Мэр Джимелло Маджоре собрал пятнадцать миллионов лир на проведение расследования, но на епархиальный приют для малолетних сирот я не могу выжать из него и тысячи. Если Джакомо Нероне причислят к лику блаженных, они захотят построить новую церковь, а мне нужны монахини для ухода за больными, агроном и двадцать тысяч саженцев плодовых деревьев из Калифорнии.
– Тогда почему вы обратились за помощью к его преосвященству?
– Это же принцип Рима, мой дорогой Мередит. Всегда получаешь обратное тому, что просишь.
Блейз Мередит даже не улыбнулся. Новая тревожная мысль пришла ему в голову. И он облек ее в тщательно подобранные слова:
– А если окажется, что Джакомо Нероне действительно святой и чудотворец?
– Как я и говорил, я – прагматик, – ответил епископ. – И верю только фактам. Когда бы вы хотели приступить к работе?
– Немедленно. Мне отпущено очень мало времени. Первым делом я хотел бы изучить собранные материалы. А потом поеду в Джимелли деи Монти и буду опрашивать очевидцев.
– Я распоряжусь, чтобы утром все документы принесли в вашу комнату. Надеюсь, вы будете считать этот дом своим, а во мне видеть друга.
– Не знаю, как мне благодарить вас.
– Благодарить меня не за что, – улыбнулся епископ. – Буду рад вашему обществу. Чувствую, на многое мы смотрим одними глазами. Знаете, друг мой, я хотел бы дать вам один совет.
– Какой же?
– По моему глубокому убеждению, вы не найдете правды о Джакоме Нероне в Джимелло Маджоре. Там преклоняются перед ним. И зарабатывают на нем деньги. Джимелло Миноре – совсем иное дело, если, конечно, вам удастся разговорить тамошних крестьян. У моих людей ничего из этого не вышло.
– Тому есть причина?
– Будет лучше, если вы сами найдете ответ, мой друг. У меня, как видите сами, предвзятое мнение, – епископ отодвинул кресло, встал. – Уже поздно, и вы, должно быть, устали. Утром поспите подольше. Завтрак вам принесут в комнату.
Блейза Мередита тронула доброта и заботливость Аурелио.
– Я больной человек, ваша светлость. Внезапно мне стало очень одиноко. Но у вас я почувствовал себя как дома. Благодарю вас.
– Все мы братья большой семьи, – мягко ответил епископ. – Но, будучи холостяками, мы становимся эгоистами и затворниками. Я рад, что могу вам помочь. Доброй ночи… и хороших снов.
Оставшись один в просторной, залитый лунным светом комнате для гостей, Блейз Мередит готовился к ночи. Как она пройдет, он знал заранее. Он будет лежать до полуночи, пока не придет сон, чуткий и беспокойный. А проснется еще до зари, с первым криком петухов, со сведенным болью животом, с привкусом крови и желчи во рту. Доплетется до туалета, его вырвет, затем он примет обезболивающее и вернется в постель, чтобы перед восходом солнца заснуть еще на час, максимум – на два. Сон не освежит его, но добавит сил, позволит продержаться еще один день.
Разные страхи обуревали Мередита: ужас смерти, страх за медленное угасание, боязнь невидимого, почитаемого им Бога, суд которого ждал его в ближайшем будущем. Он не мог ускользнуть от них, забывшись глубоким сном, не мог отогнать молитвой, ибо молитва не уменьшала боли.
И сегодня, несмотря на усталость, он не торопился лечь в постель. Разделся, натянул пижаму, сунул ноги в шлепанцы, накинул халат и вышел на балкон.
Высоко над долиной висела луна – серебряный шар в бездонном небе. Холодным светом блестели апельсиновые деревья, сверкали листья олив. Ниже, гладь воды за бревенчатой плотиной, отражала бесчисленные звезды. Горы, как часовые, окружавшие долину, казалось, охраняли ее от хаоса столетий.
Блейз Мередит смотрел на долину и ему нравилось то, что он видел, нравился человек, обративший мечту в явь. Не хлебом единым живы люди, но прожить без него они не в силах. Монахи поняли это еще в древности. Они ставили крест посреди пустыни, а затем сажали пшеницу и фруктовые деревья, чтобы символ веры высился среди зеленого царства. Лучше других они знали, что плоть и душа в человеке неразделимы, причем душа может проявлять себя лишь через тело. Когда плоть болеет, страдает и душа. Человек – думающее растение, и очень важно, чтобы оно крепко укоренилось в плодородной почве, обильно политое водой и согретое солнцем.
Аурелио, епископ Валенты, был прагматиком, но христианским прагматиком. Он продолжал древнейшую, наиболее понятную традицию церкви: земля и трава, деревья и животные – результат того же акта творения, благодаря которому появился и сам человек. Они несут в себе добро, совершенны по своей природе, как и законы естественного развития и увядания. Только неправильные действия человека могут испортить их, превратив в орудия зла. Отсюда, посадить дерево – богоугодное деяние. А тот, кто разбивает сад на бесплодной земле, вносит посильную лепту в акт сознания. Научить же других людей всему этому, все одно, что дать им возможность принять участие в осуществлении божественного замысла… И тем не менее служители церкви в большинстве своем с подозрением смотрели на Аурелио, епископа Валенты.
Толерантность. В этом отчасти состояло таинство церкви: она могла удерживать в органичном единстве таких гуманистов, как Маротта, формалистов, как Блейз Мередит, и дураков вроде калабрийского священника, ехавшего с ним в поезде, реформаторов, бунтарей и пуританских конформистов, увлеченных политикой пап, монахинь – сестер милосердия, охочих до мирских благ священников и набожных антиклерикалов. Она требовала безусловного согласия с догматами веры и допускала самые невероятные нарушения установленного порядка.
Церковь навязывала бедность верующим, но играла на валютных и фондовых биржах через банк Ватикана. Проповедовала отрешенность от мира, но скупала недвижимость, как любая другая частная компания. Прощала прелюбодеяние и отлучала еретиков. Весьма сурово обходилась со своими реформаторами, но подписывала договоры с теми, кто хотел уничтожить ее. Церковь не сулила легкой жизни, но вступившие в нее желали умереть в ее лоне, и Папа, кардинал или простая прачка с благодарностью приняли бы причастие перед смертью у священника самой захудалой деревушки.
Церковь так и осталась загадкой для Мередита, и сейчас он понимал ее меньше, чем двадцать лет назад, когда стал священником. Это тревожило его. Находясь в полном здравии, он смиренно принимал идею о божественном вмешательстве в человеческие дела. Теперь, когда жизнь медленно покидала его, он отчаянно хватался за простейшие проявления материальной неразрывности – дерево, цветок, водную гладь под лунным светом.
Подул легкий ветерок, стерев звезды с поверхности воды. Мередит задрожал от внезапной прохлады и вернулся в комнату, затворив за собой высокие стеклянные двери. Преклонил колени на аналое под деревянным распятием и начал молиться.
– Pater Noster que es in Coelis…
Но небеса, если они и существовали, не раскрылись перед ним, и умирающий сын не получил ответа от божественного отца.
ГЛАВА 3
Доктор Альдо Мейер стоял на пороге своего дома и наблюдал, как деревня медленно просыпается после короткой летней ночи.
Вот старая Нонна Патуччи приоткрыла дверь, подозрительно оглядела пустынную улицу, затрусила на другую сторону мостовой и вылила содержимое ночного горшка через стену, на растущий внизу виноградник. Затем поспешила в дом, с силой захлопнула за собой дверь. Тут же, словно по сигналу, на крыльце появился сапожник Феличи, в майке и брюках, постоял, зевая и почесываясь. Поднимающееся солнце осветило крышу новой больницы Джимелло Маджоре, в двух милях от Джимелло Миноре, по ту сторону долины. Сапожник шумно откашлялся, плюнул на землю и начал раскрывать ставни.
Из дома священника вышла Роза Бензони, в черном платье, толстая, с оплывшей фигурой, и направилась за водой к цистерне. Распахнулось окошко на втором этаже, и отец Ансельмо, с седыми, спутанными волосами, выглянул наружу, словно проверяя, что ждать от грядущего дня.
Следующим проснулся Мартино, кузнец, коренастый, широкогрудый, загорелый до черноты. Он распахнул ворота кузни и начал раздувать мехи. К тому времени, как его молот обрушился на наковальню, зашевелилась уже вся деревня: женщины выливали помойные ведра, голоногие девчонки потянулись к цистерне с большими зелеными бутылями, орущие дети уже играли на мостовой, мужчины отравились к полям и виноградникам с завернутыми в тряпицу куском хлеба и оливками.
Альдо Мейер смотрел на них без любопытства и без злобы, хотя многие отворачивались, проходя мимо его дома. Его не трогала их враждебность, и он не мог представить себя вне этих знакомых образов и звуков: ритмичные удары молота, громыхание запряженной ослом телеги по булыжникам мостовой, пронзительные крики детей, переругивание женщин; виноградники и оливковые рощи, спускающиеся по склону к полям в долине, домишки, облепившие дорогу, уходящую к вилле на вершине, освещенная рассветными лучами процветающая деревня на противоположном склоне долины, где святой творил чудеса на потребу туристов, когда Мария Росси умирала в родах.
Каждый день Мейер обещал себе, что завтра соберет вещи и уедет в новые края, к новому будущему, оставив этих бессовестных людей. Но к ночи от былой решительности не оставалось и следа, и он напивался перед тем, как улечься в постель. Безрадостная истина состояла в том, что ехать ему было некуда, да и на какое он мог рассчитывать будущее? Лучшая его часть осталась здесь – вера, надежда, милосердие. Эти неблагодарные, невежественные крестьяне высосали его досуха, но все уходило, как вода в песок.
Далеко внизу, в долине послышался треск мотоцикла. Вскоре Мейер увидел и мотоциклиста на маленькой «веспе», за ним поднимался длинный шлейф пыли. Мейер с интересом следил за ним. Кроме «веспы» и автомобиля графини, машин в Джимелло Миноре не было. «Веспа» произвела маленькую сенсацию, не сходившую с языков целую неделю. Водил мотоцикл английский художник, гость графини. Она жила в вилле на вершине холма, ей принадлежали все поля и виноградники, да и большая часть Джимелло Миноре. Звали художника Николас Блэк, а на заднем сиденье мотоцикла сидел Паоло Сандуцци, местный житель, носильщик и гид Блэка, обучающий художника местному диалекту и обычаям.
Крестьяне считали англичанина «matto», сумасшедшим. Кто еще мог часами сидеть на жарком солнце, рисуя оливы, скалы и развалины. Под стать образу жизни Блэка была и его одежда: ярко-красная рубашка, линялые джинсы, сандалии, широкополая соломенная шляпа, из-под которой улыбалось миру лицо фавна. Ему уже перевалило за тридцать, и когда местные девицы поняли, что завлечь его не удастся, более зрелые женщины начали судачить о его романе с графиней, редко покидавшей уединенное великолепие виллы, отгороженной от окружающей нищеты коваными воротами.
Слухи эти доходили до Мейера, но он не принимал их всерьез. Он хорошо знал графиню, а живя в Риме, встречал немало художников, в том числе и англичан вроде Николаса Блэка. Он понимал, что художника скорее привлекает Паоло Сандуцци, гибкое, загорелое тело юноши, его гладкое лицо и сверкающие, проницательные глаза. Мейер принимал роды у матери Паоло и знал, что его отец – Джакомо Нероне, которого все чаще и чаще называли святым…
У первых домов деревни «веспа» остановилась, юноша спрыгнyл с заднего сиденья и направился к домику матери, каменному строению с маленьким садом. Вновь затарахтел мотор «веспы» и несколько секунд спустя смолк у коттеджа Мейера. Художник слез с мотоцикла, поднял руку в театральном приветствии.
– Доброе утро, доктор. Как жизнь? Я выпил бы кофе, если он у вас есть.
– Кофе есть всегда, – усмехнулся Мейер. – Как бы иначе я мог встречать восход солнца?
– Похмелье? – деловито осведомился художник.
Мейер лишь пожал плечами и через дом провел гостя в сад, где под большой смоковницей стоял грубо сколоченный стол, накрытый скатертью из клетчатой ткани, а на ней – чашки и тарелки из калабрийского фаянса. В центре – ваза с местными фруктами. Доктор имел служанку. Женщина наклонилась над столом, раскладывая свежий хлеб, сыр.
Голые ноги, как принято у крестьян, черное платье, черный же шарф на голове. Стройная фигура, высокая, упругая грудь, классический греческий профиль, словно в древности какой-то колонист с побережья забрел в здешние горы, чтобы разбавить племенное единство. Лет тридцати от роду, она родила ребенка, но не погрубела, как другие крестьянки, ее глаза светились детской искренностью. Увидев гостя, она чуть кивнула и вопросительно посмотрела на Мейера. Тот ничего не сказал, но жестом предложил ей уйти. Она прошла в дом, а художник проводил ее долгим взглядом.
– Вы удивляете меня, доктор. Где вы ее нашли? Раньше я не видел ее.
– Она не живет здесь, – сухо ответил Мейер. – У нее дом, и обществу людей она предпочитает одиночество. Ко мне она приходит каждый день, убирает, готовит еду.
– Я бы хотел нарисовать ее.
– Не советую.
– Но почему?
– Она – мать Паоло Сандуцци.
– О, – Блэк покраснел и перестал задавать вопросы.
Они сели за стол, и Мейер разлил кофе по чашкам. Затянувшееся молчание прервал художник.
– Большие новости из Валенты, доктор. Вчера я ездил туда за холстами и красками. Город жужжит, как растревоженный улей.
– Что это за новости?
– Все ваш святой, Джакомо Нероне. Похоже, они собираются канонизировать его.
Мейер пожал плечами и отпил кофе.
– Какие же это новости. О канонизации говорят уже добры? двенадцать месяцев.
– Но теперь-то от разговоров перешли к делу! – художник широко улыбнулся. – Начато официальное расследование. Везде висят объявления. Всех, кто что-то знает, просят дать показания. У епископа поселился гость, священник из Рима, которому поручено проведение расследования. Он приедет сюда со дня на день.
– Черта с два! – Мейер поставил чашку на стол. – Вы в этом уверены?
– Абсолютно. Вся Валента говорит об этом. Я сам видел его когда он ехал в машине епископа – серый сморщенный, как ватиканская мышь. Кажется, он англичанин, поэтому я взял на себя смелость предложить ему поселиться на вилле графини. Она – святая женщина, – Блэк хохотнул и налил себе вторую чашку, – и очень одинока. Деревня станет знаменитой, доктор. И вы тоже.
– Этого-то я и боюсь, – мрачно ответил Мейер.
– Боитесь? – глаза художника засветились любопытством. – А чего вам бояться? Вы даже не католик. Вас все это не касается.
– Вы не понимаете, – рассердился Мейер. – Вы же ничего и понимаете.
– Наоборот, мой дорогой друг! – художник всплеснул рука ми. – Наоборот, я все понимаю. Я понимаю, что вы пытались тут сделать и почему все ваши усилия пошли прахом. Мне известно, что делала здесь церковь и почему достигла успеха, хотя бы временного. Не знаю я лишь одного, чем обернутся поиски правды о жизни и смерти Джакомо Нероне. Но надеюсь все увидеть своими глазами. Я намеревался уехать на следующей неделе, но теперь, думаю, останусь подольше. Предвкушаю любопытное зрелище.
– А почему вы вообще приехали сюда? – в голосе доктора проскочила злая нотка, не оставленная без внимания Николасом Блэком. Он улыбнулся и неопределенно помахал рукой:
– Все очень просто. В Риме у меня была выставка, кстати, весьма успешная, несмотря на то, что проводилась в самом конце сезона. Графиня купила три полотна. Она пригласила меня приехать сюда и порисовать. Я надеюсь, что она поможет финансировать мою следующую выставку. Вот и все.
– Не уверен, – покачал головой Мейер. – Графиня не так проста. То, что представляется вам провинциальной комедией, может обратиться во вселенскую трагедию. Я советую вам держаться подальше от…
Англичанин рассмеялся.
– Но я уже в центре событий, доктор. Я – художник, наблюдатель и регистратор красоты и глупости человечества. Только представьте себе, как бы воспользовался такой ситуацией Гойя. К счастью, он давно мертв, и теперь пришла моя очередь. Да тут целая галерея картин с готовой вывеской: «Приобщение к лику святых», кисти Николаса Блэка! Один художник, одна тема. Деревенский святой, деревенские грешники и духовенство, вплоть до епископа. Что вы на это скажете?
Альдо Мейер смотрел на свои руки, коричневые почечные бляшки, грубую кожу, лучше всяких слов говорящих ему о том, что он стареет. Ответил он, не поднимая глаз:
– Я думаю, вы очень несчастный человек, Николас Блэк. Вы ищете то, чего никогда не найти. Вам следует уехать немедленно. Оставьте графиню. Оставьте Паоло Сандуцци. Оставьте нас всех, чтобы мы сами решали наши проблемы. Вы – чужеземец. Вы говорите на нашем языке, но не понимаете нас.
– Понимаю, доктор! – воскликнул Блэк. – Еще как понимаю. Я знаю, пятнадцать лет вы что-то скрывали, а теперь тайное станет явным. Церкви нужен святой, а вы не желаете ознакомить общественность с дискредитирующими вас сведениями. Это правда, не так ли?
– Частично. А в основном – ложь.
– Вы знали Джакомо Нероне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
– Тогда почему вы обратились за помощью к его преосвященству?
– Это же принцип Рима, мой дорогой Мередит. Всегда получаешь обратное тому, что просишь.
Блейз Мередит даже не улыбнулся. Новая тревожная мысль пришла ему в голову. И он облек ее в тщательно подобранные слова:
– А если окажется, что Джакомо Нероне действительно святой и чудотворец?
– Как я и говорил, я – прагматик, – ответил епископ. – И верю только фактам. Когда бы вы хотели приступить к работе?
– Немедленно. Мне отпущено очень мало времени. Первым делом я хотел бы изучить собранные материалы. А потом поеду в Джимелли деи Монти и буду опрашивать очевидцев.
– Я распоряжусь, чтобы утром все документы принесли в вашу комнату. Надеюсь, вы будете считать этот дом своим, а во мне видеть друга.
– Не знаю, как мне благодарить вас.
– Благодарить меня не за что, – улыбнулся епископ. – Буду рад вашему обществу. Чувствую, на многое мы смотрим одними глазами. Знаете, друг мой, я хотел бы дать вам один совет.
– Какой же?
– По моему глубокому убеждению, вы не найдете правды о Джакоме Нероне в Джимелло Маджоре. Там преклоняются перед ним. И зарабатывают на нем деньги. Джимелло Миноре – совсем иное дело, если, конечно, вам удастся разговорить тамошних крестьян. У моих людей ничего из этого не вышло.
– Тому есть причина?
– Будет лучше, если вы сами найдете ответ, мой друг. У меня, как видите сами, предвзятое мнение, – епископ отодвинул кресло, встал. – Уже поздно, и вы, должно быть, устали. Утром поспите подольше. Завтрак вам принесут в комнату.
Блейза Мередита тронула доброта и заботливость Аурелио.
– Я больной человек, ваша светлость. Внезапно мне стало очень одиноко. Но у вас я почувствовал себя как дома. Благодарю вас.
– Все мы братья большой семьи, – мягко ответил епископ. – Но, будучи холостяками, мы становимся эгоистами и затворниками. Я рад, что могу вам помочь. Доброй ночи… и хороших снов.
Оставшись один в просторной, залитый лунным светом комнате для гостей, Блейз Мередит готовился к ночи. Как она пройдет, он знал заранее. Он будет лежать до полуночи, пока не придет сон, чуткий и беспокойный. А проснется еще до зари, с первым криком петухов, со сведенным болью животом, с привкусом крови и желчи во рту. Доплетется до туалета, его вырвет, затем он примет обезболивающее и вернется в постель, чтобы перед восходом солнца заснуть еще на час, максимум – на два. Сон не освежит его, но добавит сил, позволит продержаться еще один день.
Разные страхи обуревали Мередита: ужас смерти, страх за медленное угасание, боязнь невидимого, почитаемого им Бога, суд которого ждал его в ближайшем будущем. Он не мог ускользнуть от них, забывшись глубоким сном, не мог отогнать молитвой, ибо молитва не уменьшала боли.
И сегодня, несмотря на усталость, он не торопился лечь в постель. Разделся, натянул пижаму, сунул ноги в шлепанцы, накинул халат и вышел на балкон.
Высоко над долиной висела луна – серебряный шар в бездонном небе. Холодным светом блестели апельсиновые деревья, сверкали листья олив. Ниже, гладь воды за бревенчатой плотиной, отражала бесчисленные звезды. Горы, как часовые, окружавшие долину, казалось, охраняли ее от хаоса столетий.
Блейз Мередит смотрел на долину и ему нравилось то, что он видел, нравился человек, обративший мечту в явь. Не хлебом единым живы люди, но прожить без него они не в силах. Монахи поняли это еще в древности. Они ставили крест посреди пустыни, а затем сажали пшеницу и фруктовые деревья, чтобы символ веры высился среди зеленого царства. Лучше других они знали, что плоть и душа в человеке неразделимы, причем душа может проявлять себя лишь через тело. Когда плоть болеет, страдает и душа. Человек – думающее растение, и очень важно, чтобы оно крепко укоренилось в плодородной почве, обильно политое водой и согретое солнцем.
Аурелио, епископ Валенты, был прагматиком, но христианским прагматиком. Он продолжал древнейшую, наиболее понятную традицию церкви: земля и трава, деревья и животные – результат того же акта творения, благодаря которому появился и сам человек. Они несут в себе добро, совершенны по своей природе, как и законы естественного развития и увядания. Только неправильные действия человека могут испортить их, превратив в орудия зла. Отсюда, посадить дерево – богоугодное деяние. А тот, кто разбивает сад на бесплодной земле, вносит посильную лепту в акт сознания. Научить же других людей всему этому, все одно, что дать им возможность принять участие в осуществлении божественного замысла… И тем не менее служители церкви в большинстве своем с подозрением смотрели на Аурелио, епископа Валенты.
Толерантность. В этом отчасти состояло таинство церкви: она могла удерживать в органичном единстве таких гуманистов, как Маротта, формалистов, как Блейз Мередит, и дураков вроде калабрийского священника, ехавшего с ним в поезде, реформаторов, бунтарей и пуританских конформистов, увлеченных политикой пап, монахинь – сестер милосердия, охочих до мирских благ священников и набожных антиклерикалов. Она требовала безусловного согласия с догматами веры и допускала самые невероятные нарушения установленного порядка.
Церковь навязывала бедность верующим, но играла на валютных и фондовых биржах через банк Ватикана. Проповедовала отрешенность от мира, но скупала недвижимость, как любая другая частная компания. Прощала прелюбодеяние и отлучала еретиков. Весьма сурово обходилась со своими реформаторами, но подписывала договоры с теми, кто хотел уничтожить ее. Церковь не сулила легкой жизни, но вступившие в нее желали умереть в ее лоне, и Папа, кардинал или простая прачка с благодарностью приняли бы причастие перед смертью у священника самой захудалой деревушки.
Церковь так и осталась загадкой для Мередита, и сейчас он понимал ее меньше, чем двадцать лет назад, когда стал священником. Это тревожило его. Находясь в полном здравии, он смиренно принимал идею о божественном вмешательстве в человеческие дела. Теперь, когда жизнь медленно покидала его, он отчаянно хватался за простейшие проявления материальной неразрывности – дерево, цветок, водную гладь под лунным светом.
Подул легкий ветерок, стерев звезды с поверхности воды. Мередит задрожал от внезапной прохлады и вернулся в комнату, затворив за собой высокие стеклянные двери. Преклонил колени на аналое под деревянным распятием и начал молиться.
– Pater Noster que es in Coelis…
Но небеса, если они и существовали, не раскрылись перед ним, и умирающий сын не получил ответа от божественного отца.
ГЛАВА 3
Доктор Альдо Мейер стоял на пороге своего дома и наблюдал, как деревня медленно просыпается после короткой летней ночи.
Вот старая Нонна Патуччи приоткрыла дверь, подозрительно оглядела пустынную улицу, затрусила на другую сторону мостовой и вылила содержимое ночного горшка через стену, на растущий внизу виноградник. Затем поспешила в дом, с силой захлопнула за собой дверь. Тут же, словно по сигналу, на крыльце появился сапожник Феличи, в майке и брюках, постоял, зевая и почесываясь. Поднимающееся солнце осветило крышу новой больницы Джимелло Маджоре, в двух милях от Джимелло Миноре, по ту сторону долины. Сапожник шумно откашлялся, плюнул на землю и начал раскрывать ставни.
Из дома священника вышла Роза Бензони, в черном платье, толстая, с оплывшей фигурой, и направилась за водой к цистерне. Распахнулось окошко на втором этаже, и отец Ансельмо, с седыми, спутанными волосами, выглянул наружу, словно проверяя, что ждать от грядущего дня.
Следующим проснулся Мартино, кузнец, коренастый, широкогрудый, загорелый до черноты. Он распахнул ворота кузни и начал раздувать мехи. К тому времени, как его молот обрушился на наковальню, зашевелилась уже вся деревня: женщины выливали помойные ведра, голоногие девчонки потянулись к цистерне с большими зелеными бутылями, орущие дети уже играли на мостовой, мужчины отравились к полям и виноградникам с завернутыми в тряпицу куском хлеба и оливками.
Альдо Мейер смотрел на них без любопытства и без злобы, хотя многие отворачивались, проходя мимо его дома. Его не трогала их враждебность, и он не мог представить себя вне этих знакомых образов и звуков: ритмичные удары молота, громыхание запряженной ослом телеги по булыжникам мостовой, пронзительные крики детей, переругивание женщин; виноградники и оливковые рощи, спускающиеся по склону к полям в долине, домишки, облепившие дорогу, уходящую к вилле на вершине, освещенная рассветными лучами процветающая деревня на противоположном склоне долины, где святой творил чудеса на потребу туристов, когда Мария Росси умирала в родах.
Каждый день Мейер обещал себе, что завтра соберет вещи и уедет в новые края, к новому будущему, оставив этих бессовестных людей. Но к ночи от былой решительности не оставалось и следа, и он напивался перед тем, как улечься в постель. Безрадостная истина состояла в том, что ехать ему было некуда, да и на какое он мог рассчитывать будущее? Лучшая его часть осталась здесь – вера, надежда, милосердие. Эти неблагодарные, невежественные крестьяне высосали его досуха, но все уходило, как вода в песок.
Далеко внизу, в долине послышался треск мотоцикла. Вскоре Мейер увидел и мотоциклиста на маленькой «веспе», за ним поднимался длинный шлейф пыли. Мейер с интересом следил за ним. Кроме «веспы» и автомобиля графини, машин в Джимелло Миноре не было. «Веспа» произвела маленькую сенсацию, не сходившую с языков целую неделю. Водил мотоцикл английский художник, гость графини. Она жила в вилле на вершине холма, ей принадлежали все поля и виноградники, да и большая часть Джимелло Миноре. Звали художника Николас Блэк, а на заднем сиденье мотоцикла сидел Паоло Сандуцци, местный житель, носильщик и гид Блэка, обучающий художника местному диалекту и обычаям.
Крестьяне считали англичанина «matto», сумасшедшим. Кто еще мог часами сидеть на жарком солнце, рисуя оливы, скалы и развалины. Под стать образу жизни Блэка была и его одежда: ярко-красная рубашка, линялые джинсы, сандалии, широкополая соломенная шляпа, из-под которой улыбалось миру лицо фавна. Ему уже перевалило за тридцать, и когда местные девицы поняли, что завлечь его не удастся, более зрелые женщины начали судачить о его романе с графиней, редко покидавшей уединенное великолепие виллы, отгороженной от окружающей нищеты коваными воротами.
Слухи эти доходили до Мейера, но он не принимал их всерьез. Он хорошо знал графиню, а живя в Риме, встречал немало художников, в том числе и англичан вроде Николаса Блэка. Он понимал, что художника скорее привлекает Паоло Сандуцци, гибкое, загорелое тело юноши, его гладкое лицо и сверкающие, проницательные глаза. Мейер принимал роды у матери Паоло и знал, что его отец – Джакомо Нероне, которого все чаще и чаще называли святым…
У первых домов деревни «веспа» остановилась, юноша спрыгнyл с заднего сиденья и направился к домику матери, каменному строению с маленьким садом. Вновь затарахтел мотор «веспы» и несколько секунд спустя смолк у коттеджа Мейера. Художник слез с мотоцикла, поднял руку в театральном приветствии.
– Доброе утро, доктор. Как жизнь? Я выпил бы кофе, если он у вас есть.
– Кофе есть всегда, – усмехнулся Мейер. – Как бы иначе я мог встречать восход солнца?
– Похмелье? – деловито осведомился художник.
Мейер лишь пожал плечами и через дом провел гостя в сад, где под большой смоковницей стоял грубо сколоченный стол, накрытый скатертью из клетчатой ткани, а на ней – чашки и тарелки из калабрийского фаянса. В центре – ваза с местными фруктами. Доктор имел служанку. Женщина наклонилась над столом, раскладывая свежий хлеб, сыр.
Голые ноги, как принято у крестьян, черное платье, черный же шарф на голове. Стройная фигура, высокая, упругая грудь, классический греческий профиль, словно в древности какой-то колонист с побережья забрел в здешние горы, чтобы разбавить племенное единство. Лет тридцати от роду, она родила ребенка, но не погрубела, как другие крестьянки, ее глаза светились детской искренностью. Увидев гостя, она чуть кивнула и вопросительно посмотрела на Мейера. Тот ничего не сказал, но жестом предложил ей уйти. Она прошла в дом, а художник проводил ее долгим взглядом.
– Вы удивляете меня, доктор. Где вы ее нашли? Раньше я не видел ее.
– Она не живет здесь, – сухо ответил Мейер. – У нее дом, и обществу людей она предпочитает одиночество. Ко мне она приходит каждый день, убирает, готовит еду.
– Я бы хотел нарисовать ее.
– Не советую.
– Но почему?
– Она – мать Паоло Сандуцци.
– О, – Блэк покраснел и перестал задавать вопросы.
Они сели за стол, и Мейер разлил кофе по чашкам. Затянувшееся молчание прервал художник.
– Большие новости из Валенты, доктор. Вчера я ездил туда за холстами и красками. Город жужжит, как растревоженный улей.
– Что это за новости?
– Все ваш святой, Джакомо Нероне. Похоже, они собираются канонизировать его.
Мейер пожал плечами и отпил кофе.
– Какие же это новости. О канонизации говорят уже добры? двенадцать месяцев.
– Но теперь-то от разговоров перешли к делу! – художник широко улыбнулся. – Начато официальное расследование. Везде висят объявления. Всех, кто что-то знает, просят дать показания. У епископа поселился гость, священник из Рима, которому поручено проведение расследования. Он приедет сюда со дня на день.
– Черта с два! – Мейер поставил чашку на стол. – Вы в этом уверены?
– Абсолютно. Вся Валента говорит об этом. Я сам видел его когда он ехал в машине епископа – серый сморщенный, как ватиканская мышь. Кажется, он англичанин, поэтому я взял на себя смелость предложить ему поселиться на вилле графини. Она – святая женщина, – Блэк хохотнул и налил себе вторую чашку, – и очень одинока. Деревня станет знаменитой, доктор. И вы тоже.
– Этого-то я и боюсь, – мрачно ответил Мейер.
– Боитесь? – глаза художника засветились любопытством. – А чего вам бояться? Вы даже не католик. Вас все это не касается.
– Вы не понимаете, – рассердился Мейер. – Вы же ничего и понимаете.
– Наоборот, мой дорогой друг! – художник всплеснул рука ми. – Наоборот, я все понимаю. Я понимаю, что вы пытались тут сделать и почему все ваши усилия пошли прахом. Мне известно, что делала здесь церковь и почему достигла успеха, хотя бы временного. Не знаю я лишь одного, чем обернутся поиски правды о жизни и смерти Джакомо Нероне. Но надеюсь все увидеть своими глазами. Я намеревался уехать на следующей неделе, но теперь, думаю, останусь подольше. Предвкушаю любопытное зрелище.
– А почему вы вообще приехали сюда? – в голосе доктора проскочила злая нотка, не оставленная без внимания Николасом Блэком. Он улыбнулся и неопределенно помахал рукой:
– Все очень просто. В Риме у меня была выставка, кстати, весьма успешная, несмотря на то, что проводилась в самом конце сезона. Графиня купила три полотна. Она пригласила меня приехать сюда и порисовать. Я надеюсь, что она поможет финансировать мою следующую выставку. Вот и все.
– Не уверен, – покачал головой Мейер. – Графиня не так проста. То, что представляется вам провинциальной комедией, может обратиться во вселенскую трагедию. Я советую вам держаться подальше от…
Англичанин рассмеялся.
– Но я уже в центре событий, доктор. Я – художник, наблюдатель и регистратор красоты и глупости человечества. Только представьте себе, как бы воспользовался такой ситуацией Гойя. К счастью, он давно мертв, и теперь пришла моя очередь. Да тут целая галерея картин с готовой вывеской: «Приобщение к лику святых», кисти Николаса Блэка! Один художник, одна тема. Деревенский святой, деревенские грешники и духовенство, вплоть до епископа. Что вы на это скажете?
Альдо Мейер смотрел на свои руки, коричневые почечные бляшки, грубую кожу, лучше всяких слов говорящих ему о том, что он стареет. Ответил он, не поднимая глаз:
– Я думаю, вы очень несчастный человек, Николас Блэк. Вы ищете то, чего никогда не найти. Вам следует уехать немедленно. Оставьте графиню. Оставьте Паоло Сандуцци. Оставьте нас всех, чтобы мы сами решали наши проблемы. Вы – чужеземец. Вы говорите на нашем языке, но не понимаете нас.
– Понимаю, доктор! – воскликнул Блэк. – Еще как понимаю. Я знаю, пятнадцать лет вы что-то скрывали, а теперь тайное станет явным. Церкви нужен святой, а вы не желаете ознакомить общественность с дискредитирующими вас сведениями. Это правда, не так ли?
– Частично. А в основном – ложь.
– Вы знали Джакомо Нероне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29