных карандашей, которые она все чаще замечала на его рубашке, он мог и не рассказывать. По тому, насколько они приумножались, можно было догадаться обо всем. Подтверждение она нашла весной 1932 года, когда, не выдержав, решила посмотреть на свою соперницу вблизи. (Возможно, она тайно надеялась, что не встретит ее, что та, другая, девушка просто не существует, что она выдумана, что на самом деле он просто постоянно себе ее воображает.) Зная день и час, назначенный для передачи нового письма, дочь книготорговца Гаврилы Димитриевича чуть не столкнулась с Натали Увиль на улице Князя Михаила у входа в Французско-сербскую библиотеку. Мадемуазель в сопровождении полной дамы как раз выходила оттуда в прекрасном настроении, крепко сжимая в руках какой-то роман, в котором, конечно же, было спрятано обращение к ней таинственного любовника. Наталии Димитриевич хватило одного мгновения, чтобы заметить на верхней пуговице ее платья крошечную точку фиолетовых чернил, тех самых чернил, которыми он всегда выводил буквы, тех самых чернил, которыми всегда были испачканы подушечки большого и указательного пальцев его правой руки.
– Мадемуазель, s'il vous plait, не желаете ли войти? – обратился к ней смотритель библиотеки, симпатичный человечек в пенсне на кончике носа, который только что проводил двух француженок и теперь придерживал открытую дверь для Наталии, любезно приглашая ее внутрь.
– Нет-нет, благодарю, как-нибудь в другой раз… – обернулась к нему девушка и устремилась по улице Князя Михаила вслед за иностранками.
Она стыдилась своего поступка, но тем не менее продолжала идти за ними на расстоянии всего нескольких шагов. Та из них, что была старше и гораздо крупнее, постоянно о чем-то болтала, уродуя свой звучный язык надменными гримасами, поминутно останавливаясь перед витринами модных магазинов главной столичной улицы только для того, чтобы вынести короткий и недвусмысленный приговор:
– Посмотрите только на эти так называемые отрезы!
– А эти модели?!
– Это настолько… это passe!
Подопечная ее не слушала, и хотя она шла рядом с мадам Дидье, но на самом деле спешила вслед за своими мыслями, с нетерпением ожидая того момента, когда сможет остаться одна в доме, который они снимали на Сеняке, и развернуть письмо, где уже ждет ее Анастас Браница. Да, дело обстоит именно так, с болью заключила Наталия Димитриевич, пока они неторопливо двигались в сторону улицы Теразие…
Центральное белградское плато, которое представляла собой эта улица, было заполнено праздными гуляющими, пронзительными гудками автомобилей, треньканьем трамваев, гамом детей вокруг падающей воды фонтана Князя Милоша, выкриками продавцов свежих бубликов, сладких пирожков и лотерейных билетов «Государственного общества по проведению лотерей»…
– Покупайте лотерейные билеты! Каждый билет – это надежда на успех до дня розыгрыша!
Мы с ней примерно одного возраста. У нас одно имя. Совершенно по-женски она сравнивала ее и свою красоту. Однако красота сама по себе не существует, она зависит от того, кто и как ее воспринимает…
На улице было тесно от перешептываний и шушуканья по поводу шляпы с гигантскими страусовыми перьями, принадлежащей любовнице пожилого председателя Кассационного суда, которая только что с шиком прокатила в коляске, от звяканья мелочи, подаваемой нищим, от несмолкавшего гомона торгующих и торгующихся оптовиков и торговцев из провинции…
– Значит, договорились, по четыре дуката за тюк хлопка, включая доставку. Такое дело следует отметить. Может, пропустим по рюмочке возле «Москвы»?
Даже будь они близнецами, это не помогло бы. Анастас Браница смотрел только на Натали Увиль, хотя на самом деле никогда не видел ее. Наталию Димитриевич же он просто не замечал, хотя ежедневно мог отражаться в ее глазах…
Улица была заполнена нетерпеливыми пощелкиваниями пальцами, доносившимися с террасы гостиницы «Москва», которыми подзывали прилизанных официантов в черных жилетках и длинных белых фартуках, тостами за только что заключенные сделки, произносившимися с поднятыми бокалами, в которых кипела смесь свежей содовой и холодной малиновой настойки из стоявших на подносе бутылок, постукиванием домино о мраморные столики…
– Вы видели сейчас эту бесстыжую в страусовых перьях? Какая наглость! Потаскуха! И не стесняется показываться перед порядочными людьми!
Они удалялись в сторону Старого дворца. Тут ничего не поделаешь, подумала она и скользнула вниз от Теразие к недостроенному зданию Скупщины…
Да и что можно было поделать! Только оставить все так, как есть, помогать ему с источниками и литературой, поддерживать его намерения, читать первые варианты писем и стараться справиться со своей неразделенной любовью. Или же от всего отказаться, укрыться в своей девичьей комнате в большой родительской квартире на улице Пальмотича, продолжать брать уроки оперного пения и не появляться в «Пеликане», или попросить его ходить за книгами к Геце Кону или к Цвияновичу, безразлично куда, только бы с ним больше не встречаться. Других вариантов не было.
– Я буду и дальше любить его… – вот что осталось на поверхности, когда все улеглось.
– Я буду и дальше любить его, – вырвалось у нее в ту пятницу 1932 года.
– Я буду и дальше любить его! – повторила она вечером себе в подушку громко, торжественным тоном, будто клялась самой себе навечно и во веки веков.
На следующее утро она сообщила отцу и матери, что больше не хочет ходить на занятия в класс госпожи Ростовцевой. Они были разочарованы, но переубеждать свою дочь не стали, согласившись с ее желанием в дальнейшем посвятить себя работе в книжном магазине. Говорят, что преподавательница, старуха Ростовцева, узнав, что талантливая ученица покинула ее, вздохнула;
Eto tak… Dve l'ubovi vmeste nikak ni mogut…
44
Круг за кругом вращались тонкие, а за ними тяжело тащились и толстые стрелки личных и городских часов. Раскачивались маятники в домах и в витринах часовых и ювелирных магазинов: лево-право, право-лево, лево-право… По прошествии каждой четверти, половины или целого часа над башнями взлетали перепуганные воробьи и сонные голуби. Хронометрируя продолжительность подъема на самый верх Авалы, велосипедисты готовились к горным этапам Большой гонки через Королевство Югославию. «Народный атлет» Вейсилович по прозвищу «Стальные мускулы», известный как большой оригинал, сдержал обещание и побил собственный и одновременно общебалканский рекорд, простояв на руках на пятьдесят две минуты дольше, чем в прошлом году. На первом пути Центрального железнодорожного вокзала расписание корректировалось в соответствии с постоянным преждевременным прибытием «Восточного экспресса» из Парижа и его же постоянным опозданием из Стамбула. Удары гонга, доносившиеся из немногочисленных радиоприемников компании «Телефункен», знаменовали собой полдень. Безукоризненно скользил хронометр Центральной палаты мер и драгоценностей при Министерстве торговли и промышленности, он был изготовлен по системе английского механика Шорта и имел максимальную погрешность в плюс-минус одну секунду за целый год. Соревновались друг с другом в точности шесть астрономических часов Клеменса Рифлера, доставленные недавно из Германии и защищенные от любых изменений давления, температуры и влажности воздуха стеклянными колпаками в специальной часовой камере, расположенной на глубине десять метров ниже фундамента нового здания Обсерватории. Над Белградом вращались времена года. Зубчатый край лета Господнего цеплялся за выемку в начале следующего за ним и запускал его в ход без малейшей остановки… Одним только карманным часам Анастаса Браницы, следовавшим за его страстной любовью, некогда было следить за изменениями внешнего течения времени. Но в той же мере, в какой они стояли, совершенно не двигаясь с внешней стороны жизни, по другую ее сторону они тикали, концентрируя в минутах целые недели.
И действительно, существование Анастаса измерялось временем, проведенным в письмах, временем совместного чтения, которое он точно поровну, до кратчайшего мига, делил с Натали Увиль. Если объяснить кратко, то, в соответствии с закономерностями психологии восприятия, процесс чтения можно расчленить на скачкообразные, продолжительностью в пятидесятую долю секунды, движения глаза от одной точки фиксации до другой, иначе говоря, от одной до другой последовательности буквенных знаков, слов или групп слов. Эти движения могут прерываться паузами или возвращением назад в тех случаях, когда не происходит понимания прочитанного текста. Между тем, честно говоря, мгновения чтения – это самые продолжительные мгновения на свете. Каждое из них можно сравнить с небольшой вечностью…
…независимо от того, блуждали ли они в самых удаленных частях сада в поисках редких дикорастущих растений, стараясь не обидеть их недоверием, или пробирались вслед за единорогом, надеясь выманить его чистотой своих помыслов…
…независимо от того, рисовала ли Натали на террасе виллы опосредованным образом, то есть по отражению в зрачках Анастаса, тот или иной пейзаж, который он задумчиво рассматривал, время от времени с напускной строгостью одергивая его: «…сидите спокойно, не отводите глаза, я еще не закончила линию гор, сидите спокойно, прошу вас!» – всякий раз, когда замечала, что он озорным взглядом скользит по ее шее или плечам или с особым выражением задерживает его на ее груди и бедрах…
…независимо от того, наблюдали ли они вместе за прилетевшими с попутным ветром из дальних далей неизвестными птицами, этими мерцающими созданиями с дивными перьями, доверчиво готовыми клевать крошки прямо с руки человека…
…независимо от того, чем они питались – то ли просто хлебом, а то ли аппетитными «дамскими капризами», состав и способ приготовления которых Браница переписал из поваренной книги Паты, единственного сочинения личной библиотеки кухарки Златаны: «Смешать 4 желтка и 3 столовые ложки сахарной пудры и взбивать добрых 1/4 часа. Затем добавить 250 граммов молотых орехов и 2 ложки муки. Взбить 3 белка и добавить его…» – в точной последовательности, все именно в таком порядке, как и требовал рецепт…
…независимо от того, пытались ли они по запаху определить, какой именно из семидесяти ящичков секретера из розового и лимонного дерева открывается в пространство без конца и без края…
…независимо от того, устраивались ли они в уютных объятиях друг друга, прислушиваясь к шуршанию шелка ее чулок и подкладки его сюртука…
…независимо от того, расстегивали ли они губами костяные пуговицы, цепкие крючки, щелкавшие кнопки и сопротивляющиеся застежки резинок и тянули и развязывали зубами белые тесемки шнуровки пояса, черные круглые нарукавные резинки, завязанные бантом пояса и тесные подвязки, чтобы после возвращения их не выдали следы пастельных красок и фиолетовых чернил…
…независимо от различий, каждое мгновение можно было сравнить с небольшой вечностью, и в письмах стрелки вращались настолько быстро, что непривычный глаз не мог сразу заметить, имеются ли они вообще, настолько быстро, что постепенно истратили весь циферблат – все двенадцать римских цифр на вмонтированных во фронтон виллы часах.
И видимо, чтобы не упустить ни крохи столь важного и ценного для них времени, Анастас Браница все тянул и тянул с завершением совместного чтения. Потому что он все чаще задавал себе вопрос – что же дальше? Куда деваться, когда у него больше не останется ничего, о чем ей писать? Вернется ли она тогда к обычным сентиментальным романам, продолжит ли читать книги по списку своей патронессы мадам Дидье в соответствии с алфавитным расположением томов на полках Французско-сербской библиотеки? Что тогда? Как он узнает, где она? Где?
– Нет, не нужно ничего доводить до конца… Я буду писать ей до тех пор, пока в мире останется хоть одна, последняя капля чернил… Исправлять, доводить до совершенства, выдумывать всю жизнь… – как-то раз проговорил он, остановившись на середине фразы.
– Имение можно расширить на восток, до самой реки… – подтвердила его мысли Наталия Димитриевич, когда он поделился с ней своими страхами. – Не отчаивайтесь, в доме всегда найдется много дел. Вот, например, что вы рассказали о кухне? Да ничего! А стоит вам только начать описывать все, что в ней есть, перечислять посуду, приборы, приспособления, основные продукты, и вы сразу выигрываете во времени. Потом, почему вы так скромно говорите о паркете? Едва упоминаете. А стоит вам ввести инкрустацию, как уже можно пуститься в детальные описания, а если еще добавить и то, как он прогибается под вашими или ее ногами? И кроме того, я повторяю, по-моему, территорию вполне можно расширить на восток, до берега реки. Сделать вам это будет совсем нетрудно, с той стороны и так открываются широкие панорамы…
– Спасибо вам, вы меня просто спасли, – ответил он и в тот же день с воодушевлением продолжил разметку нового пространства, прореживая дикие растения, добавляя новые, культурные, заселяя местность мелким миром росы, паутинок и насекомых, протаптывая вверх-вниз дорожки, соединяя их с уже имеющимися, разветвляя по территории и даже время от времени что-нибудь умышленно портя, чтобы тем самым получить возможность описывать снова. Так, например, получилось тогда, когда он решил переделать крышу, сделав ее плоской и распределив вдоль фасада восемь фигур атлантов с воздетыми вверх руками размером в полный человеческий рост.
И разумеется, еженедельные письма к любимой продолжали бы появляться из-под его пера кто знает до каких пор, до бесконечности, Анастас Браница готов был трудиться не жалея сил, пока хватало дыхания, готов был потратить на это все свое земное имущество до последнего гроша, да, так бы продолжалось и впредь, если бы не вмешательство коварной действительности.
45
Так как Анастас Браница не замечал даже обычных дней, а уж тем более не помнил о важных датах и праздниках, он был удивлен, увидев толпу, собравшуюся вокруг Памятника благодарности Франции на подходе и вдоль всей главной аллеи Калемегданского парка. В то субботнее утро он, как обычно, выпив в кофейне «Русский царь» чашечку кофе с корицей, намеревался, несмотря на угрожающие порывы ветра, прогуляться, а потом вернуться домой, чтобы продолжить письмо следующей недели, в котором речь шла главным образом о редких видах водяных цветов из пруда для разведения рыбы. Однако в аллее столпилось столько народу, что пройти оказалось невозможно, и ему пришлось остановиться. Он наконец понял, в чем дело – происходила церемония, посвященная очередной годовщине окончания Большой войны.
Гвардейский оркестр только что закончил исполнение национального гимна и складывал инструменты, в то время как вознесшиеся ввысь монументальные такты еще некоторое время вились в воздухе вместе с полотнищами государственных флагов и бахромой стягов, участвовавших в кровавых боях при прорыве Салоникского фронта, витали в кронах платанов и складках бронзовой скульптуры работы Мештровича. Министр иностранных дел во фраке, при цилиндре и лайковых перчатках как раз возлагал лавровый венок к постаменту памятника вместе с французским посланником в Королевстве Югославия, тощим верзилой с трехцветной лентой через плечо. Два генерала, сербский и французский, в сопровождении нескольких высших офицеров из стран-союзниц, в нарядных мундирах, с парадными саблями готовились проделать то же самое. Десятки участников славных битв и отступления через Албанию с закрученными усами или празднично выбритые, на груди которых поблескивали ордена и медали за храбрость, стояли по стойке «смирно».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31