– Твой кузен погиб, Мивануи. Тебе не кажется, что пора перестать играть в игры?
Она принялась трясти кости. Те перекатывались в стаканчике с глухим клацаньем.
– Я не играю в игры.
– Ты не все мне рассказала. – Клац-клац, тройка и четверка.
– Я тебе рассказала все, что знаю. – Шестерка-дубль. – О-оо!
Я не дал ей передвинуть фишки – накрыл их ладонью.
– Ты умолчала, что вы с Мозгли были любовниками. Я застал ее врасплох, и она закусила губу.
– Не были.
– Я слышал другое.
– Ну, значит, тот, кто тебе это сказал, – врун. Мы не были любовниками. В смысле, мы… ну… этим не занимались.
– А чем вы занимались?
– Ничем. Честно.
– Почему же ты мне об этом не сказала?
– Это не то, что ты думаешь.
– Почем тебе знать, что я думаю.
– Мы не были любовниками, он просто на меня западал. Он еще в школе всю дорогу на меня западал; да и остальные мальчишки, почти все. Разве это криминал?
– Нет, – мягко согласился я, – но убийство – это криминал, и теперь придется рассказать все.
Клац-клац, пятерка-дубль. Мивануи помолчала.
– Это началось вскоре после того, как я пошла работать в «Мулен». Когда он об этом узнал, то очень расстроился. Как-то вечером пришел туда, но его не пустили. Он встал снаружи и ждал. В тот вечер я уходила с джентльменом, уже садилась в машину, когда увидела Мозгли. Он стоял на крыльце «Одежного Спаса» и таращился на меня, как на привидение. На следующую ночь он там снова ошивался. И на следующую. Это как в традицию вошло: приходит, пытается пробраться в клуб, его не пускают, и остаток вечера он караулит снаружи. Сперва его вышибалы пытались отпугнуть. Но ему, похоже, было до лампочки. Думаю, понимал, что они не станут связываться с бедолагой-задохликом. Когда шел дождь, он стоял под дождем, промокал насквозь и даже не дрожал. В конце концов босс попросил меня с ним поговорить – я так и сделала.
– Когда это все произошло?
Легендарная Валлийская Песнопевица уперла язычок в щеку, как школьница, которой не дается трудный арифметический пример.
– Это началось прошлой осенью. На Рождество он ходить перестал. А потом на Пасху он… он умер.
Я кивнул и подумал о том, как точно и запросто называет она даты. Не поздновато ли для таких откровений?
– А что произошло, когда тебя послали с ним поговорить?
– Он сказал: «Мивануи, не делай этого, пожалуйста». Я ответила: «Чего не делай?» – вроде как не поняла; а он сказал: «Не работай в этом заведении». Так и сказал – «Не работай в этом заведении», прямо как из «Оливера Твиста».
– А что потом?
Она вздохнула и опустила взгляд на игровое поле.
– Ну, я ему сказала: «Чего ты хочешь?» А он так как-то долго ничего не говорил. Все смотрел на меня, будто хотел, чтобы я поняла, а говорить вслух не хотел. Ну, я снова сказала: «Чего ты хочешь? Мне уже обратно на работу надо». И тут полил дождь, и я ему снова сказала, что мне правда надо обратно. А он тут положил руку мне на локоть. Рука такая – как у девочки, и говорит: «Мивануи, я тебя люблю». Прямо вот так вот, а я засмеялась. А когда посмотрела, какое у него стало лицо, тут как-то вроде перестала смеяться. Он смотрел как… – Ей не хватило слов. Ее челюсть беззвучно двигалась, пока она силилась найти подходящее определение для бездонного горя, которое причинил робкому нелюдимому школьнику ее беспечный смех. Но ничего не вышло. В ее беззаботной жизни не было переживания, которое могло бы сравниться с таким отчаянием. Откуда я знал? Ведь я ни разу не встречал Мозгли и не был свидетелем той сцены под дождем у входа в «Мулен-Вош»? О, я знал. Просто знал.
– Короче, – сказала наконец Мивануи, – на нем лица не было.
Клац-клац, единичка и пятерка.
– И спросил, нельзя ли завтра после школы угостить меня мороженым. Я сначала сказала «нет». А он тогда стал упрашивать, а я все равно сказала «нет». Не то чтобы не хотела – просто я знала, что, если скажу «да» – он так смотрел, – точно ничего доброго не выйдет. Тут через дорогу в дверях появился мистер Дженкинс и постучал по стеклышку часов. Я снова сказала, что мне пора идти. А он снова стал упрашивать. И тут кое-что произошло.
Она оторвала взгляд от игры и посмотрела мне в глаза.
– Да?
– Он стал отстегивать эту металлическую штуку с ноги. Эту – как ее?
– Шину?
– А я сказала: «Дай, что ты делаешь?» А он ответил, что становится на колени.
Я сочувственно покачал головой, представив эту печальную сцену.
– Ну и я, конечно, согласилась поесть мороженого. Но только, сказала я, при условии, что он больше никогда не будет вот так ждать у клуба и не станет всем трепать, что он мой дружок, только потому что я с ним мороженого поела.
– Он согласился?
– Да, на следующий день я встретила его у Сослана, но было холодно, и мы пошли в кафе «Приморский утес», и там он купил паршивеньких леденцов и сделал мне предложение. Попросил выйти за него замуж. Я сказала, чтобы он не идиотничал. А он сказал: «Это из-за моей ноги, да?» Я говорю: «Нет, конечно, нет». И тут он сказал такую странную вещь. Он сказал: «Мивануи, какое твое единственное, самое большое на свете желание?» А я говорю: «Никакое». Но он и слушать не стал. Сказал, что должно ведь быть у меня какое-то желание. Сказал, что у меня же должна быть мечта. Я ответила: «Нету». А он сказал, что у всех, даже у побродяжек есть мечты. Но я снова сказала: «Нету». И он так затих. Заплатил за конфеты и ушел. Это было в ноябре, и потом я его сколько-то не видела. А под Рождество выхожу я из клуба, а он – тут как тут, опять стоит в дверях, и снег идет. И знаешь что?
Я приподнял брови.
– У него с собой было одно мое школьное сочинение. Старое-престарое. Ума не приложу, где он его раздобыл. Там говорилось, что моя мечта – петь в Опере в Патагонии и что я отдам руку мужчине, который сделает так, что эта мечта сбудется. Я и забыла, чего тогда понаписала. А он сунул мне его под нос и сказал: «Видишь, у тебя есть мечта!» А я рассмеялась саркастически и говорю: «Нет, Дэвид, у меня была мечта. Теперь у меня мечты нету. Теперь я просто девушка из «Мулена», которой мечтать некогда». Тут он говорит: «Однажды я сделаю так, что твоя мечта сбудется, и тогда ты выйдешь за меня замуж». Я хотела было рассмеяться, но этот его взгляд… ну, в общем, я поняла, что не стоит. Так что просто уставилась на него во все глаза. А он пошел прочь. Тогда я его последний раз и видела. Как он хромал по снегу в сочельник. А через пару недель мне пришла посылка. Без всякого письма, с одним только сочинением. Всякое такое про Кантрев-и-Гуаэлод; я его даже читать не стала. А потом как-то я прочитала, что его убили.
– А что ты сделала с сочинением?
– Я его отдала Эвансу-Башмаку.
* * *
Было где-то между двумя и тремя часами, когда я припарковался возле магазина «Ортопедо-Башмачок» на Кантикл-стрит. Я устал как собака, кое-как изобразил попытку поставить машину ровно и потащился по унылой деревянной лестнице наверх к себе в контору. Как на Эверест поднимался. Я не стал даже переодеваться – просто рухнул на постель. Едва голова коснулась подушки, как я уснул, и лишь только это случилось – зазвонил телефон.
– Да.
– Где тебя носит?
– А?
– Приезжай быстро. – Это была Бьянка.
– Бьянка? Что стряслось?
– Я в беде. Времени совсем мало. Ты можешь сюда приехать сейчас же?
– Да, что произошло-то?
– У меня сочинение.
Волосы у меня на голове встали бы дыбом, не будь я таким усталым.
– У тебя – что?
– Сочинение. Я его украла, когда Пикель поймает меня, он…
Раздался крик, и линия смолкла.
Когда я приехал в Тан-и-Булх, дверь ее квартиры стояла нараспашку. Мебель и вещь были раскиданы по полу, керамика перебита, ковер устилали бумаги. На стене и на белом глянце двери красовались размазанные кровавые отпечатки рук. Я взглянул на телефон и понял, что надо звонить Ллиносу. Дело зашло слишком далеко. И, насколько я мог судить, полиция уже и без того мчалась сюда. Я посмотрел на телефон. Позвонить в полицию и впрямь стоило, но я не позвонил.
Глава 14
Я нашел его в часовой башне, где слегка пахло джином – карлик сидел над свои котелком. Шаги на лестнице его насторожили, и он уже смотрел на дверь, когда я входил.
– Чего тебе надо? Это частная собственность.
Ни сквозняка, ни малейших ощущений – только неумолчный рокот часового механизма и легкий запах джина.
– Где она? И не спрашивай кто.
– Отвали, мать-его.
Пол представлял собой дощатый настил под самой крышей башни. Посреди зиял провал, а в нем сказочным монстром из меди и железа жили часы. Именно отсюда мистер Домби свалился – или был сброшен – в акульи челюсти шестеренок. И теперь провал отделял меня от Пикеля. Я двинулся в обход.
Пикель взял с пола медный прут.
– Стой, где стоишь.
– Уговор простой, Пикель. Скажи мне, где она, или я скину тебя в часы.
Он неуверенно помахал прутом и отступил на шаг:
– Ближе не подходи.
Я продолжал идти – поднырнул под горизонтальный вал, на котором вращались стрелки.
– Я тебя предупредил!
Я сделал еще шаг:
– Там на стене была кровь.
Он снова отступил и замотал головой:
– Это не я.
– Если ты ей что-нибудь сделал, я тебя убью.
– Ошибся адресом.
– Так почему не назвать правильный?
Я поглядел на провал. На полу в нескольких футах от края лежала старая кузнечная наковальня. Теперь она покрылась пылью и паутиной, но в прошлом, вероятно, ее использовали для ремонта механизма. Взгляд Пикеля упал на нее одновременно с моим, и одна мысль одновременно пришла нам в головы.
– Нет! – взвыл Пикель.
Я улыбнулся.
– Не смей!
Он скакнул ко мне, но остановился, как муха, влетевшая в стекло, едва я поставил ногу на верхушку наковальни.
– Чего не сметь?
Он стоял на одной ноге, балансируя, как бегун в ожидании эстафетной палочки. Карлика парализовал ужас: одно резкое движение – и я скину чугунный обрубок с кромки в зубья его любимых часов.
– Не делай этого, – закричал он уже тише. – Прошу тебя!
– Где она?
Он умоляюще простер ко мне руки.
– Я не знаю. – Он проговорил эту безыскусную фразу заискивающим тоном матери, которая заклинает вернуть ей ребенка.
Я еще ближе подпихнул наковальню – теперь она лежала на самом краю провала. Часы были построены мощно, но оставались устройством деликатным. Пролетевшая сквозь них наковальня наделала бы куда больше вреда, чем хрупкий скелет мистера Домби.
– Я тебе не верю.
Я видел страх в глазах Пикеля. Если бы я грозил выбросить в окно его мать, он, вероятно, не моргнул бы и глазом, но перспектива гибели часов была невыносима. Я подтолкнул наковальню еще – она уже нависла над пустотой, и удерживал ее только вес моей подошвы.
– Где она?
– Прошу тебя – ее забрали.
Я поторопил его взглядом.
– Лавспун и его крутые ребятки. Она, слышь, у меня сочинение украла, сучка глупая. В смысле, мне пришлось им рассказать. Они бы меня убили, если б узнали; наверно, и так убьют.
Он пожирал взглядом наковальню.
– Куда они ее увезли?
Он покачал головой:
– Не знаю. Правда не знаю.
Я дал наковальне немного покачаться, чтобы освежить его память.
Он закричал:
– Да с чего бы им, мать-его, передо мной отчитываться?!
– Слушай, дерьма куча, мне плевать, что они тебе сказали и чего не говорили. Я пытаюсь найти девушку, пока вы, обезьяны, ее не изуродовали. Короче, или я ухожу из башни и знаю, где она, или твоим, мать-его, часам пришел конец.
Он осел на пол и схватился за голову:
– Лавспун в школе.
– Что он там делает? – удивленно спросил я.
– Он туда каждую ночь ходит… к себе в кабинет… пишет… и…
Он умолк.
– И?…
– И любуется на свой Ковчег. – Он пожал плечами. – Туда он и ходит.
– Даже в четыре часа утра?
– Он будет там. Он совсем перестал спать.
Я оттащил наковальню и пошел к двери.
– Если ты солгал, я вернусь со своей наковальней.
Ничего не изменилось: скрипучие полы, застоявшийся запах носков и дезинфекции, скелеты вешалок – голые, разве что кто-нибудь изредка забудет свою куртку с капюшоном. Однако ночь сообщала всему внеземной призрачный облик. Вскрыть замок было так же просто, как и двадцать лет назад, когда мы приходили помочиться в спортивные кубки в актовом зале. Я крался по коридору, кафель верещал под ногами, как птицы в дождевом лесу. Трудно поверить, что Лавспун будет тут в четыре часа утра, но Пикель оказался прав. В конце коридора, за фойе я увидал, что из-за двери пробивается полоска света. Кабинет старших преподавателей находился сбоку от главного фойе, и его прозвали «Аламо». Мощный павловский рефлекс, проспавший два десятилетия, пробуждался во мне по мере приближения к цели. Во рту пересохло, уши запульсировали в ожидании, что их неминуемо надерут. Некая сила пыталась вновь обратить меня в униженного, беззащитного школьника. В которого можно метнуть стерку для доски, которого можно за ухо поднять в воздух или оттаскать за волосы. Выбранить с дешевым сарказмом и запугать так, что он уже не сможет ответить. Где мне взять мужество, чтобы противостоять Лавспуну? Обвинить его в убийстве пятерых учеников? Да какое вообще твое дело, мальчик? А вдруг у него при себе трость? Я помедлил перед дверью, и тут изнутри донесся голос:
– Заходи, дружок, что ты там мнешься!
Он сидел у себя за столом, боком ко мне, сгорбившись, и проверял сочинения. Не поднимая глаз, поднял руку – мол, подожди. Я встал прямо, вынул руки из карманов и тут же выругал себя за то, что пресмыкаюсь. Горела только настольная лампа, и за окном виднелся огромный деревянный Ковчег, который уже занял почти весь пустырь у стадиона. Он сиял в ярком белом свете фонарей, а вдоль него прохаживались патрули охраны. Лавспун закончил проверять работы, театральным жестом захлопнул последнюю тетрадь и посмотрел на меня.
– По поводу той девушки, не так ли? – И добавил, переключив наконец все внимание на новый предмет: – Глупая девушка.
Я молчал, не сводя с него глаз.
Он внимательно всмотрелся в мое лицо, пытаясь припомнить, где именно я нахожусь в бесконечном ряду прыщавеющих писклявых отроков, которые заполнили его жизнь, этих мальчишек, вероятно, уже неразличимых, как листья, что замусоривают двор каждую осень.
– Консультант по профориентации мистер Баллан-тайн говорит, ты – частный сыщик?
Я не ответил, и старый учитель валлийского поцокал языком, размышляя над достоинствами выбранной мною карьеры.
– Я всегда прочил вам что-нибудь более клерикальное. Выпьете?
Он вытащил бутылку вина из-за лампы на гибкой ноге.
– Мне пить не хочется.
– «Шардонне-Фестиниог» 1973 года. Весьма, поверьте, недурное. – Он налил себе стакан и добавил: – У меня сложилось впечатление, что стереотип обязывает крутых частных сыщиков выпивать при всякой возможности.
– Да пошли вы!
Учитель слегка поморщился, затем сказал:
– А! – и принялся мягко постукивать пальцами по столу.
– Где она?
Он слабо улыбнулся и едва заметно пожал плечами:
– Я не знаю.
– Еще одна попытка.
– Нет, я и в самом деле не знаю. – Он чуть наклонился вперед и уставился на меня. – Кстати, я не помню, чтобы вас учил.
– Вы раскололи мне зуб, когда швырнули в меня стерку для доски.
Он протянул руку, взялся за перо, но тут же положил его на место.
– Как все ужасно запуталось. Явно девица пошла на это ради вас.
Даже в темноте я не смог скрыть свою реакцию. Лавспун рассмеялся:
– Как романтично. Во всяком случае, вы более подходящая партия, чем Пикель. Так что осуждать ее не приходится.
– Просто скажите мне, где она, и вам ничего не будет.
– Будет? Мне? – переспросил он с наигранным удивлением.
– При том, что напендюлять вам надо бы – отплатить за все хорошее.
Учитель валлийского только языком прищелкнул от таких выражений, затем любовно погладил изящную резную ручку своего кресла. Напоминало оно трон.
– Вы знаете, что собой представляет это кресло?
Я знал другое: он пытается выиграть время, обдумывает выход или надеется, что кто-нибудь войдет, – но течению его беседы было трудно сопротивляться.
– Это кресло барда с Айстедвода. Вы его выиграли за стихи.
– Трижды. Потому-то мне и позволили оставить его у себя.
– Как кубок мира бразильской команде.
Он моргнул. Потом устало поднялся и через темный кабинет перешел к окну.
– В том-то и беда с такими, как вы, Найт, – вы только, и знаете, что высмеивать. Ломать. Вы не умеете созидать. И никогда не умели.
– И каким боком сюда вписывается убийство учеников?
– Мозгли не повезло.
– Вы еще расскажите, что, не разбив яиц, не сделаешь омлет.
Он пожал плечами и повернулся ко мне:
– А что – неплохая философия.
– Значит, Бьянка для вас – яйцо?
– Вы же не станете впадать в сантименты из-за проститутки?
Я подскочил как ужаленный и бросился на него; Лавспун вовремя отступил в сторону, и в результате я лишь ухватил его за руку. Он попытался высвободиться, и мы оба упали на стол, разметав фотографии, непроверенные сочинения, ножницы.
– Она в десять раз лучше тебя.
Он бешено расхохотался:
– Она не стоит моего пука.
– Говори, где она! – заорал я. Мы покатились по столу и упали на пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21