Хорошо, что я о русалке умолчал.
Не дожидаясь полной остановки катера, он, так сказать, попрал своими ножищами девственную на первый взгляд землю острова Женщин. У меня сердце дрогнуло – что же дальше-то будет?
– Скорее! – потащил меня Петя за руку. – Тут отличных омаров готовят. В чесночном соусе. Давно уж запах чую!
А мне представлялось, что на острове Женщин могут подавать лишь розовые лепестки. Ну в крайнем случае цветы кактуса и спаржу. Но уж омары под чесночным соусом – это слишком! Как-то поблек образ моей русалочки.
Петя уже вовсю выламывал омару суставы, разгрызал коралловый панцирь, восклицая что-то, вроде:
– Омар, лангуста, гигантская креветка! Все хорошо, когда исполинское! А еще лучше, когда цены лилипутские!
Действительно, омарище был огромным, нежным, сочным. Он быстро отвлекал от сентиментально-поэтических воззрений. Перед его царским вкусом меркла даже бирюза Карибского моря. Омар заключал в себе, как в пиратском сундучке с драгоценностями, и эту бирюзу, и колкую красоту рифов, и внезапное дыхание полуденного бриза. И все это входило в нас с Петей, проникало и обволакивало, и делало в конце-то концов некоей частью здешнего островного пейзажа. Неподвижной частью, надо признать.
Мы лишь смогли дотащиться до пляжа и сидели у кромки прибоя, подобно двум тупым утесам, на которых вряд ли что-либо когда-либо произрастет.
Правда, надо отдать должное, у Педро произросли кое-какие мысли – простые, впрочем, как бурьян.
– Знаешь, что мне тут нравится? – убедительно вытаращил он глаза. – Здесь счастливый час растягивается на целый день! За одну цену два омара! И две «Маргариты» за одну!
«Намаргаритились» мы и впрямь – изрядно. Я бы переименовал эту ислу в остров «Маргарит». Все же более внятное название. А то женщин вокруг не видать! Вообще до странности пустынно. Мало обитаемое место. Эта мысль как-то мимолетно кольнула мое сердце, да и зарылась в песок.
– Одно плохо, – вздохнул о своем Петя, – время тут идет куда быстрее. Больно шустрое – уже вечереет!
Ну а мы-то с Петей едва двигали ноги по чистому и ровному пляжу, слушая морское придыханье.
Неподалеку, почти не складывая крыльев, ныряли в море пеликаны. Время от времени они собирались подобием журавлиного клина и устремлялись в какие-то дали, намекая однако, что им ни к чему чужие берега, сейчас вернутся.
А что, спрашивается, нужно человеку, более или менее вольному, как пеликан? Только небольшой домик на берегу Карибского моря. Сидеть в тишине и умиротворенности, глядеть на легкий прибой, ожидая очередного счастливого часа. Кто из простых смертных может сказать, что в течение его жизни каждый Божий день он имел хотя бы один счастливый час? Я не знаю такого человека.
Но вот на острове Женщин, плавно переходя из ресторана в ресторан, возможно, пожалуй, набрать до десяти таких счастливых часов за сутки. В это просто трудно поверить – десять абсолютно счастливых часов! Уж не говоря об остальных семнадцати, – простите, если обсчитался, – которые тоже недалеки от счастья. И это на острове без женщин…
– Гляди-ка, – сказал Петя, – там кто-то впереди! Сидит на стуле! Рыбу, что ли, ловит?
Нет, человек на стуле у кромки воды не имел рыболовных признаков. Он просто сидел на стуле. Это выяснялось по мере приближения. Как-то неловко стало – одно дело подойти к человеку, ловящему рыбу, и совсем другое – к просто так сидящему на стуле, на берегу безлюдного острова Женщин.
Еще куда бы ни шло, если б человек на стуле оказался женщиной – тут легче найти тему для разговора. Но нет, со всей очевидностью, это был мужик. Задумчивого вида. И он просто сидел на стуле, неотрывно глядя в море, будто поджидал золотую рыбку.
Когда мы подошли, человек оторвался от моря и сказал:
– Хай!
– Американец, – шепнул мне Петя и брякнул ни к селу, ни к городу, – а далеко ли до Майами?
– Что за Майами? – спросил человек на стуле, переходя на испанский.
– Город, – пояснил Петя, указывая пальцем за море, – Майами!
Человек пожал плечами, не поднимаясь, впрочем, со стула.
Мы почувствовали, стоя рядом на песке, некоторую неловкость, как на приеме у государственного чиновника. Мы даже присели на теплый закатный песок, но тогда с полной очевидностью выходило, что человек на стуле смотрит на нас сверху вниз. Это, конечно, ущемляло, и Петя приподнялся на корточки. Удлиненный его торс достиг уровня человека на стуле. Но разговор-то все равно не клеился.
Глядя в морские просторы, мы помолчали, но видно было, что Петя пребывает в чрезвычайном напряжении, намереваясь, во что бы то ни стало, склеить этот разговор.
– Медитируете? – спросил он безнадежно и почти угрюмо.
– Нет, – ответил человек на стуле.
Доброжелательно, но коротко обрубал он Петины попытки. Снова установилась прочная островная тишина.
И вдруг человек на стуле сказал по-русски:
– Выпить хотите, ребята?
– А цены дешевые? – оживился Петя.
– Халява, сэр! – убежденно вымолвил человек на стуле, все более кого-то напоминавший.
И тут же мы услыхали легкие песчаные шаги. Со стороны прибрежных пальм и прямо из моря, не нарушая его безмятежности, к нам направлялись девушки в набедренных повязках с тростниковыми подносами, на которых были вино и фрукты.
Петя ахнул и взмахнул руками, как пеликан перед броском в пучину. А человек наконец-то приподнялся со стула.
– Только на этом острове грезы становятся явью, – усмехнулся он, расправляя затекший хвост с кисточкой.
Кивнул и растворился в скоропостижных сумерках.
За ним последовали и девушки, оставив вино и фрукты на белом-белом песке, вобравшем за день все солнце мира, а теперь наполнявшемся тьмой.
– Не пойму, какие грезы, какая явь? – сказал Педро, надкусывая манго и нарезая ананас. – Да ладно – все равно разговор не клеился. А вино и фрукты – чего еще желать на ужин?
Ранний предрассветный
«В зеленых кактусах бродя…»
Эта диковатая и бессмысленная строка родилась в голове Педро в ранний предрассветный час.
Особенно поразило слово «бродя». Что-то в нем было разбойничье-разнузданное. В обход его воли, нагло и самопроизвольно, оформился вдруг некий персонаж – какой-то мало приличный «Бродя».
В длинных черных трусах, с плюмажем из павлиньих перьев на голове прогуливался этот Бродя средь зеленых ветвистых кактусов.
«Когда мне было лет семнадцать, – напевал Бродя древний майский гимн, – любил я в кактусах гулять. Не раз, не два мне наливали – я без закуски выпивал…»
Нет, определенно он начинал нравиться Пете. Всем своим незамысловатым, плюмажно-трусочным, так сказать, видом Бродя символизировал единение двух культур. В нем самым странным образом сочетались русская изба и пирамида Солнца.
– Да, это так, – согласился он. – Во мне много чего сочетается. Слушай! – И Бродя громко постучал кулаком по своей пирамидальной голове. – Там-там!
– Где «там»? – глупо спросил Педро.
– Дурак ты, – резонно заметил Бродя. – И слуха у тебя ни на грош. Там-там – это барабан судьбы! Не знаешь ты древних ритуалов.
Да и возможно ли в ранний предрассветный час знать какие-то ритуалы? Даже слово это было Пете мало знакомо.
– Гляди! – любезно сказал Бродя, – наливаешь чарку, – и он и вправду нахлестал себе, как говорится, чарку из магически возникшей бутыли. – Опрокидываешь! – И он и вправду опрокинул ее в свой ротик, живо напомнивший распахнутую дверь избы. Затем задумчиво и долго огляделся.
– Что следовало обычно за сим актом в нашем отечестве? – спросил, извлекая из трусов учительскую указку и контурную карту Российской империи.
Петя был совершенно растерян и не мог ответить на этот простой вопрос.
– В нашем отечестве, – терпеливо разъяснял Бродя, тыча указкой в какие-то необъяснимые, впрочем, дали, – обыкновенно занюхивали. Чем попадется! – И он жадно понюхал контурную карту.
Конечно, «понюхал» – не то слово. Этим коротким движением носа Бродя как бы вобрал в себя всю контурно-энергетическую информацию, содержащуюся в карте. Он смел границы прибалтийских и закавказских республик и, кажется, охристианил мусульманский восток.
– Не так, совсем не так, но очень похоже поставлено дело в империи майя, – набуробил Бродя вторую чарку. – Валяй! – Молвил задушевно.
И Петин организм, истомленный ранним предрассветным часом, принял эту чарку так благодарно, как только может новорожденный принять материнское молоко. И пока от этого внезапного дара он пребывал в некотором блаженном изумлении, Бродя совершил древний майский ритуал.
Нет, он не дал ни манго, ни папайу, ни мамайу, ни авокадо. Все было куда проще, натуральней. Педро уж было потянулся к контурной карте, но Бродя в мгновение ока прокрутил его трижды вокруг оси, а затем постучал пустой чаркой по голове, в которой тут же, несмотря на ранний предрассветный час, взошло яркое солнце.
– Что это было? – только и смог спросить Петя.
– Брат! – ответил Бродя, умиляясь. – Это текила, брат! Это древний, незапамятных времен обычай! Знаешь, майя были так добры и гуманны. Вот, говорят, имели место человеческие жертвоприношения. Ну что же – не будем отрицать, – и он махнул перьями, напомнив грозного верховного бога Кукулькана. – Но знаешь ли ты, брат, что на алтаре каждой жертве давали глоток текилы?! И поверь, всегда была куча добровольцев. Были очередники! Запись!
Педро представил, как толпятся люди перед жертвенным алтарем, сверяя чернильные номера на ладонях.
Только глоток текилы, и голова твоя живет вечностью, солидаризируясь с твоею же душой и пролетариями всех стран над гнездом кукушки. Только после глотка текилы начинается путь познания.
Говорят, кактус агава, из которого делают, нет, лучше сказать, добывают текилу, был доставлен в доисторические времена на нашу грешную уже землю прямехонько с умершей сожженной солнцем планеты Меркурий.
Почему, спрашивается, так много летающих тарелок на древней земле майя? Чего им тут, собственно, делать? Не учиться же уму-разуму у нынешних мексиканцев! Последние научные изыскания говорят о том, что пришельцы запасаются текилой. Жить не могут без ее энергии. К тому же есть гипотеза, что и тарелки их действуют в основном на этом дивном горючем.
А Бродя? Разве мог бы он родиться в Петином сознании без текилы. Ну да ладно, оставим их в покое – пусть себе гуляют в черных трусах и павлиньих перьях среди ветвистых кактусов агавы, совершая время от времени известный уже ритуал.
Я хочу сказать другое. Мысль моя, как никогда, свежа и плодотворна. И я чувствую, как из бренного моего организма текила выводит вредные вещества. О, много их накопилось за годы жизни! Я уж давно перешел тот рубеж, когда Данте спускался в ад, а Пушкин в последний раз стрелялся на дуэли. Вредные вещества сказываются на моем литературном стиле. Простите, друзья!
Но если бы я пил текилу лет с двадцати… О, как бы кристально чисты и звонки были мои внутренности и мой слог! Признаюсь, за последний год я практически распростился с холестерином. Так и говорю: «Прощай, холестерин! Не поминай лихом. Здравствуй, здравствуй, дорогая текила!»
Конечно, как считает Бродя, злоупотребление может быть чревато. Но один глоток! Ну, два—пять.
Лучше – пять. После двадцати пяти, если уж заниматься арифметикой, следует, так сказать, – вышка, жертвенный алтарь.
То есть в принципе ничего страшного. Просто вы превращаетесь временно в пирамидальный кактус агаву, произрастающий на выжженной солнцем планете Меркурий. Ваши сочные листочки скукоживаются и опадают. Корни безнадежно тянутся к отсутствующей влаге. А в стволе – головокружение и тошнота. Что тут поделаешь?!
Но есть, есть одно средство, проверенное тысячелетиями майской истории. Да, вы правы – глоток текилы! Затем три оборота вокруг оси и легкое постукивание рюмкой по башке. И вот – вы уже вернулись с Меркурия. Вы дома, за столом. Вы узнаете родных и близких, вы любите их и даже хотите погладить свою собаку, вспомнив вдруг, что звать-то ее вовсе не Тузик, как вам мерещилось минут пять назад, а Белоснежка. Вы снова живы и полны текильной энергией.
Поверьте, я знаю, о чем говорю. Вы радостны, как знаменитый Чижик-Пыжик. А вокруг вас и в самой душе вашей бьют цветные и музыкальные фонтаны.
О, с чем сравнить ощущение текильного возрождения! Только что ты был серым пеплом, раздуваемым сквозняком. И вдруг ты снова гордый Феникс!
Разница только в том, что Феникс возрождается из пепла раз в пятьсот лет. Мы же, брат, способны устраивать подобный аттракцион каждый день, не говоря уж об официальных праздниках.
А почему бы и нет? Ведь все в этом мире умирает и возрождается. И чем, спрашивается, мы хуже какого-нибудь там пшеничного зерна? Во многом, во многом лучше…
Это зерно только и ждет легкого орошения и некоторого удобрения. Пока оно заколосится, пока вызреет… А мы-то тем временем можем хватить пару-тройку рюмашек текилы, облизнув соль с кулака и укусив лимон.
Если вы еще не пробовали текилу, что само по себе преступно, – я расскажу вам, как начать.
Непременно наденьте свой лучший костюм – из почтения к многовековой истории текилы. Соберите на стол соль в плошке и нарезанный пополам лимон. И, конечно, маленькие рюмки с толстым, заметьте, дном.
Сам розлив текилы по рюмкам ничем существенным не отличается от аналогичного водочного, но дальше… Дальше начинается колдовство, брухерия, если по-испански.
Накройте наполненную рюмку ладонью. Теперь зажмите ее в кулаке. Нежно, будто там у вас птичка колибри. Поднимите кулак на уровень плеча и со всей решительностью шарахните дном рюмки о стол. Этот акт пробуждает спавшую до поры до времени текилу. Так новорожденному дают шлепок, чтобы он наконец-то понял, куда его занесла нелегкая.
Итак, текила оживает!
Поглядите, гляньте скорее в рюмку – текила уже приоткрыла свой сорокаградусный глаз. Она смотрит на вас. Она оценивает, достойны ли вы ее. В подавляющем большинстве случаев она решает, что достойны. Она будто бы соглашается идти с вами под венец. Если у вас чуткий слух, вы даже различите легкое, как дуновение ветра, – «си», что в переводе на русский означает – «да»!
Это самый подходящий момент. Выпейте ее, не мешкая! До дна! И вы обретете вторую жизнь в глубине своей первой. Помимо того, вас захлестнет волна полезных сведений – начиная с завтрашнего биржевого курса и кончая хронологией мексиканской революции. Испанский язык покажется таким же близким и родным, как и язык древних майя.
Поговорите, поговорите немножко по-майски. Текила вас хорошо поймет. Ей будет это приятно. И она сделает приятно вам.
Но, впрочем, что-то мы заболтались. Текила грустно глядит на меня со стола, и я слышу ее печальный шепот: «Совсем обалдел, парень. Столько времени потеряно». «Но пьердас эль тьемпо!» – приблизительно так звучит это в оригинале. Действительно, друзья, – пора!
Педро, майское солнце вышло из-за туч, как говорили в старину наши предки. Помянем же их добрым текильным словом! А потом доберемся авось до материка.
Ониксовый столик
К Пете приехала жена Оля.
Это ожидалось давно. Но, как все давно ожидаемое, случилось внезапно.
Вдруг средь бела дня приземлился большой самолет, летевший из Москвы через всю Европу и Атлантику, и оттуда вылезла Оля.
Она была из тех женщин, для которых конь на скаку – детская шалость. Оля смогла бы, вероятно, не слишком напрягаясь, остановить тяжелый самосвал, если б, конечно, в этом самосвале сидела.
Петя был прав – в жене его присутствовала некая великость. Она знала, чего хочет, и шла к этому прямой дорогой.
Всякая замутненная терминология – сангвиник, холерик, экстраверт, интроверт – не имела к ней отношения. Ее характер и образ поведения можно было определить устоявшимся и емким суждением – активист, или деятель.
Это понятие давно уже превзошло социально-временные рамки. При любом режиме, в любой исторический период, в любой стране мира Оля смогла бы кое-чего достичь. От поста министра культуры до хозяйки ресторана, от места в сенате до директорства в банке или бане. От и до – а между ними широта Тихого океана и долгота Атлантического. Будь Оля крепостной, неминуемо получила бы вольную. А в худшем случае управляла бы всеми делами в помещичьей усадьбе.
Для встречи Петя нахлобучил знаменитый шлем «Всегда верен!», но большого эффекта не достиг.
– Знаете, – обратилась ко мне Оля, как к умственному собрату. – Мой муж с детских лет имел слабость к ночным горшкам – любил на голову надеть. Думаю, это скрытые фрейдистские комплексы.
Петя поглядел на меня грустными глазами работяги-хорошиста, которого выперли из класса за чужую проделку.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги ''
1 2 3 4 5 6
Не дожидаясь полной остановки катера, он, так сказать, попрал своими ножищами девственную на первый взгляд землю острова Женщин. У меня сердце дрогнуло – что же дальше-то будет?
– Скорее! – потащил меня Петя за руку. – Тут отличных омаров готовят. В чесночном соусе. Давно уж запах чую!
А мне представлялось, что на острове Женщин могут подавать лишь розовые лепестки. Ну в крайнем случае цветы кактуса и спаржу. Но уж омары под чесночным соусом – это слишком! Как-то поблек образ моей русалочки.
Петя уже вовсю выламывал омару суставы, разгрызал коралловый панцирь, восклицая что-то, вроде:
– Омар, лангуста, гигантская креветка! Все хорошо, когда исполинское! А еще лучше, когда цены лилипутские!
Действительно, омарище был огромным, нежным, сочным. Он быстро отвлекал от сентиментально-поэтических воззрений. Перед его царским вкусом меркла даже бирюза Карибского моря. Омар заключал в себе, как в пиратском сундучке с драгоценностями, и эту бирюзу, и колкую красоту рифов, и внезапное дыхание полуденного бриза. И все это входило в нас с Петей, проникало и обволакивало, и делало в конце-то концов некоей частью здешнего островного пейзажа. Неподвижной частью, надо признать.
Мы лишь смогли дотащиться до пляжа и сидели у кромки прибоя, подобно двум тупым утесам, на которых вряд ли что-либо когда-либо произрастет.
Правда, надо отдать должное, у Педро произросли кое-какие мысли – простые, впрочем, как бурьян.
– Знаешь, что мне тут нравится? – убедительно вытаращил он глаза. – Здесь счастливый час растягивается на целый день! За одну цену два омара! И две «Маргариты» за одну!
«Намаргаритились» мы и впрямь – изрядно. Я бы переименовал эту ислу в остров «Маргарит». Все же более внятное название. А то женщин вокруг не видать! Вообще до странности пустынно. Мало обитаемое место. Эта мысль как-то мимолетно кольнула мое сердце, да и зарылась в песок.
– Одно плохо, – вздохнул о своем Петя, – время тут идет куда быстрее. Больно шустрое – уже вечереет!
Ну а мы-то с Петей едва двигали ноги по чистому и ровному пляжу, слушая морское придыханье.
Неподалеку, почти не складывая крыльев, ныряли в море пеликаны. Время от времени они собирались подобием журавлиного клина и устремлялись в какие-то дали, намекая однако, что им ни к чему чужие берега, сейчас вернутся.
А что, спрашивается, нужно человеку, более или менее вольному, как пеликан? Только небольшой домик на берегу Карибского моря. Сидеть в тишине и умиротворенности, глядеть на легкий прибой, ожидая очередного счастливого часа. Кто из простых смертных может сказать, что в течение его жизни каждый Божий день он имел хотя бы один счастливый час? Я не знаю такого человека.
Но вот на острове Женщин, плавно переходя из ресторана в ресторан, возможно, пожалуй, набрать до десяти таких счастливых часов за сутки. В это просто трудно поверить – десять абсолютно счастливых часов! Уж не говоря об остальных семнадцати, – простите, если обсчитался, – которые тоже недалеки от счастья. И это на острове без женщин…
– Гляди-ка, – сказал Петя, – там кто-то впереди! Сидит на стуле! Рыбу, что ли, ловит?
Нет, человек на стуле у кромки воды не имел рыболовных признаков. Он просто сидел на стуле. Это выяснялось по мере приближения. Как-то неловко стало – одно дело подойти к человеку, ловящему рыбу, и совсем другое – к просто так сидящему на стуле, на берегу безлюдного острова Женщин.
Еще куда бы ни шло, если б человек на стуле оказался женщиной – тут легче найти тему для разговора. Но нет, со всей очевидностью, это был мужик. Задумчивого вида. И он просто сидел на стуле, неотрывно глядя в море, будто поджидал золотую рыбку.
Когда мы подошли, человек оторвался от моря и сказал:
– Хай!
– Американец, – шепнул мне Петя и брякнул ни к селу, ни к городу, – а далеко ли до Майами?
– Что за Майами? – спросил человек на стуле, переходя на испанский.
– Город, – пояснил Петя, указывая пальцем за море, – Майами!
Человек пожал плечами, не поднимаясь, впрочем, со стула.
Мы почувствовали, стоя рядом на песке, некоторую неловкость, как на приеме у государственного чиновника. Мы даже присели на теплый закатный песок, но тогда с полной очевидностью выходило, что человек на стуле смотрит на нас сверху вниз. Это, конечно, ущемляло, и Петя приподнялся на корточки. Удлиненный его торс достиг уровня человека на стуле. Но разговор-то все равно не клеился.
Глядя в морские просторы, мы помолчали, но видно было, что Петя пребывает в чрезвычайном напряжении, намереваясь, во что бы то ни стало, склеить этот разговор.
– Медитируете? – спросил он безнадежно и почти угрюмо.
– Нет, – ответил человек на стуле.
Доброжелательно, но коротко обрубал он Петины попытки. Снова установилась прочная островная тишина.
И вдруг человек на стуле сказал по-русски:
– Выпить хотите, ребята?
– А цены дешевые? – оживился Петя.
– Халява, сэр! – убежденно вымолвил человек на стуле, все более кого-то напоминавший.
И тут же мы услыхали легкие песчаные шаги. Со стороны прибрежных пальм и прямо из моря, не нарушая его безмятежности, к нам направлялись девушки в набедренных повязках с тростниковыми подносами, на которых были вино и фрукты.
Петя ахнул и взмахнул руками, как пеликан перед броском в пучину. А человек наконец-то приподнялся со стула.
– Только на этом острове грезы становятся явью, – усмехнулся он, расправляя затекший хвост с кисточкой.
Кивнул и растворился в скоропостижных сумерках.
За ним последовали и девушки, оставив вино и фрукты на белом-белом песке, вобравшем за день все солнце мира, а теперь наполнявшемся тьмой.
– Не пойму, какие грезы, какая явь? – сказал Педро, надкусывая манго и нарезая ананас. – Да ладно – все равно разговор не клеился. А вино и фрукты – чего еще желать на ужин?
Ранний предрассветный
«В зеленых кактусах бродя…»
Эта диковатая и бессмысленная строка родилась в голове Педро в ранний предрассветный час.
Особенно поразило слово «бродя». Что-то в нем было разбойничье-разнузданное. В обход его воли, нагло и самопроизвольно, оформился вдруг некий персонаж – какой-то мало приличный «Бродя».
В длинных черных трусах, с плюмажем из павлиньих перьев на голове прогуливался этот Бродя средь зеленых ветвистых кактусов.
«Когда мне было лет семнадцать, – напевал Бродя древний майский гимн, – любил я в кактусах гулять. Не раз, не два мне наливали – я без закуски выпивал…»
Нет, определенно он начинал нравиться Пете. Всем своим незамысловатым, плюмажно-трусочным, так сказать, видом Бродя символизировал единение двух культур. В нем самым странным образом сочетались русская изба и пирамида Солнца.
– Да, это так, – согласился он. – Во мне много чего сочетается. Слушай! – И Бродя громко постучал кулаком по своей пирамидальной голове. – Там-там!
– Где «там»? – глупо спросил Педро.
– Дурак ты, – резонно заметил Бродя. – И слуха у тебя ни на грош. Там-там – это барабан судьбы! Не знаешь ты древних ритуалов.
Да и возможно ли в ранний предрассветный час знать какие-то ритуалы? Даже слово это было Пете мало знакомо.
– Гляди! – любезно сказал Бродя, – наливаешь чарку, – и он и вправду нахлестал себе, как говорится, чарку из магически возникшей бутыли. – Опрокидываешь! – И он и вправду опрокинул ее в свой ротик, живо напомнивший распахнутую дверь избы. Затем задумчиво и долго огляделся.
– Что следовало обычно за сим актом в нашем отечестве? – спросил, извлекая из трусов учительскую указку и контурную карту Российской империи.
Петя был совершенно растерян и не мог ответить на этот простой вопрос.
– В нашем отечестве, – терпеливо разъяснял Бродя, тыча указкой в какие-то необъяснимые, впрочем, дали, – обыкновенно занюхивали. Чем попадется! – И он жадно понюхал контурную карту.
Конечно, «понюхал» – не то слово. Этим коротким движением носа Бродя как бы вобрал в себя всю контурно-энергетическую информацию, содержащуюся в карте. Он смел границы прибалтийских и закавказских республик и, кажется, охристианил мусульманский восток.
– Не так, совсем не так, но очень похоже поставлено дело в империи майя, – набуробил Бродя вторую чарку. – Валяй! – Молвил задушевно.
И Петин организм, истомленный ранним предрассветным часом, принял эту чарку так благодарно, как только может новорожденный принять материнское молоко. И пока от этого внезапного дара он пребывал в некотором блаженном изумлении, Бродя совершил древний майский ритуал.
Нет, он не дал ни манго, ни папайу, ни мамайу, ни авокадо. Все было куда проще, натуральней. Педро уж было потянулся к контурной карте, но Бродя в мгновение ока прокрутил его трижды вокруг оси, а затем постучал пустой чаркой по голове, в которой тут же, несмотря на ранний предрассветный час, взошло яркое солнце.
– Что это было? – только и смог спросить Петя.
– Брат! – ответил Бродя, умиляясь. – Это текила, брат! Это древний, незапамятных времен обычай! Знаешь, майя были так добры и гуманны. Вот, говорят, имели место человеческие жертвоприношения. Ну что же – не будем отрицать, – и он махнул перьями, напомнив грозного верховного бога Кукулькана. – Но знаешь ли ты, брат, что на алтаре каждой жертве давали глоток текилы?! И поверь, всегда была куча добровольцев. Были очередники! Запись!
Педро представил, как толпятся люди перед жертвенным алтарем, сверяя чернильные номера на ладонях.
Только глоток текилы, и голова твоя живет вечностью, солидаризируясь с твоею же душой и пролетариями всех стран над гнездом кукушки. Только после глотка текилы начинается путь познания.
Говорят, кактус агава, из которого делают, нет, лучше сказать, добывают текилу, был доставлен в доисторические времена на нашу грешную уже землю прямехонько с умершей сожженной солнцем планеты Меркурий.
Почему, спрашивается, так много летающих тарелок на древней земле майя? Чего им тут, собственно, делать? Не учиться же уму-разуму у нынешних мексиканцев! Последние научные изыскания говорят о том, что пришельцы запасаются текилой. Жить не могут без ее энергии. К тому же есть гипотеза, что и тарелки их действуют в основном на этом дивном горючем.
А Бродя? Разве мог бы он родиться в Петином сознании без текилы. Ну да ладно, оставим их в покое – пусть себе гуляют в черных трусах и павлиньих перьях среди ветвистых кактусов агавы, совершая время от времени известный уже ритуал.
Я хочу сказать другое. Мысль моя, как никогда, свежа и плодотворна. И я чувствую, как из бренного моего организма текила выводит вредные вещества. О, много их накопилось за годы жизни! Я уж давно перешел тот рубеж, когда Данте спускался в ад, а Пушкин в последний раз стрелялся на дуэли. Вредные вещества сказываются на моем литературном стиле. Простите, друзья!
Но если бы я пил текилу лет с двадцати… О, как бы кристально чисты и звонки были мои внутренности и мой слог! Признаюсь, за последний год я практически распростился с холестерином. Так и говорю: «Прощай, холестерин! Не поминай лихом. Здравствуй, здравствуй, дорогая текила!»
Конечно, как считает Бродя, злоупотребление может быть чревато. Но один глоток! Ну, два—пять.
Лучше – пять. После двадцати пяти, если уж заниматься арифметикой, следует, так сказать, – вышка, жертвенный алтарь.
То есть в принципе ничего страшного. Просто вы превращаетесь временно в пирамидальный кактус агаву, произрастающий на выжженной солнцем планете Меркурий. Ваши сочные листочки скукоживаются и опадают. Корни безнадежно тянутся к отсутствующей влаге. А в стволе – головокружение и тошнота. Что тут поделаешь?!
Но есть, есть одно средство, проверенное тысячелетиями майской истории. Да, вы правы – глоток текилы! Затем три оборота вокруг оси и легкое постукивание рюмкой по башке. И вот – вы уже вернулись с Меркурия. Вы дома, за столом. Вы узнаете родных и близких, вы любите их и даже хотите погладить свою собаку, вспомнив вдруг, что звать-то ее вовсе не Тузик, как вам мерещилось минут пять назад, а Белоснежка. Вы снова живы и полны текильной энергией.
Поверьте, я знаю, о чем говорю. Вы радостны, как знаменитый Чижик-Пыжик. А вокруг вас и в самой душе вашей бьют цветные и музыкальные фонтаны.
О, с чем сравнить ощущение текильного возрождения! Только что ты был серым пеплом, раздуваемым сквозняком. И вдруг ты снова гордый Феникс!
Разница только в том, что Феникс возрождается из пепла раз в пятьсот лет. Мы же, брат, способны устраивать подобный аттракцион каждый день, не говоря уж об официальных праздниках.
А почему бы и нет? Ведь все в этом мире умирает и возрождается. И чем, спрашивается, мы хуже какого-нибудь там пшеничного зерна? Во многом, во многом лучше…
Это зерно только и ждет легкого орошения и некоторого удобрения. Пока оно заколосится, пока вызреет… А мы-то тем временем можем хватить пару-тройку рюмашек текилы, облизнув соль с кулака и укусив лимон.
Если вы еще не пробовали текилу, что само по себе преступно, – я расскажу вам, как начать.
Непременно наденьте свой лучший костюм – из почтения к многовековой истории текилы. Соберите на стол соль в плошке и нарезанный пополам лимон. И, конечно, маленькие рюмки с толстым, заметьте, дном.
Сам розлив текилы по рюмкам ничем существенным не отличается от аналогичного водочного, но дальше… Дальше начинается колдовство, брухерия, если по-испански.
Накройте наполненную рюмку ладонью. Теперь зажмите ее в кулаке. Нежно, будто там у вас птичка колибри. Поднимите кулак на уровень плеча и со всей решительностью шарахните дном рюмки о стол. Этот акт пробуждает спавшую до поры до времени текилу. Так новорожденному дают шлепок, чтобы он наконец-то понял, куда его занесла нелегкая.
Итак, текила оживает!
Поглядите, гляньте скорее в рюмку – текила уже приоткрыла свой сорокаградусный глаз. Она смотрит на вас. Она оценивает, достойны ли вы ее. В подавляющем большинстве случаев она решает, что достойны. Она будто бы соглашается идти с вами под венец. Если у вас чуткий слух, вы даже различите легкое, как дуновение ветра, – «си», что в переводе на русский означает – «да»!
Это самый подходящий момент. Выпейте ее, не мешкая! До дна! И вы обретете вторую жизнь в глубине своей первой. Помимо того, вас захлестнет волна полезных сведений – начиная с завтрашнего биржевого курса и кончая хронологией мексиканской революции. Испанский язык покажется таким же близким и родным, как и язык древних майя.
Поговорите, поговорите немножко по-майски. Текила вас хорошо поймет. Ей будет это приятно. И она сделает приятно вам.
Но, впрочем, что-то мы заболтались. Текила грустно глядит на меня со стола, и я слышу ее печальный шепот: «Совсем обалдел, парень. Столько времени потеряно». «Но пьердас эль тьемпо!» – приблизительно так звучит это в оригинале. Действительно, друзья, – пора!
Педро, майское солнце вышло из-за туч, как говорили в старину наши предки. Помянем же их добрым текильным словом! А потом доберемся авось до материка.
Ониксовый столик
К Пете приехала жена Оля.
Это ожидалось давно. Но, как все давно ожидаемое, случилось внезапно.
Вдруг средь бела дня приземлился большой самолет, летевший из Москвы через всю Европу и Атлантику, и оттуда вылезла Оля.
Она была из тех женщин, для которых конь на скаку – детская шалость. Оля смогла бы, вероятно, не слишком напрягаясь, остановить тяжелый самосвал, если б, конечно, в этом самосвале сидела.
Петя был прав – в жене его присутствовала некая великость. Она знала, чего хочет, и шла к этому прямой дорогой.
Всякая замутненная терминология – сангвиник, холерик, экстраверт, интроверт – не имела к ней отношения. Ее характер и образ поведения можно было определить устоявшимся и емким суждением – активист, или деятель.
Это понятие давно уже превзошло социально-временные рамки. При любом режиме, в любой исторический период, в любой стране мира Оля смогла бы кое-чего достичь. От поста министра культуры до хозяйки ресторана, от места в сенате до директорства в банке или бане. От и до – а между ними широта Тихого океана и долгота Атлантического. Будь Оля крепостной, неминуемо получила бы вольную. А в худшем случае управляла бы всеми делами в помещичьей усадьбе.
Для встречи Петя нахлобучил знаменитый шлем «Всегда верен!», но большого эффекта не достиг.
– Знаете, – обратилась ко мне Оля, как к умственному собрату. – Мой муж с детских лет имел слабость к ночным горшкам – любил на голову надеть. Думаю, это скрытые фрейдистские комплексы.
Петя поглядел на меня грустными глазами работяги-хорошиста, которого выперли из класса за чужую проделку.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги ''
1 2 3 4 5 6