у него был совершенно иной взгляд на вещи. Но, если Лера просила о помощи, он, поворчав, бросал свои дела и сначала нехотя, а потом, увлекаясь, раскладывал все по полочкам, и без Андрея она, наверное, не справилась бы. Поэтому она, поколебавшись, спросила все же совсем не о том, о чем собиралась спросить.
– Да мужик как мужик. Обыкновенный. Бабник. Кстати, женатый. Так что я, можно сказать, помогаю сохранить семью. Скажи, что мне надеть. Ну что тебе больше нравится?
– Дай подумать. Ты у нас теперь какая? Рыжая. Тогда мне нравится та желтая туника с коричневой тряпочкой сверху, в которой ты была на премьере.
– Тряпочка! – фыркнула Лера. – Ты знаешь, сколько она стоит?
– Ты у нас девушка состоятельная. И со вкусом. Надевай желтое. Но спросить ты хотела не об этом.
«Как всегда, – вздохнув, подумала Лера. – С ним увиливать бесполезно».
И ближайшие полчаса она задавала вопросы и слушала, а Андрей смеялся, потом становился серьезным, что-то черкал на бумажке и даже рисовал схемы. Кто-то дважды заглядывал в гримерку, но Андрей протестующе махал рукой, и дверь закрывалась.
Уже уходя, Лера обернулась в дверях и смеясь сообщила:
– А знаешь, Андрюш, что во всей этой истории с котом самое удивительное? Что, когда я в самый ответственный момент доставала его из сумки, я не чихала!
– Ну что ты хочешь, ты же актриса, а у нашего брата на сцене все болячки проходят.
– Да уж, актриса, – плюхнувшись на сиденье машины, покачала головой Лера. Хотя она до мелочей помнила тот день, когда решила стать актрисой, – второе ноября тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. В тот день студентам сто первой группы физтеха выдали стипендию, а в городе выпал первый снег. Лера поняла, что положение стало безвыходным, и отправилась по магазинам в поисках приличного головного убора, потому что ходить в том кроличьем безобразии, которое мама купила ей еще в восьмом классе и с тех пор упорно и безосновательно называла шапкой, в новых условиях было совершенно невозможно. Без толку прослонявшись по магазинам, честно отражавшим состояние дел в отечественной легкой промышленности, она поняла, что в ближайшую зиму ей придется передвигаться на морозе короткими перебежками, прикрывая уши варежками. Уставшая и разочарованная, Лера в конце концов набрела на отдел париков. Наверное, это был единственный в стране отдел, торговавший импортными товарами, где толпы покупательниц не сметали все через полчаса после открытия. Женщины подолгу рассматривали товар, хихикали, робко просили примерить, неумело пристраивали на голову и сконфуженно возвращали равнодушной, усталой продавщице, которая заранее знала, что и в этом месяце останется без премии, хотя вины ее в этом нет никакой.
Лера решила примерить белокурое сооружение а-ля тогда еще малоизвестная у нас Мэрилин Монро, потому что в глубине души, как и всякая пухленькая девушка с волосами «никакого» цвета, мечтала быть стройной, длинноногой блондинкой. Продавщица с кислой и безнадежной миной сунула ей парик и без интереса наблюдала, как Лера вертит его в руках. «Уж ты-то, голубушка, его точно не купишь, куда тебе, фасоном не вышла. Ходят тут.» – было написано на ее лице. И Лера завелась, она знала за собой такое качество – легко поддавалась на подначки, но зато на спор могла совершить то, что при других обстоятельствах казалось непосильным. Она прошла в примерочную, тщательно задернула шторку, сняла тяжеленную дубленку и даже закатала до локтя рукава свитера, как будто собиралась с кем-то бороться. Подкрасила глаза, попудрила нос (она всегда носила косметичку с собой, потому что вечно просыпала по утрам и красилась в туалете на первой перемене между парами), пристально посмотрела в глаза своему отражению – и надела парик. Когда она вышла из примерочной, выпрямив спину и легко тряхнув своими новыми волосами, бродившие по отделу женщины обернулись – и Лера с замирающим сердцем увидела, как меняется выражение их глаз от лениво-любопытного до изумленно-восторженного. Лера поняла, что, примерив на себя чужой облик и чужой образ, она сама стала другой. На минуту она стала той женщиной, которой виделась себе в мечтах.
Чертов восхитительный парик стоил умопомрачительную сумму – три стипендии и еще половину. Попросив отложить парик «на часик» («Да хоть до вечера», – обрадованно покивала выведенная из сомнамбулического сна продавщица), Лера развернула бурную деятельность. Забежав домой, раскурочила копилку, куда складывала деньги «на восемнадцатилетие» – до него было еще два месяца, – потом метнулась в общагу и обобрала однокурсников. Домой она вернулась под вечер, безумно счастливая и совершенно не уставшая.
– Вам кого? – вежливо спросил открывший дверь отец. А мамино лицо выражало изумление, которое не помещалось на отведенной для него площади и создавало почти ощутимую ауру.
– Валерия, что это такое?! – обретя дар речи, обморочным голосом вопрошала мама. – Как тебе в голову пришло?! Неужели ты будешь ходить в этом позорище?! А если знакомые увидят?
– Ну, дочь, ты дала дрозда! – смеялся отец.
– Это вместо шапки, – оправдывалась Лера. – В нем знаете как тепло! И снимать не надо. А знакомые меня не узнают, мамочка!
И ее действительно не узнавали, когда она была в парике. Лера в парике по-другому ходила, говорила, двигалась, она была раскованнее и смелее, она даже думала по-другому. Когда ей вслед оборачивались мужчины, она легко и мимолетно улыбалась им в ответ, а обычная Лера непременно бы сконфузилась и сделала вид, что вовсе ничего и не заметила. Хотя обычной Лере вслед никто и не оглядывался. Однокурсники преображением Леры были потрясены. Вчерашние школьники, они впервые столкнулись с коварным женским искусством выдавать желаемое за действительное, и первый урок оказался наглядным. Леру тут же перестали считать своим парнем и здороваться с ней за руку, зато начали придерживать перед ней дверь и приглашать на свидания.
Одна беда – парик надо было время от времени мыть и завивать, к утру он высыхал, но Лере некогда было раскручивать бигуди и расчесывать, потому что вставать вовремя она так и не научилась. Да и на физкультуре скакать в парике глупо, а глупой Лера никогда не была. В такие дни она надевала вязаную шапочку – и наслаждалась своей незаметностью, которая была уже не привычкой, а игрой. Благодаря произведению польских пастижеров Лера научилась быть разной. Теперь ей было достаточно толстого вязаного шарфа или брошки на блузке с воротничком под горлышко, чтобы час-другой прожить жизнью придуманной женщины: резкой, деловой, романтичной, строгой, слабой, обыкновенной, экстравагантной – любой.
– Ну, Лера, ты актриса! – восхищался отец.
И накаркал, как выразилась мама позднее, узнав, что дочь, кое-как сдав летнюю сессию, забрала документы из политехнического и отнесла в только что открывшийся в городе театральный институт.
– Милая моя, не с вашей фактурой поступать в театральный, – уговаривал едва не плачущую Леру педагог, набиравший курс. На него, в отличие от Лериных родственников и однокурсников, ее парик и повадки сногсшибательной блондинки не произвели ни малейшего впечатления. – Вы не героиня, при вашем росте ваше амплуа – инженю, но фигура, извините, не позволяет. Вы же учитесь в хорошем вузе, дай бог каждому. А мы вас примем, пять лет потратим, вы работу нигде не найдете и будете нас обвинять, что вовремя не отговорили.
– Не буду! – чуть не заревела Лера. Но собрала остатки мужества и предложила: – А давайте я похудею! Пока вы документы принимаете, потом три тура, да еще экзамены. Я похудею, правда!
Заслуженный артист пожал плечами, он и сам мог заплакать при необходимости скупой мужской или любым другим видом слезы, но слез настоящих не переносил – начинал нервничать. Да черт с ней, с этой девчонкой, может, на вступительных завалят, пусть себе поступает. Придя на первый тур, Лера, как сквозь строй, пробиралась сквозь ряды красоток – годы спустя она не могла без смеха смотреть американский телесериал «Спасатели Малибу»: очень уж сотрудницы тамошней службы спасения на водах напоминали ей девиц, толкавшихся в коридорах театрального института в количестве двадцать семь на одно место. Лера работала на контрасте, играла в страшненькую интеллектуалку, но по незнанию переигрывая по обоим пунктам. Басню «Мартышка и очки» она читала от лица обманутой и несчастной мартышки, у которой злые люди отняли последнюю надежду на лучшую жизнь, тогда как прочие девицы неискренне обличали попрыгунью-стрекозу. Потом все читали отрывок из «Алых парусов» или монолог Джульетты, а Лера – вторую главу из «Каштанки». Две страницы мелким шрифтом, но ее не останавливали. Наверное, от голода – Лера почти ничего не ела после знаменательной беседы с педагогом, перейдя на воду и яблоки, к великому ужасу мамы, – страдания голодной собачонки и ее восторг от сытного ужина с хлебом, зеленой корочкой сыра, кусочком мяса и половиной пирожка она передала неимоверно убедительно. «У девочки собачья органика, – потрясенно произнесла пожилая актриса, – но фактура, фактура.»
Насчет «Каштанки» Лера сама не додумалась бы. Нет, конечно, на Ассоль она бы не замахнулась, хотя Катериной из «Грозы», вполне возможно, комиссию бы посмешила. Но на консультации перед первым туром к ней подошел невзрачный мальчик, щупленький и вровень с ней ростом, серьезно, как будто ему до этого было дело, поинтересовался:
– Ты что будешь читать?
– «Любите ли вы театр?» Белинского. Знаешь? – ответила Лера, гордясь своей оригинальностью.
– Это который Доронина читала в «Старшей сестре»? – удивился мальчик.
– Ну… да. А что?
– Ты не Доронина, – серьезно сказал мальчик.
– А что, нельзя, что ли? Белинский не для нее писал.
– Можно. Но тогда надо читать лучше нее. А ты не сможешь! – и уточнил: – Пока не сможешь.
– А что читать? – растерянно спросила Лера, которая почему-то сразу поверила странному мальчику, признала за ним право ее учить, что с ней случалось крайне редко.
– «Каштанку» до завтра выучишь?
Мальчик, которого звали Андрей Хохлов, оказался прав. Страданиями нелепой собачонки комиссия прониклась, да и фактура у исполнительницы была уже не та. К началу второго тура Лера сбросила восемь килограммов (два размера!) и покорила комиссию блестящим исполнением этюда на память физических действий – она просто изобразила, как в начале минувшей зимы покупала парик. Ей даже похлопали. На третьем туре Лера села к пианино (спасибо маме, пинками загонявшей дочь в музыкальную школу), а Андрей с тем же вдумчивым выражением лица неповторимо исполнил арию Чебурашки, после чего руководитель курса лично проследил за тем, чтобы «эту парочку» по недосмотру не завалили на сочинении. Таким образом, оставив двадцать шесть красавиц озадаченно хлопать длинными ресницами, Лера, не без помощи Андрея, заняла то единственное место, на которое они все претендовали. Когда начался учебный год, всегда пухленькая Лера весила пятьдесят килограммов и больше не переступала этой границы. Педагог, Вячеслав Иванович, не чаял в ней души, в глаза и за глаза повторяя:
– Вот вы все красивые, но дуры. А Лерка некрасивая, но умница. Поэтому, попомните мое слово, вы все будете в театре играть, а Крылова – никогда. Умные в нашем деле не держатся. Это работе только мешает.
Вячеслав Иванович знал, что говорил: после окончания института в театре Лера не работала ни дня. Тогда мало кому платили вовремя зарплату, в театре и подавно. А у Леры на руках был трехлетний Сашка. Александр Андреевич Хохлов. Когда девятнадцатилетняя Лера сообщила родителям, что выходит замуж и ждет ребенка, мама только обреченно вздохнула, а папа потребовал:
– Нет уж, хоть вы актеры и у вас все не как у людей, но пусть придет твой… как его… и сделает предложение. Как положено.
В ближайшее воскресенье робеющий Андрей был принят официально: папа надел мундир с тремя большими звездочками на погонах, мама постелила на стол белую крахмальную скатерть «для гостей». Все, кроме Леры, ужасно волновались. Выбравшись из-за стола и вцепившись для храбрости в спинку стула, Андрей произнес речь:
– Уважаемые Владимир Николаевич и Нина Александровна! Я прошу руки вашей дочери, обещаю ее любить и никогда не обижать.
– Я тебя сама обижу! – расхохоталась Лера, и дальше все пошло своим чередом.
В декретный отпуск Лера не уходила, и диплом они получали вместе с Андреем. Но садики тогда уже начали закрывать, на взятки в районо у них денег не было, поэтому Сашку перепихивали с рук на руки, и, бывало, за день он успевал побывать и на лекциях в аудитории, и за кулисами учебного театра, и у дедушки на военной кафедре, и у бабушки в бухгалтерии. Везде ему одинаково нравилось, он легко ладил с людьми, рано начал говорить и вообще рос очень самостоятельным, видно, постигнув на собственном опыте, что у семи нянек дитя рискует остаться без глазу, если само не позаботится о своей безопасности. Его отдали в школу в шесть лет продленки ради, потому что умаялись пасти его дома по очереди, и он быстро научился, не делая уроков, каким-то образом получать твердые тройки, изредка разбавленные четверками. Он ладил с одноклассниками и учителями, не дрался и не бил стекол, и Леру ни разу не вызывали в школу, за что она Сашке была очень признательна. Он умел по-взрослому рассуждать и всегда улавливал суть проблемы. Когда Лера, запинаясь и с трудом подбирая слова, сообщила четырехлетнему Сашке, что «они с папой, наверно, будут жить в разных домах, так всем будет лучше», сын солидно кивнул и спросил: «Папа же все равно живет в театре, баба так всегда говорит. Мы будем ходить друг к другу в гости?» Больше всего он, естественно, любил ходить в гости к папе. Андрей еще студентом пришел работать в кукольный театр и год спустя был занят едва ли не во всех спектаклях. Легко и быстро он научился делать кукол, и они выходили у него какие-то совершенно необыкновенные – маленькие, хрупкие, грустные марионетки, до смешного похожие на своего создателя. Лет до десяти Сашка искренне считал папу волшебником.
Но жить с волшебником Лере оказалось не под силу Для Андрея воистину весь мир был театром, а то, что в границы этого мира не вмещалось, переставало для него существовать, становилось неважным и нереальным. Он жил своими идеями, своими куклами, своими спектаклями. Уже первый его спектакль, где Андрей был драматургом, режиссером и художником, вызвал почти скандал в театральных кругах. Вечное противостояние Волка и Зайца он увидел слишком уж, по мнению критиков, нестандартно. Волк и Лиса по ходу спектакля все время увеличивались в размерах, зло приобретало угрожающие масштабы, а представитель светлых сил, Зайка, как был, так и оставался маленьким, трогательным и беспомощным. Свой шанс на победу Зайка не использовал, потому что способ этот показался ему не вполне честным по отношению к противнику, и от борьбы уклонился. Зло не то чтобы торжествовало, оно было неуместной Зайкиной порядочностью озадачено, но главный герой, верный своим идеалам, упорно не желал противиться злу насилием, погряз в самокопании и не выполнил сказочную миссию. Критики обозвали спектакль «театром детской скорби», завязалась дискуссия в прессе, Андрея ругали, ругали и театр, давший слишком много воли дебютанту. Андрей запил.
Но Лере было не до него. Она должна была зарабатывать деньги, потому что маму вытолкали на пенсию, папе полгода не платили зарплату, а жить на его военную пенсию вчетвером было унизительно. Лере повезло. Ее пригласили давать уроки сцендвижения участницам первого в истории конкурса красоты «Краса Урала». Тогда слова «мисс» еще стеснялись, в обиходе заменив его более привычным «мисски». Конкурс учредили ребята из бизнес-клуба «Глобал-Е», объединившего все новаторские для того времени направления: приватизированный ресторан, казино, стриптиз-бар. Девочки для работы нужны были постоянно, обучать по требуемым профессиям было как-то еще не с руки, вот светлые головы и придумали – конкурс красоты и модельное агентство. Девочки повалили валом, многих приводили за руку мамы и папы, а там уж распределялись согласно амбициям и возможностям: кто на подиум или к шесту, кто в крупье, кто в любовницы к «крутым» мальчикам. «Ротация кадров» была будь здоров, и Лера занималась с новичками с утра до ночи, но и платили хорошо. Двух соучредителей клуба по очереди пристрелили, но к Лериной работе это не имело никакого отношения. Правда, иногда ей приходилось выполнять щекотливые поручения, о которых она предпочитала теперь не вспоминать, но годы учебы в театралке с ее принципиальной свободой нравов научили ее не зацикливаться на подобных мелочах.
1 2 3 4 5