– Хорошо, синьора. Но…
– Что «но», Паоло?
Он не сразу нашел нужные слова:
– Моя… моя мать не любит англичанина, синьора Блэка. Она может не отпустить меня.
Веселым смехом графиня разогнала его страхи:
– Скажи матери, Паоло, что синьор Блэк остается здесь, поработать. Поэтому я и увожу тебя. Мне кажется, вам лучше не видеться.
– Когда… когда я могу сказать ей?
– Если хочешь, прямо сейчас. Только вернись на виллу и дай мне знать, что она ответила.
– Благодарю, синьора. Тысячу, тысячу раз благодарю!
Он схватил рубашку, натянул ее на себя и по каменистой тропе побежал к железным воротам. Анна-Луиза де Санктис с улыбкой смотрела ему вслед, наслаждаясь его детской стремительностью. «Должно быть, – думала она, – столь же приятно и матери провожать взглядом выросшего сына, когда наступает осень семейной Жизни, страсть притупляется, а муж становится скорее спутником жизни, а не пылким любовником».
Неожиданно, но очень отчетливо, она сознала, что натворила – всю мерзость, всю грязь, в которые втянул ее Николас Блэк. Так отчетливо, что дрожь пробежала по телу. Графиня повернулась и медленно побрела к вилле. И у самого крыльца столкнулась с Блейзом Мередитом, выходящим из дома с папкой для бумаг.
Он поздоровался, она же в ужасе смотрела на него. За одну ночь священник неузнаваемо изменился. Щеки провалились, горящие, как красные уголья, глаза глубоко запали, кожа пожелтела, спина согнулась, словно на его плечи взвалили тяжелую ношу, руки дрожали.
На мгновение Анна-Луиза забыла о собственных терзаниях:
– Монсеньор! Вам плохо?
– К сожалению, очень, – ответил он. – Я думаю, времени мне осталось совсем немного. Не смогли бы вы прогуляться со мной?
Она хотела резко отказаться, уйти в свою спальню, где ждал ее пузырек с таблетками, но Мередит взял графиню под руку и увлек в сад.
– Я видел юного Паоло, бегущего к воротам. Мне показалось, он очень взволнован.
– Да… взволнован. Завтра я собираюсь взять его в Рим, если его мать разрешит ему поехать со мной.
– Мистер Блэк тоже едет?
– Нет. Он остается здесь.
– Но потом присоединится к вам, не так ли?
– Я… я не знаю, какие у него планы.
– Знаете, – устало, но без тени сомнения возразил Мередит. – Знаете, моя дорогая графиня, потому что планы эти вы строили вместе. Чудовищные планы. Чудовищные для вас и для него… и для мальчика. Почему вы это сделали?
Она шла как во сне. И слова вырвались помимо ее воли:
– Я… я не знаю.
– Все еще хотите отомстить Джакомо Нероне?
– Значит, вам известно и это?
– Да, известно.
Теперь это не имело значения. Как и все остальное. Он мог спрашивать, о чем угодно, и она дала бы ответ на любой вопрос, потому что твердо решила потом подняться наверх, лечь в ванную, проглотить пригоршню таблеток и уже не проснуться. Она выдержит последнее, ужасное испытание. И все окончится.
Но следующие слова Мередита вернули ее к реальности. Она ожидала бы услышать их от Мейера, но не от священника, отмеченного печатью смерти. В устах Мейера им, однако, чего-то бы недоставало: задушевности, нежности, любви? Точного ответа дать она не могла.
– Знаете ли, моя дорогая графиня, Италия не подходит таким женщинам, как вы. Это страна солнца, агрессивности во всем, что связано с продолжением рода человеческого. Примитивная и страстная. Мужчина здесь – венец творения. Женщина, нелюбимая, неудовлетворенная, бездетная, – предмет насмешки для других и вечная мука для себя. Вы – страстная женщина. Вам необходима любовь, любовь во всех ее проявлениях, в том числе и плотских. Необходимость эта словно околдовала вас, даже привела к предательству. Вы стыдитесь этого, но можете совершать еще худшие поступки, потому что не знаете, как найти другой путь… Это так?
– Да.
Более она не сказала ничего, но могла бы добавить: «Я все это знаю, прекрасно знаю, лучше вас. Но знать – недостаточно. Куда мне идти? Что делать? Как найти то, что мне нужно?»
Мередит продолжал, и голос его теплел с каждым словом:
– Я мог бы посоветовать вам молиться, и это не худший выход, потому что рука Господа проникает и в тот ад, который мы создаем для себя сами. Я бы мог предложить вам исповедаться, и это неплохая идея, потому что вы выйдите из исповедальни с чистой совестью, в мире с Богом и с собой. Но едва ли это решение будет всеобъемлющим. Страх, неудовлетворенность, одиночество не покинут вас.
– Что же мне тогда делать? Скажите мне! Ради Бога, скажите!
Мольба так и вырвалась из нее. И Мередит ответил спокойно и рассудительно:
– Вам надо на какое-то время покинуть это место. Уехать отсюда. Но не в Рим. Это жестокий город. Возвращайтесь в Лондон и поживите там. Я дам вам письмо к моему коллеге из Вестминстера, и тот свяжет вас со специалистом, который займется вашими проблемами – души и тела. Пусть он полечит вас. Не ждите быстрых результатов. Походите по театрам, заведите новых друзей, возможно, вас заинтересует благотворительная деятельность… Быть может, вы встретите мужчину, который не только будет спать с вами, но женится и полюбит вас. Вы же очень привлекательны, особенно, когда улыбаетесь.
– А если я его не найду? – в голосе слышались панические нотки.
– Позвольте сказать вам что-то очень важное, – продолжил Мередит. – Одиночество – не такая уж новинка. Рано или поздно оно приходит ко всем. Умирают друзья, родные. Любовники, мужья. Мы стареем, начинаем болеть. А предельное абсолютное одиночество – это смерть, ждать которую мне осталось совсем недолго. И нет таблеток, чтобы излечить ее. Нет заклинаний, чтобы отогнать прочь. Одиночества не избежать никому из нас. Если мы попытаемся ускользнуть от него, то можно прямиком угодить в ад. Если мы примиримся с ним, если будем помнить: таких, как мы, миллионы; если постараемся помочь и утешить их, а не себя, в конце, возможно, и выяснится, что мы больше не одиноки. Что мы в новой семье, семье человека, отец которого – Бог… Если вы не возражаете, давайте присядем. Я… я очень устал.
Теперь пришла ее очередь взять его под руку и подвести к маленькой каменной скамье под кустами жимолости. Мередит сел, а Анна-Луиза смотрела на него в изумлении и с жалостью, которую ранее испытывала лишь к себе.
– Как вы смогли все это понять? – спросила она после долгой паузы. – Я никогда не слышала таких речей от священника.
Бескровные губы изогнулись в усталой улыбке:
– Люди требуют от нас слишком многого, графиня. Мы тоже люди. Некоторые из нас очень глупы, и вся жизнь уходит на то, чтобы осознать самые азы.
– Вы – первый человек в моей жизни, который хоть как-то помог мне.
– Вы встречались не с теми людьми, – ответил Мередит, чуть улыбнувшись.
Улыбнулась и Анна-Луиза, и только тут Мередит понял, какой же она была красавицей.
– Вы… смогли бы вы выслушать мою исповедь, святой отец?
Мередит покачал головой:
– Еще не время. Я думаю, вы еще не готовы.
Она обиженно нахмурилась, на ее лице отразился страх.
– Исповедальня – не кушетка психоаналитика, – пояснил Мереднт, – не средство для познания себя, когда очищением памяти достигается улучшение здоровья. Исповедь – это судебный процесс, в котором даруется прощение в обмен на признание вины и обещание раскаяния и исправления. Первая часть для вас проста – вы практически прошли ее. Но ко второй вы должны подготовиться молитвой и самодисциплиной. И пора начинать заглаживать причиненное вами зло.
Она с тревогой взглянула на Мередита:
– Вы имеете в виду Ники… мистера Блэка?
– Я имею в виду вас, дорогая графиня… ваши собственные желания, вашу ревность к Нине Сандуцци и ее сыну. Что же касается мистера Блэка… – Он помолчал, глаза его затуманились, рот превратился в узкую полоску. – Я поговорю с ним сам. Но боюсь, он не станет меня слушать.
ГЛАВА 15
В деревне Паоло Сандуцци столкнулся с матерью. Она стояла у кузницы и разговаривала с женой Мартино. Тут же была и Розетта, в новом платье: ей предстоял первый визит на виллу. Нина удивилась, увидев сына:
– Что это ты тут делаешь? Ты же должен работать! Куда ты бежал?
– Сегодня я могу не работать, – затараторил мальчик. – Графиня сказала мне, что я еду в Рим. Она велела спросить тебя и сказать, что едут Пьетро и Зита и меня будут учить на…
– Постой-ка! – оборвала его Нина Сандуцци. – И начни сначала. Кто сказал, что ты едешь в Рим?
– Графиня. Ей надо показаться доктору. Она вернется через два месяца.
– И она хочет взять тебя с собой?
– Да.
– Почему?
– Ей же нужны слуги.
– Ты – садовник, сынок. В Риме у нее садов нет.
Мальчик насупился:
– Все равно, она хочет взять меня с собой. И послала к тебе за разрешением.
Женщины понимающе переглянулись.
– Тогда ты можешь вернуться и сказать ей, что не поедешь. Я знаю, кто хочет видеть тебя в Риме, и это отнюдь не графиня.
– Все совсем не так! Она просила сказать тебе, что англичанин остается здесь.
– Надолго ли? – в Нине начала закипать злость. – На неделю, максимум, на десять дней. А потом он запакует чемоданы и отправится в большой город, к тебе, мой дорогой Паоло! Такой хитростью не обманешь и младенца. Ты никуда не поедешь! Я – твоя мать, и не разрешаю тебе ехать.
– А я все равно уеду!
Она подняла руку и отвесила ему затрещину.
– Когда ты станешь мужчиной, сможешь сам заплатить за проезд и найти работу, – пожалуйста! Если графиня спросит меня, я скажу ей то же самое. А если она не поймет, попрошу доктора связаться с полицейским участком в Джимелло Маджоре. Это успокоит англичанина. А теперь будь хорошим мальчиком, забудь об этом.
– Не собираюсь я ни о чем забывать! Она попросила меня, и я согласился. Я хочу в Рим. Она – госпожа, а ты – никто. Ты просто… просто шлюха святого!
Паоло развернулся и побежал по улице. Нина Сандуцци смотрела ему вслед с каменным лицом. Жена Мартино переминалась с ноги на ногу.
– Он не понимает, что говорит. Он же еще ребенок. Повторяет чужие слова.
– Его отец был святым, – Нина тяжело вздохнула. – А он хочет стать femmenella.
– Вовсе нет! – воскликнула Розетта. – Он совсем мальчик, И не знает, чего хочет. Я приведу его обратно и заставлю извиниться.
И, прежде чем ее мать успела возразить, помчалась за Паоло.
На залитой солнцем лужайке Николас Блэк наводил последний лоск на картину с Паоло Сандуцци, распятым на старой оливе. Услышав шаги Мередита, он поднял голову.
– А, доброе утро, Мередит. Надеюсь, вы спали хорошо?
– Спал я так себе. Не помешаю?
– Нет, конечно. Последние мазки. Не хотите ли взглянуть? Мне кажется, пока это моя лучшая картина.
– Благодарю.
Мередит обошел мольберт. Художник ухмыльнулся, заметив, как изменилось его лицо.
– Вам нравится, Мередит?
– Это богохульство, мистер Блэк, – холодно ответил священник.
– Все зависит, естественно, от точки зрения. Для меня это символ. Я назову ее «Знак противоречия». Удачное название, не так ли?
– Разумеется. – Мередит отступил от картины на пару шагов. – Я пришел сказать вам, мистер Блэк, что графиня и Паоло Сандуцци в Рим не поедут. Графиня будет рада, если вы соберете вещи и как можно быстрее покинете виллу.
Кровь бросилась художнику в лицо:
– Она могла бы сказать об этом сама.
– Я предложил ей свои услуги, – спокойно ответил Мередит. – Она – несчастная женщина и нуждается в помощи.
– Которую церковь с радостью ей окажет. Она же богатая женщина, если только я не ошибаюсь.
– Церковь готова помочь и вам, мистер Блэк…
– Катитесь вы к черту со своей помощью, Мередит. Мне от вас ничего не нужно, А теперь, не могли бы вы уйти? Я занят.
– Я вам кое-что принес. Вас это может заинтересовать…
– Что же? Какой-нибудь католический трактат?
– Не совсем, личные записи Джакомо Нероне. Не хотите ознакомиться с нами?
Против своей воли художник вытер руки и молча взял папку. Раскрыл ее, прочитал несколько страниц. Закрыл, посмотрел на Мередита.
– Зачем вы мне их показываете? – изменившимся голосом спросил он.
– Это очень важный документ – свидетельство духовных метаний человека, который, как и вы, потерял веру, а затем смог вновь обрести ее. Я думаю, эти записи вам помогут.
Николас Блэк уставился на него, затем рассмеялся:
– Помогут мне! У вас отличное чувство юмора, Мередит. Вы знаете, что наделали, не так ли? Благодаря вам меня выбросили из дома. Я лишился последнего шанса финансировать выставку, которая могла позволить мне утвердить мою репутацию в артистических кругах. Вы унизили мою, возможно, единственную, настоящую картину.
Мередит даже подался назад.
– Я не понимаю вас, мистер Блэк.
– Тогда я вам все объясню, монсеньор, – продолжил художник. – Как и все в этой проклятой деревне, вы убедили себя, что единственное мое желание – соблазнить Паоло Сандуцци. Я прав, не так ли?
Мередит кивнул, но не ответил. Художник отвернулся от него, оглядел залитые солнцем лужайки, цветочные клумбы.
– Дело в том, Мередит, что вы были бы правы, если бы речь шла о любом дне из моих последних пятнадцати лет. Но теперь все не так. Да, мне нравится мальчик. Но не в том смысле, что вы думаете. Я увидел в нем все то, чего недоставало мне самому, Я хочу взять его с собой, дать ему образование, сделать тем, кем не смог стать я – настоящим мужчиной, с мужским телом и умом, с мужской душой. Ради этого я подавил бы все свои плотские желания. Но вы же мне не поверите, не так ли?
– Я мог бы поверить, мистер Блэк, – не колеблясь, жестко ответил Мередит, – но вам это не по силам, во всяком случае, без особого благоволения господа нашего. Но как вам, неверующему, испросить его?
Николас Блэк ответил не сразу. Он смотрел на картину с Паоло Сандуцци, прибитым к оливе. Затем повернулся к Мередиту:
– Не могли бы вы уйти, монсеньор? Вы ничего не сможете сделать для меня.
И Мередит попятился, остро переживая свое поражение.
Ленч обернулся для Мередита мукой. В голове гудело, руки не слушались, каждый глубокий вздох отдавался резкой болью под ребрами. Пища не имела вкуса, вино горчило. Но он заставлял себя улыбаться и поддерживать беседу с графиней, которая, перестав бояться его, стала очень разговорчивой.
Николае Блэк за столом не появился. Он прислал со слугой записку с извинениями и просьбой подать еду ему в комнату. Графине хотелось знать, что произошло между ними, и Мередит, не вдаваясь в подробности, сказал, что разговор прошел на повышенных тонах, нелицеприятный, и мистер Блэк, скорее всего, слишком рассержен, чтобы присоединиться к ним.
После ленча Мередит поднялся наверх, чтобы полежать несколько часов. Лестница лучше любого доктора показала ему, сколь тяжело он болен. Каждая ступенька давалась ему с невероятными усилиями. Лицо и тело покрылись потом. Он едва мог дышать от боли в груди. Священник достаточно хорошо знал медицину, чтобы понять, что с ним происходит. Растущая опухоль и кровотечения сильно ослабили его организм, и теперь, как часто бывает у раковых больных, начиналось воспаление легких.
Одолев, наконец, лестницу, Мередит направился не к себе, но к комнате Николаса Блэка. Услышал, как художник ходит внутри. Но когда постучал, ответа не последовало, а повернув ручку, Мередит обнаружил, что дверь заперта. Он постучал вновь, подождал и ушел ни с чем…
Один в своей комнате, где солнечные лучи падали на картину с Паоло Сандуцци, Николас Блэк медленно погружался в отчаяние. Не оставалось ничего другого, как признать, что жизнь – загадка без ответа, и нет нужды в новых попытках разрешить ее.
В этот раз художник поставил на карту все: деньги, благосклонность графини, возможность возродить свою репутацию, надежду компенсировать то уродство, которым наградила его природа. Но теперь он знал, что играл, как всегда, мечеными картами, и они постоянно ложились против него. Природа, общество, закон, церковь – все они сговорились в стремлении лишить его самых простых радостей жизни. Его обчистили основательно, лишив всего, даже надежды. И некуда ему было идти, кроме как в тот мирок, откуда его уже выгнали смехом.
Церковь взяла бы Блэка назад, но за дорогую цену: смирение разума и воли, раскаяние, самоограничение. Суровые инквизиторы вроде Мередита вывернут его наизнанку, а затем погонят вперед, тряся перед носом морковкой вечного спасения. На это согласиться он не мог. Нельзя требовать от человека расплаты за все причуды сардонического Создателя.
Блэк подошел к столу, пододвинул к себе чистый лист бумаги, нацарапал три торопливые строчки и расписался. Затем взял мастихин, вернулся к мольберту и начал разрезать картину на мелкие кусочки.
Никогда ранее Мередит не испытывал столь жгучего стыда. Какими бы ни были прошлые грехи Николаса Блэка, сколь извращенной ни была бы его натура, и в нем-таки сохранилось стремление творить добро. И искорку этого стремления следовало лелеять, чтобы раздуть в костер. Он же, своей последней жестокой фразой, залил ее ушатом воды. И прощения ему не было. Любое объяснение не могло расцениваться иначе, как лицемерие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29