Вот Ник, например, я уверена, что он порядочный. У тебя есть девушка, Ник?
– Да.
– Я так и думала. У всех порядочных мальчиков есть порядочные подружки. А мне остаются одни…
– Негодяи, – сказал НВ с ухмылкой, и она нацелила на него шутливый удар.
– Полегче, а то я передам шефу твои слова.
– На меня ты стучать не станешь.
– Не стану. Если ты меня не вынудишь.
Вернулся Уилл, и Джоан неторопливо двинулась дальше, послав НВ на прощанье воздушный поцелуй. НВ вздохнул и пошел вниз, оставив Ника и Уилла вдвоем.
– Кто это? Я бы ее трахнул, – заметил Уилл, глядя ей в спину.
– Не в моем вкусе. Она подружка того типа, который здесь командует охраной. По слухам, у него сердитый характер, но сегодня его здесь нет.
– А, значит, это бандитская подружка. – Глаза Уилла сузились. – Здесь без такой не обойтись. Знаешь, какое впечатление она производит? Что была испорчена всю свою жизнь. Была обожаемой дочкой у своего папочки, ей никогда не приходилось ездить общественным транспортом, у нее всегда были новые платья и все, что пожелает, и ей никогда не приходилось, как другим, подрабатывать по субботам. Теперь она выросла, и вместо папочки нужен кто-то другой, кто будет молиться на нее, покупать вещи и говорить, что краше ее никого нет.
– Довольно подробная оценка, если учесть, что ты даже словом с ней не обмолвился.
– А я встречал такой тип. И я почувствовал исходящие от нее флюиды. Готов поспорить, настоящая сука.
– Может быть. – Ник все еще боролся со своей гормональной реакцией на Джоан Салливан. Совершенно нелепо, что он испытал такое сильное чувство. Это ведь даже не простое желание трахнуть ее. В ней было что-то очень изящное, привлекательное и упорядоченное, очень пропорциональное, излишек утонченности. И Ник смотрел на нее, почти не в силах оторвать глаз. Он надеялся, что это было не слишком заметно, но боялся, что не сумел этого скрыть, и подозревал, что Джоан к такому привычна.
Ник и Уилл спустились вниз и немного потанцевали под пение примадонн, разорявших Ричарда Ирвина. Танцевальная площадка совершенно изменилась: лучи света пронизывали темноту, свет внезапно фиксировал тела, нескромные позы высвечивались, как самолеты, схваченные прожекторами. После выпивки раздражение утихло. Ник вдруг почувствовал знакомый порыв, но быстро подавил его. Он испытывал ощущение конца рабочей недели – опущенные жалюзи в банках, охранники и уборщики, обходящие помещения, и все вдруг сменилось этим неистовством движения под льющуюся из акустических систем музыку.
Ник был огорчен, что не смог увидеть Терри Джеймса, но в целом вечер оказался неплохой. Он получил у Ричарда Ирвина разрешение находиться в клубе, встретил Джоан Салливан, знавшую Криса, возобновил контакт с НВ. Он даже развлекся и впервые за долгое время с удовольствием потанцевал. И если за всем этим и не скрывалось никакой тайны, то он все равно исполнил свое обязательство перед Джорджем Ламиди.
Перед уходом Ник зашел в туалет. Пара кабинок была занята шепчущимися парочками, и Ник усмехнулся, вспомнив горячий протест Ричарда Ирвина насчет наркотиков. В туалете висел плакат, извещавший, что всякий замеченный в употреблении наркотиков будет выгнан из клуба и передан полиции. На выходе из туалетов двое рабочих клуба убирали осколки разбитого стакана. Ник с удивлением узнал в одном из них уругвайца из своего офиса. Тот тоже его узнал.
– Я вас помню, – пробормотал Ник, – вы…
Уборщик кивнул.
– Что вы здесь делаете? – спросил Ник и тут же почувствовал всю глупость своего вопроса, но уругваец слегка улыбнулся и указал на свою метелку.
– Надо же. Какое необычное совпадение.
Ник сразу забеспокоился, не раскроет ли этот человек, кто он на самом деле. Но раскрывать было нечего: он ведь и так представился журналистом. У этого уборщика не могло быть ни малейшего понятия, почему он здесь. Напарник помоложе сказал что-то уборщику по-испански, и тот кивнул. Молодой ушел, держа в руке черный мешок.
– Как вечер – вам нравится? – вежливо спросил уборщик.
– В общем, да. Но я пришел сюда не развлекаться. А я не знал, что вы здесь работаете.
– Иногда. От случая к случаю. Здесь не так, как в офисе.
– Нам нужно будет поговорить, – сказал Ник. – В понедельник вы работаете?
Уборщик опять кивнул.
– Тогда до встречи, – попрощался Ник и ушел, оставив уборщика, опершегося на свою метлу.
Они забирали из гардероба пальто, когда через входную дверь в клуб проследовала небольшая процессия во главе с невысоким худым человеком в черном кашемировом пальто и с золотой цепочкой на запястье. Его седые волосы были коротко подстрижены, а лицо выглядело властным. Кивнув охранникам, он хлопнул одного из них по спине. Ник и Уилл отступили назад, чтобы дать им пройти, а затем вышли наружу и направились к машине Уилла. Они тихо брели под мелким дождем, и Ник догадался, что только что впервые встретил Терри Джеймса.
Уилл подбросил друга до дома. Ник обнаружил, что Кейтлин лежит в кровати и, отложив в сторону книгу, смотрит телевизор, запуская время от времени руку в коробку с крекерами.
– Что ты делала сегодня вечером? – спросил Ник, раздеваясь.
– Пошла после работы поплавать вместе с Тони, который у нас работает, потом зашли с ним выпить.
Ник рассказал о вечере в «Саблайме». Когда он дошел до рассказа о Джоан Салливан, Кейтлин как-то неопределенно посмотрела на него и спросила:
– Она тебе понравилась?
– Нет, – ответил Ник, – не очень… это не мой тип.
Кейтлин кивнула и выключила свет.
– Врун, – сказала она и повернулась к нему спиной.
Пролетарский интернационализм
– А что это за rubio был в клубе в тот вечер? – спрашивает у меня Панчо, когда солнечным воскресным утром мы с ним направляемся в сторону Клэпэм Коммон.
Панчо стал особенно враждебно относиться к блондинам после того, как обнаружил, что Софи – теперь, после сдачи устного экзамена, она получила степень доктора – по утрам нежно прощается со светловолосым преподавателем университета. Как нетрудно догадаться, черноволосый Панчо повадился шпионить за тем домом, где они когда-то вместе жили. Софи знает об установленном за ней полицейском надзоре, поскольку при наблюдении не используются более сложные приемы, чем укрытие за деревом. Она заявила Панчо, что, если тот не прекратит слежку, она предпримет необходимые действия и будет преследовать его в судебном порядке.
– Это журналист из телекомпании, – ответил я. – Он считает, что «Пеньяроль» – парагвайская команда.
Панчо удовлетворенно кивает при этом известии, которое еще более укрепляет его возросшее презрение к гринго. Мы направляемся на турнир с выбыванием, которым различные этнические общины Лондона отмечают первомайский праздник. На практике это означает участие латиноамериканских команд, которые каждое воскресенье играют на Клэпэм Коммон. Несколько фракций тур-ков и курдов и одна британская команда. При этом перуанцы, похоже, в срочном порядке предоставили свое гражданство немалому количеству высоченных нигерийцев.
На решетке шипит мясо, с которого капает сок, из кассетных магнитофонов раздаются карибские мелодии – жалобные голоса мужчин, сетующих на жестокое обращение со стороны злых и бесчувственных женщин. Me has matado, mujer traidora. Женщины стоят, уперев одну руку в бедро, и смотрят, как жарящееся мясо истекает соком; дети играют, ожесточенно бегая друг за другом; несколько подростков сидят, воровато затягиваясь крепко скрученными сигаретами с марихуаной.
Панчо, который теперь пребывает в состоянии озлобленного национализма, рассуждает о том, что превосходство Латинской Америки отчасти связано со значением, придаваемым нами семье. Меня все более утомляет его питаемый ревностью консерватизм, и я напоминаю Панчо, что признание ценности семьи не мешало отбирать младенцев и маленьких детей у молодых родителей и отдавать их в семьи военных и бизнесменов.
– Зато многие из этих детей получили хорошее воспитание, – задумчиво говорит Панчо. – И были вполне счастливы. Если, конечно, правда не выходила наружу…
А по-моему, не все ли равно? Какое значение имеет то, что эти дети не увидят черно-белую фотографию улыбающихся молодых супругов, бывших их настоящими родителями? Что они никогда не узнают о том, как погибли те, чья любовь вызвала их появление на свет? Ведь empleada убирает со стола остатки завтрака, утром мама машет им рукой, отправляя в школу, весело покачиваются ранцы на спинах, и у ограды патио лает любимая собака.
Что выиграли бы эти дети, узнав, что родовые муки, сопровождавшие их появление на свет, происходили в каком-то военно-морском училище, где кругом были подростки в капюшонах и ножных кандалах, а не в освещенной солнцем больничной палате, перед которой в волнении вышагивал пана, победно закуривший сигару? Не лучше ли, чем ворошить прошлое, дать ранам затянуться и предпочесть примирение возмездию? Правда, тогда придется забыть о том, что те прижавшиеся щекой к щеке молодожены на фотографии были живыми людьми. Они родились, росли, учились, полюбили друг друга и родили ребенка. Для Панчо это всего лишь фотографии, которые носят женщины с траурными повязками. Он просто пожмет плечами в подтверждение – son los desaparecidos. Зачем говорить об этом снова? С тех пор прошло уже двадцать лет, и твердить одно и то же – что за скучная навязчивая идея! И Панчо испытывает такое отношение к тысячам и тысячам молодых людей, потому что они для него совершенно нереальны – это просто нечто из прошлого, всего лишь приколотые к повязкам фотографии, плоские и черно-белые.
Но есть люди, для которых время ничего не меняет; время не имеет значения, нельзя ни закрыть дела, ни урегулировать конфликт.
– Здесь люди не остаются в семье, им это не нужно. Как только англичанам исполняется восемнадцать, они отделяются от семьи. – Панчо продолжает восхвалять латиноамериканские традиции.
– И правильно, – говорю я, – так лучше. А то, о чем ты говоришь, это на самом деле финансовое и общественное давление, из-за которого молодые вынуждены прятаться в парках, пока им это настолько не надоест, что они женятся. А матерям приходится обслуживать не только своих мужей, но и разгильдяев-сыновей.
Панчо вспыхивает, потому что до роковой связи с прекрасной Софи именно так и было: он валялся в своей квартире в Поситос, а мать и служанка хлопотали вокруг него. Затем благодаря Софи у него появилось другое жилище, где он мог беспечно жить, иногда приходя домой, потому что Софи не готовила ему завтраки и не стирала его белье. И все неприятности начались тогда, когда в Лондоне у него вместо двух квартир осталась одна.
– Но у тебя все иначе, Орландо. Ведь в Тупас ты вполне насладился прелестями свободной любви, правда?
Меня смешит презрение, с которым он говорит о «прелестях свободной любви». Мальчишка, свысока смотрящий на старшего, потому что у того хватило смелости быть более безрассудным, чем он сам.
– Не совсем так, – отвечаю я.
– Это хорошо в теории, – философски замечает Панчо, – но не работает на практике. Как коммунизм. Ты действуешь противно человеческой природе.
– О, да, человеческая природа.
Помню жаркий день сразу после нашего приезда в Аргентину, когда мы с женой повели своих маленьких детей в парк с аттракционами покататься на super-aviones. По дороге детишки страшно безобразничали. В какой-то момент терпение жены лопнуло, и она ударила сзади по ногам Сару. Шлепнула она ее действительно яростно. Из автобуса, остановившегося перед светофором, раздался хор возмущенных голосов: «Эй, за что вы бьете девочку? Не бейте ребенка». Такое неожиданное проявление сочувствия заставило Сару взвыть еще громче, и я увидел, что жене захотелось снова шлепнуть ее. Потом я сфотографировал детей на аттракционе. Эта фотография и сейчас стоит у меня в комнате – Сара и Клаудио улыбаются и машут нам руками, довольные необычным полетом.
Дагмар Хагелин тоже была почти ребенком, когда сделала ошибку – решила навестить подругу, которая была связана с партизанами в горах. Когда ее окликнули вооруженные люди, она в страхе побежала, поэтому Альфредо Астис – позднее его взяли в плен британские войска во время Мальвинской войны – опустился на одно колено и выстрелил в нее. Он был хорошим стрелком, а также – по сообщениям захвативших его британцев – был способен на любезность, настоящий джентльмен; вероятно, и он мог присоединиться к протестам чадолюбивой нации против матери, шлепнувшей своего ребенка на улице. Этот выстрел сделал Дагмар калекой, и хотя арестовавшим ее стало ясно, что она никак не связана с политикой, ее, прикованную к инвалидному креслу, оставили в заключении по той простой причине, что было слишком неловко признать ошибку и отпустить ее. Один из бывших палачей вспоминал, что видел в саду девочку, которая вежливо попросила его вытащить завязшее колесо ее кресла. Перед проведением чемпионата мира по футболу – который Аргентина выиграла – многих задержанных убили, чтобы они не попались на глаза иностранцам, в большом количестве приехавшим в страну. Предполагается, что в числе убитых была и Дагмар Хагелин, поскольку с тех пор ее никто больше не видел.
Человеческая природа. Легко слетает с языка. И ничего не значит. Альфредо Астис был – и остался – убийцей, насильником, палачом, предателем и шпионом. Моя природа отличается от его природы. Я не хочу примирения, я хочу возмездия, хочу его со всей страстью. Не сомневаюсь, что я смог бы застрелить его, и застрелил бы, будь это в моей власти, но это не значит, что мы с ним одинаковы. Если бы его ничтожная и презренная жизнь прекратилась, мир стал бы гораздо лучше, и я поднял бы бокал за его кончину. Тот факт, что Астис по-прежнему ходит и смеется, демонстрируя свою безнаказанность, является оскорблением для тех, на чьи сердца вечным шрамом легла его порочность. И хотя мои сомнения в отношении НОВОГО ЧЕЛОВЕКА теперь несколько усилились, я не верю ни в какую пораженческую квазирелигиозную философию в отношении ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЫ с надоевшим припевом, что в каждом из нас таится Менгеле или Астис. Большинство моих знакомых, готовых убивать, страдали от избытка воображаемого сострадания, а не от его полного отсутствия.
На поле начинается драка между игроками турецкой и курдской команд. Она грозит превратиться в полномасштабную войну, но одному из нигерийцев-перуанцев приходит в голову светлая мысль крикнуть: «Иммиграционная служба!» – после чего все затихает, а нелегалы разлетаются в разные стороны. Бывали случаи, когда появлялись представители властей и хватали людей прямо с поля. Во время затишья неофициальный рефери-боливиец удаляет по игроку с каждой стороны и объявляет, что обе команды будут оштрафованы на 50 фунтов за нарушение духа пролетарского интернационализма. В результате едва не вспыхивают новые беспорядки, на что единственная британская команда взирает со смехом и изумлением. Не совсем понятно, как она попала на эти соревнования: видимо, ее капитан знаком с кем-то из организаторов, но все остальные игроки выглядят озадаченными и делают недоуменные лица, когда всем командам втолковывают таким образом, что нельзя ссориться в Международный день солидарности трудящихся.
Мы с Панчо ходим вокруг поля и останавливаемся около одной из палаток, чтобы купить по сэндвичу. Я поглядываю, не появился ли мой сын, обещавший тоже прийти. Наконец мы садимся у края поля, следим за игрой чилийской и колумбийской команд – не похоже, что их переполняет дух пролетарского интернационализма, – едим свои сэндвичи, пьем тепловатое пиво и греем головы на первом весеннем солнце.
Я лениво размышляю о том, зачем Ник, этот светловолосый журналист из телекомпании, пришел в тот вечер в клуб. Я знаю, что он работает над программой о профсоюзном боссе, которого обвиняют в растрате, и к этой программе его появление в клубе не могло иметь отношения. Вся серия передач посвящена судебным ошибкам – осуждению невиновных людей. Это скромные маленькие эпизоды о несправедливостях, убеждающие, что система работает хорошо, если не считать таких отклонений от нормы; после подобных передач люди радуются, что живут в стране с либеральной демократией.
Мне немало известно о Нике Джордане, тогда как ему обо мне – практически ничего. Даже удивительно, что он узнал меня в клубе. Я слышу, как в конце дня он договаривается со своей девушкой или друзьями о встрече вечером. Я слышал однажды, как он спорил с кем-то по поводу своей маленькой дочки, которая живет не с ним. Я вижу, как он уверенно ведет себя с сотрудниками, особенно со своим молодым помощником, которого слегка терроризирует. Я слышал, как одна молодая сотрудница признавалась другой в том, что он ей очень нравится, но совершенно ее не замечает. В обед Ник ест сэндвичи и всегда разбрасывает крошки по столу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
– Да.
– Я так и думала. У всех порядочных мальчиков есть порядочные подружки. А мне остаются одни…
– Негодяи, – сказал НВ с ухмылкой, и она нацелила на него шутливый удар.
– Полегче, а то я передам шефу твои слова.
– На меня ты стучать не станешь.
– Не стану. Если ты меня не вынудишь.
Вернулся Уилл, и Джоан неторопливо двинулась дальше, послав НВ на прощанье воздушный поцелуй. НВ вздохнул и пошел вниз, оставив Ника и Уилла вдвоем.
– Кто это? Я бы ее трахнул, – заметил Уилл, глядя ей в спину.
– Не в моем вкусе. Она подружка того типа, который здесь командует охраной. По слухам, у него сердитый характер, но сегодня его здесь нет.
– А, значит, это бандитская подружка. – Глаза Уилла сузились. – Здесь без такой не обойтись. Знаешь, какое впечатление она производит? Что была испорчена всю свою жизнь. Была обожаемой дочкой у своего папочки, ей никогда не приходилось ездить общественным транспортом, у нее всегда были новые платья и все, что пожелает, и ей никогда не приходилось, как другим, подрабатывать по субботам. Теперь она выросла, и вместо папочки нужен кто-то другой, кто будет молиться на нее, покупать вещи и говорить, что краше ее никого нет.
– Довольно подробная оценка, если учесть, что ты даже словом с ней не обмолвился.
– А я встречал такой тип. И я почувствовал исходящие от нее флюиды. Готов поспорить, настоящая сука.
– Может быть. – Ник все еще боролся со своей гормональной реакцией на Джоан Салливан. Совершенно нелепо, что он испытал такое сильное чувство. Это ведь даже не простое желание трахнуть ее. В ней было что-то очень изящное, привлекательное и упорядоченное, очень пропорциональное, излишек утонченности. И Ник смотрел на нее, почти не в силах оторвать глаз. Он надеялся, что это было не слишком заметно, но боялся, что не сумел этого скрыть, и подозревал, что Джоан к такому привычна.
Ник и Уилл спустились вниз и немного потанцевали под пение примадонн, разорявших Ричарда Ирвина. Танцевальная площадка совершенно изменилась: лучи света пронизывали темноту, свет внезапно фиксировал тела, нескромные позы высвечивались, как самолеты, схваченные прожекторами. После выпивки раздражение утихло. Ник вдруг почувствовал знакомый порыв, но быстро подавил его. Он испытывал ощущение конца рабочей недели – опущенные жалюзи в банках, охранники и уборщики, обходящие помещения, и все вдруг сменилось этим неистовством движения под льющуюся из акустических систем музыку.
Ник был огорчен, что не смог увидеть Терри Джеймса, но в целом вечер оказался неплохой. Он получил у Ричарда Ирвина разрешение находиться в клубе, встретил Джоан Салливан, знавшую Криса, возобновил контакт с НВ. Он даже развлекся и впервые за долгое время с удовольствием потанцевал. И если за всем этим и не скрывалось никакой тайны, то он все равно исполнил свое обязательство перед Джорджем Ламиди.
Перед уходом Ник зашел в туалет. Пара кабинок была занята шепчущимися парочками, и Ник усмехнулся, вспомнив горячий протест Ричарда Ирвина насчет наркотиков. В туалете висел плакат, извещавший, что всякий замеченный в употреблении наркотиков будет выгнан из клуба и передан полиции. На выходе из туалетов двое рабочих клуба убирали осколки разбитого стакана. Ник с удивлением узнал в одном из них уругвайца из своего офиса. Тот тоже его узнал.
– Я вас помню, – пробормотал Ник, – вы…
Уборщик кивнул.
– Что вы здесь делаете? – спросил Ник и тут же почувствовал всю глупость своего вопроса, но уругваец слегка улыбнулся и указал на свою метелку.
– Надо же. Какое необычное совпадение.
Ник сразу забеспокоился, не раскроет ли этот человек, кто он на самом деле. Но раскрывать было нечего: он ведь и так представился журналистом. У этого уборщика не могло быть ни малейшего понятия, почему он здесь. Напарник помоложе сказал что-то уборщику по-испански, и тот кивнул. Молодой ушел, держа в руке черный мешок.
– Как вечер – вам нравится? – вежливо спросил уборщик.
– В общем, да. Но я пришел сюда не развлекаться. А я не знал, что вы здесь работаете.
– Иногда. От случая к случаю. Здесь не так, как в офисе.
– Нам нужно будет поговорить, – сказал Ник. – В понедельник вы работаете?
Уборщик опять кивнул.
– Тогда до встречи, – попрощался Ник и ушел, оставив уборщика, опершегося на свою метлу.
Они забирали из гардероба пальто, когда через входную дверь в клуб проследовала небольшая процессия во главе с невысоким худым человеком в черном кашемировом пальто и с золотой цепочкой на запястье. Его седые волосы были коротко подстрижены, а лицо выглядело властным. Кивнув охранникам, он хлопнул одного из них по спине. Ник и Уилл отступили назад, чтобы дать им пройти, а затем вышли наружу и направились к машине Уилла. Они тихо брели под мелким дождем, и Ник догадался, что только что впервые встретил Терри Джеймса.
Уилл подбросил друга до дома. Ник обнаружил, что Кейтлин лежит в кровати и, отложив в сторону книгу, смотрит телевизор, запуская время от времени руку в коробку с крекерами.
– Что ты делала сегодня вечером? – спросил Ник, раздеваясь.
– Пошла после работы поплавать вместе с Тони, который у нас работает, потом зашли с ним выпить.
Ник рассказал о вечере в «Саблайме». Когда он дошел до рассказа о Джоан Салливан, Кейтлин как-то неопределенно посмотрела на него и спросила:
– Она тебе понравилась?
– Нет, – ответил Ник, – не очень… это не мой тип.
Кейтлин кивнула и выключила свет.
– Врун, – сказала она и повернулась к нему спиной.
Пролетарский интернационализм
– А что это за rubio был в клубе в тот вечер? – спрашивает у меня Панчо, когда солнечным воскресным утром мы с ним направляемся в сторону Клэпэм Коммон.
Панчо стал особенно враждебно относиться к блондинам после того, как обнаружил, что Софи – теперь, после сдачи устного экзамена, она получила степень доктора – по утрам нежно прощается со светловолосым преподавателем университета. Как нетрудно догадаться, черноволосый Панчо повадился шпионить за тем домом, где они когда-то вместе жили. Софи знает об установленном за ней полицейском надзоре, поскольку при наблюдении не используются более сложные приемы, чем укрытие за деревом. Она заявила Панчо, что, если тот не прекратит слежку, она предпримет необходимые действия и будет преследовать его в судебном порядке.
– Это журналист из телекомпании, – ответил я. – Он считает, что «Пеньяроль» – парагвайская команда.
Панчо удовлетворенно кивает при этом известии, которое еще более укрепляет его возросшее презрение к гринго. Мы направляемся на турнир с выбыванием, которым различные этнические общины Лондона отмечают первомайский праздник. На практике это означает участие латиноамериканских команд, которые каждое воскресенье играют на Клэпэм Коммон. Несколько фракций тур-ков и курдов и одна британская команда. При этом перуанцы, похоже, в срочном порядке предоставили свое гражданство немалому количеству высоченных нигерийцев.
На решетке шипит мясо, с которого капает сок, из кассетных магнитофонов раздаются карибские мелодии – жалобные голоса мужчин, сетующих на жестокое обращение со стороны злых и бесчувственных женщин. Me has matado, mujer traidora. Женщины стоят, уперев одну руку в бедро, и смотрят, как жарящееся мясо истекает соком; дети играют, ожесточенно бегая друг за другом; несколько подростков сидят, воровато затягиваясь крепко скрученными сигаретами с марихуаной.
Панчо, который теперь пребывает в состоянии озлобленного национализма, рассуждает о том, что превосходство Латинской Америки отчасти связано со значением, придаваемым нами семье. Меня все более утомляет его питаемый ревностью консерватизм, и я напоминаю Панчо, что признание ценности семьи не мешало отбирать младенцев и маленьких детей у молодых родителей и отдавать их в семьи военных и бизнесменов.
– Зато многие из этих детей получили хорошее воспитание, – задумчиво говорит Панчо. – И были вполне счастливы. Если, конечно, правда не выходила наружу…
А по-моему, не все ли равно? Какое значение имеет то, что эти дети не увидят черно-белую фотографию улыбающихся молодых супругов, бывших их настоящими родителями? Что они никогда не узнают о том, как погибли те, чья любовь вызвала их появление на свет? Ведь empleada убирает со стола остатки завтрака, утром мама машет им рукой, отправляя в школу, весело покачиваются ранцы на спинах, и у ограды патио лает любимая собака.
Что выиграли бы эти дети, узнав, что родовые муки, сопровождавшие их появление на свет, происходили в каком-то военно-морском училище, где кругом были подростки в капюшонах и ножных кандалах, а не в освещенной солнцем больничной палате, перед которой в волнении вышагивал пана, победно закуривший сигару? Не лучше ли, чем ворошить прошлое, дать ранам затянуться и предпочесть примирение возмездию? Правда, тогда придется забыть о том, что те прижавшиеся щекой к щеке молодожены на фотографии были живыми людьми. Они родились, росли, учились, полюбили друг друга и родили ребенка. Для Панчо это всего лишь фотографии, которые носят женщины с траурными повязками. Он просто пожмет плечами в подтверждение – son los desaparecidos. Зачем говорить об этом снова? С тех пор прошло уже двадцать лет, и твердить одно и то же – что за скучная навязчивая идея! И Панчо испытывает такое отношение к тысячам и тысячам молодых людей, потому что они для него совершенно нереальны – это просто нечто из прошлого, всего лишь приколотые к повязкам фотографии, плоские и черно-белые.
Но есть люди, для которых время ничего не меняет; время не имеет значения, нельзя ни закрыть дела, ни урегулировать конфликт.
– Здесь люди не остаются в семье, им это не нужно. Как только англичанам исполняется восемнадцать, они отделяются от семьи. – Панчо продолжает восхвалять латиноамериканские традиции.
– И правильно, – говорю я, – так лучше. А то, о чем ты говоришь, это на самом деле финансовое и общественное давление, из-за которого молодые вынуждены прятаться в парках, пока им это настолько не надоест, что они женятся. А матерям приходится обслуживать не только своих мужей, но и разгильдяев-сыновей.
Панчо вспыхивает, потому что до роковой связи с прекрасной Софи именно так и было: он валялся в своей квартире в Поситос, а мать и служанка хлопотали вокруг него. Затем благодаря Софи у него появилось другое жилище, где он мог беспечно жить, иногда приходя домой, потому что Софи не готовила ему завтраки и не стирала его белье. И все неприятности начались тогда, когда в Лондоне у него вместо двух квартир осталась одна.
– Но у тебя все иначе, Орландо. Ведь в Тупас ты вполне насладился прелестями свободной любви, правда?
Меня смешит презрение, с которым он говорит о «прелестях свободной любви». Мальчишка, свысока смотрящий на старшего, потому что у того хватило смелости быть более безрассудным, чем он сам.
– Не совсем так, – отвечаю я.
– Это хорошо в теории, – философски замечает Панчо, – но не работает на практике. Как коммунизм. Ты действуешь противно человеческой природе.
– О, да, человеческая природа.
Помню жаркий день сразу после нашего приезда в Аргентину, когда мы с женой повели своих маленьких детей в парк с аттракционами покататься на super-aviones. По дороге детишки страшно безобразничали. В какой-то момент терпение жены лопнуло, и она ударила сзади по ногам Сару. Шлепнула она ее действительно яростно. Из автобуса, остановившегося перед светофором, раздался хор возмущенных голосов: «Эй, за что вы бьете девочку? Не бейте ребенка». Такое неожиданное проявление сочувствия заставило Сару взвыть еще громче, и я увидел, что жене захотелось снова шлепнуть ее. Потом я сфотографировал детей на аттракционе. Эта фотография и сейчас стоит у меня в комнате – Сара и Клаудио улыбаются и машут нам руками, довольные необычным полетом.
Дагмар Хагелин тоже была почти ребенком, когда сделала ошибку – решила навестить подругу, которая была связана с партизанами в горах. Когда ее окликнули вооруженные люди, она в страхе побежала, поэтому Альфредо Астис – позднее его взяли в плен британские войска во время Мальвинской войны – опустился на одно колено и выстрелил в нее. Он был хорошим стрелком, а также – по сообщениям захвативших его британцев – был способен на любезность, настоящий джентльмен; вероятно, и он мог присоединиться к протестам чадолюбивой нации против матери, шлепнувшей своего ребенка на улице. Этот выстрел сделал Дагмар калекой, и хотя арестовавшим ее стало ясно, что она никак не связана с политикой, ее, прикованную к инвалидному креслу, оставили в заключении по той простой причине, что было слишком неловко признать ошибку и отпустить ее. Один из бывших палачей вспоминал, что видел в саду девочку, которая вежливо попросила его вытащить завязшее колесо ее кресла. Перед проведением чемпионата мира по футболу – который Аргентина выиграла – многих задержанных убили, чтобы они не попались на глаза иностранцам, в большом количестве приехавшим в страну. Предполагается, что в числе убитых была и Дагмар Хагелин, поскольку с тех пор ее никто больше не видел.
Человеческая природа. Легко слетает с языка. И ничего не значит. Альфредо Астис был – и остался – убийцей, насильником, палачом, предателем и шпионом. Моя природа отличается от его природы. Я не хочу примирения, я хочу возмездия, хочу его со всей страстью. Не сомневаюсь, что я смог бы застрелить его, и застрелил бы, будь это в моей власти, но это не значит, что мы с ним одинаковы. Если бы его ничтожная и презренная жизнь прекратилась, мир стал бы гораздо лучше, и я поднял бы бокал за его кончину. Тот факт, что Астис по-прежнему ходит и смеется, демонстрируя свою безнаказанность, является оскорблением для тех, на чьи сердца вечным шрамом легла его порочность. И хотя мои сомнения в отношении НОВОГО ЧЕЛОВЕКА теперь несколько усилились, я не верю ни в какую пораженческую квазирелигиозную философию в отношении ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЫ с надоевшим припевом, что в каждом из нас таится Менгеле или Астис. Большинство моих знакомых, готовых убивать, страдали от избытка воображаемого сострадания, а не от его полного отсутствия.
На поле начинается драка между игроками турецкой и курдской команд. Она грозит превратиться в полномасштабную войну, но одному из нигерийцев-перуанцев приходит в голову светлая мысль крикнуть: «Иммиграционная служба!» – после чего все затихает, а нелегалы разлетаются в разные стороны. Бывали случаи, когда появлялись представители властей и хватали людей прямо с поля. Во время затишья неофициальный рефери-боливиец удаляет по игроку с каждой стороны и объявляет, что обе команды будут оштрафованы на 50 фунтов за нарушение духа пролетарского интернационализма. В результате едва не вспыхивают новые беспорядки, на что единственная британская команда взирает со смехом и изумлением. Не совсем понятно, как она попала на эти соревнования: видимо, ее капитан знаком с кем-то из организаторов, но все остальные игроки выглядят озадаченными и делают недоуменные лица, когда всем командам втолковывают таким образом, что нельзя ссориться в Международный день солидарности трудящихся.
Мы с Панчо ходим вокруг поля и останавливаемся около одной из палаток, чтобы купить по сэндвичу. Я поглядываю, не появился ли мой сын, обещавший тоже прийти. Наконец мы садимся у края поля, следим за игрой чилийской и колумбийской команд – не похоже, что их переполняет дух пролетарского интернационализма, – едим свои сэндвичи, пьем тепловатое пиво и греем головы на первом весеннем солнце.
Я лениво размышляю о том, зачем Ник, этот светловолосый журналист из телекомпании, пришел в тот вечер в клуб. Я знаю, что он работает над программой о профсоюзном боссе, которого обвиняют в растрате, и к этой программе его появление в клубе не могло иметь отношения. Вся серия передач посвящена судебным ошибкам – осуждению невиновных людей. Это скромные маленькие эпизоды о несправедливостях, убеждающие, что система работает хорошо, если не считать таких отклонений от нормы; после подобных передач люди радуются, что живут в стране с либеральной демократией.
Мне немало известно о Нике Джордане, тогда как ему обо мне – практически ничего. Даже удивительно, что он узнал меня в клубе. Я слышу, как в конце дня он договаривается со своей девушкой или друзьями о встрече вечером. Я слышал однажды, как он спорил с кем-то по поводу своей маленькой дочки, которая живет не с ним. Я вижу, как он уверенно ведет себя с сотрудниками, особенно со своим молодым помощником, которого слегка терроризирует. Я слышал, как одна молодая сотрудница признавалась другой в том, что он ей очень нравится, но совершенно ее не замечает. В обед Ник ест сэндвичи и всегда разбрасывает крошки по столу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29