– Знаю, нет у тебя к нему расположения, – говорил Василий Тимофеевич, – но господь наградит тебя и супружеской верностью и любовью. Без колебания протяни руку брату Михаилу, Ксюша. С ним ты найдешь счастье. Он и с общиной за вас расплатится. Должок ведь у вас большой. Все учитывай, Ксюша. Бог посылает мужа тебе. Это награда, а не наказание. Пойми, сестра. Я говорил господу, что не расположена ты к Михаилу. «Слепая она, – ответил господь. – Придет час, будет благодарить за милость мою». Слышишь, как сказал: благодарить будешь! За кого ж тебе еще замуж идти, Ксюша? А замуж надо – это твердо бог наказал, ибо одна ты можешь пасть еще больше. Не за меня ли вдового, старого пойдешь? Или за брата Федора? Все женихи у нас старики. Я уж и письмо написал, летит уже брат Михаил к тебе, летит на быстрых крыльях.
– Не могу, – сказала Ксения.
– Не пугай ты меня, старика. – Василий Тимофеевич отодвинулся от нее, скорбно нагнул голову. – Неужто пуще господа возлюбила ты себя? Молчишь? Страшно мне молчание твое, ох как страшно!
Василий Тимофеевич сам проводил Ксению до калитки. На прощание поцеловал в лоб и сказал:
– До приезда брата Михаила молись усердно. Знай, я буду с тобой молиться. Ну, иди с богом.
…Никогда Ксения не видела в своем доме столько людей как на следующий день. Казалось, вся община переселилась сюда из города. Они шли один за другим, они плакали, целовали Ксению, грозили ей, уговаривали, молились и пели псалмы. И Ксения пела с ними:
Я странник на земле,
Мой путь лежит во мгле,
И скорби лишь кругом.
В небе мой дом.
Но все было как в бреду – это пение, эти люди с распаренными духотой лицами, их уродливые, злые тени на стенах, кислый запах пота. Наяву был только страх, вытеснивший все другие чувства, все мысли и желания. Ксения ходила, как слепая. Но двигалась она мало, больше сидела, опустив руки. Ей ни минуты не давали оставаться одной. Иногда на дороге раздавался шум проезжающей машины или треск мотоцикла, и тогда глаза Ксении на мгновение расширялись, будто вспоминала она что-то. Так же, только на мгновение, загорелись ее зрачки, когда сестра Евгения, молоденькая машинистка, шепнула ей на ухо:
– Ксенька, очнись, не делай глупость, не выходи за Мишку, плюнь на все! Это же с ума сойти можно!
Ксения стояла на коленях возле кровати, молилась, когда в сенях хлопнула дверь и она услышала голос Алексея.
– Где Ксеня? – спросил он.
– В город уехала, голубок. В город, – ответил ему чей-то старушечий голос.
– Врешь, она больна ведь.
– Стыдно такие слова говорить, голубок. Зачем мне врать, лечиться поехала.
– Смотри, старая, если врешь…
Снова хлопнула дверь – Алексей ушел. Ксения обхватила ножку кровати, прижала к ней горячий лоб.
Вечером, почти сразу же за Прасковьей Григорьевной, которая и сегодня работала на ферме вместо Ксении, пришла Зина. Ксения увидела ее, и будто оборвалось что-то у нее внутри, будто на секунду стыдно стало за что-то. Она хотела встать со стула, но только пошевелила ногами, а встать не смогла. Удивленно оглядываясь, Зина спросила:
– Что у вас тут происходит, Ксеня?
– Видишь, гости приехали, – торопливо сказала Прасковья Григорьевна, а Ксения словно очнулась. «И вправду, что же тут происходит?» – подумала она и сама удивленно оглянулась и будто впервые увидела повязанную черным платком по самые брови бабку Анфису, холодные глаза брата Николая, счетовода городской автобазы, маленькую, похожую на черепаху старуху Андреевну, всегда испуганное, детское личико сестры Веры, чертежницы из управления текстильного комбината, изможденную фигуру Анны, доярки соседнего колхоза, и еще чьи-то настороженные лица, прикрытые сумраком.
Она испуганно вскочила со стула, но споткнулась, упала.
– Ой, Зина, ой, милая, замуж меня выдают!..
Зина хотела помочь Ксении встать, но со двора прибежал Афанасий Сергеевич, отстранил ее, положил Ксению на кровать. Она притихла, только стонала.
– Дядя Афоня, неужто вы силком ее замуж выдаете?
– Иди, иди себе, – хмурясь, сказал Афанасий Сергеевич.
– Никуда я не пойду. С ума все посходили, что ли? Да где же это слыхано? Да я сейчас весь колхоз на ноги подниму!
– Беги подымай, – сказал Афанасий Сергеевич. – Беги! Никто ее силком не заставляет.
– Эвон чего выдумала! – Бабка Анфиса затряслась, замахала клюкой. – Ты иди, дьяволица, не смущай тут. Гляди-кась, зло за тобой хвостом так и бьется. Иди.
– Не к тебе пришла. Знать тебя не знаю, – сказала Зина.
– Зина, доченька, – кротко проговорила Прасковья Григорьевна, – оставь нас, не груби людям добрым. Тихо мы живем, не мешай нам.
Зина с ужасом смотрела на нее.
– Ксенька, милая, очнись, беги отсюда! Нет, я людей сейчас позову! – крикнула она и убежала.
Афанасий Сергеевич запер за нею дверь, и снова поднялся плач в избе. Сестра Вера, наклонившись над Ксенией, говорила:
– Держись, сестра, дьявол антихристов насылает, а ты устои, выдержи это испытание…
Афанасий Сергеевич сидел за столом, подперев руками голову. Измученным было его лицо, несчастным, и Ксения не выдержала его взгляда – отвела глаза.
– Вот и отблагодарила родителей, – устало сказал он, – спасибо. Теперь пойдут брехать: силком! За всю жизнь слова лживого не сказала, а теперь научилась. Что тебе бог? С малолетства с нашего голоса твердишь молитву, а я к богу-то через горе пришел. В беде мне бог да вон люди божьи помогли. А ты кем нам дадена? Богом! Слезы лили, снадобья пили, – нету детей. А помолилась мать – и ты родилась… Нет, кем дадена, тому и служи…
– Да как же ты такое сказала, доченька? – причитала Прасковья Григорьевна. – Разве кто тебя заставляет? Господь никого не неволит, о твоем счастье заботится, а ты… Один грех не отмолила, другой на душу берешь.
Во дворе раздались голоса, кто-то кулаками застучал в дверь. Бабка Анфиса спряталась в дальний угол. Прасковья Григорьевна храбро заслонила собой Ксению.
– Заперлись, – сказал кто-то во дворе.
– Ничего, откроют, – сказал другой голос. Это был Алексей.
Афанасий Сергеевич зачем-то потушил свет, вышел в сени.
– Чего надо? – глухо спросил он.
– Откройте!
– Это еще зачем?
– Позови Ксеню! – крикнул Алексей. – Слышь, дверь сломаю.
– Ломай, в суд пойдешь…
– Афоня, а Афоня… Ты погоди, Лешка, не ори, – проговорил старческий голос – это был дед Кузьма. – Узнаешь, Афоня? Отчини дверь-то – не разбойники.
– Тебе открою, а их гони, – помолчав, сказал Афанасий Сергеевич. – У меня Ксюша больна, а они тут приходят, смущают…
– Говорят, ты, Афоня, ее силком замуж выдаешь?
– Ишь чего набрехали… Она сама свое счастье знает… Как это силком можно, сам подумай?
– Вот и я так разумею… А они кричат… – смущенно сказал дед Кузьма.
– Позови Ксеню! – снова крикнул Алексей. – Ксеня! Это я, слышишь, иди сюда, не бойся…
Ксения обхватила подушку, уткнулась в нее лицом, шепча:
– Господи, помоги мне, дай силу мне!
А во дворе все кричал Алексей и кричал, Ксения зажимала уши, но слышала каждое его слово:
– Не верь им, Ксения! Я всех их выведу на чистую воду! Змеи, откройте!..
– Не буйствуй, – говорил Афанасий Сергеевич, – милицию позову – враз десять суток дадут за нарушение покоя…
– Ксению позови…
– Не хочет она идти к тебе, ясно? Вот и весь сказ. Дед Кузьма, гони их… Утром, хошь, приходи, а сейчас дайте покой.
– Правда, ребята, утро вечера мудренее, – сказал дед Кузьма. – Как бы какой неприятности не было. Дело деликатное. Я вот потопаю себе.
– Господи, клянусь, господи, устою! – бормотала Ксения.
И когда все утихло во дворе, она успокоилась – лежала с закрытыми глазами. Но это только казалось – душа ее разрывалась от страшного бабьего крика: «Алешенька, желанный мой, прощай, Алешенька, прощай!..»
Рано утром с попутной машиной уехали бабка Анфиса и сестра Вера, остальные гости ушли еще поздно ночью. Прасковья Григорьевна и Афанасий Сергеевич собирались на работу.
– Я отпрошусь пораньше, – говорил отец, – а тебя запру. Ладно, Ксень? А то снова оголтелые эти придут…
– Как хотите, – устало ответила Ксения и вдруг увидела в окно Ивана Филипповича и спряталась за занавеску. – Батя, председатель приехал…
Иван Филиппович шумно вытирал в дверях ноги, весело говорил:
– Хозяева, гостя встречайте.
Афанасий Сергеевич переглянулся с Прасковьей Григорьевной, досадливо поморщился и пошел в сени.
– Заходи, Филиппыч, гость-то ты редкий… Зачем пожаловал?
– Да вот, говорят, у вас тут к свадьбе готовятся… Свои есть женихи, а ваша невеста за приезжего собирается… Нехорошо. Колхозные интересы соблюдать надо! – Он вошел в комнату, огляделся. – А Ксения где? Невеста, ты где?
– Застеснялась, – ответила Прасковья Григорьевна, – спряталась. Покажись, доченька…
Краснея, опустив глаза, Ксения вышла из-за занавески.
– Вот те и на, – Иван Филиппович нахмурился, – похудела у вас невеста-то… В больницу ей надо, а не свадьбу играть.
– Похудала, похудала, – горестно согласилась Прасковья Григорьевна, – болеет, я за нее ведь на ферму хожу… Куда ей, слабая стала…
– Да уж вижу, – сказал Иван Филиппович. – Ну, тогда идите, идите, пора уже…
– Иду, иду, – говорила Прасковья Григорьевна, а сама поглядывала на Афанасия Сергеевича, не зная, что делать: можно ли оставлять Ксению с председателем.
Афанасий Сергеевич махнул рукой, и она ушла.
– Филиппыч, ты мне разреши сегодня не выходить, а? – попросил он.
– Это еще почему?
– Так ведь дочь больна…
– Ничего… Я посижу, потом еще кого пришлю, иди…
Афанасий Сергеевич поворчал, но ушел. Однако сейчас же вернулся, вызвал Ксению в сени и хмуро, строгим голосом сказал:
– Из дому не выходи, слышь, помни наказ Василия Тимофеевича. Уйдет председатель – дверь замкни. Если чего такое говорить будет, – молчи… Ну, с богом.
Возвращаясь в комнату, Ксения глянула на себя в зеркало и ахнула: лицо осунулось, глаза запали, волосы спутались, висят, как пожухлая трава.
Ксения засмущалась, остановилась перед Иваном Филипповичем, не зная, куда деть руки.
– Вот что, Ксения, – сказал он и притянул ее, усадил рядом с собой, – вижу, ты и в самом деле больна: лица нет на тебе. Только болезни твоей не пойму… Скажи, что случилось?
– Не надо, – ответила Ксения. – Не буду я об этом говорить…
Лицо ее, оживившееся после того, как ушел отец, снова приняло скорбное, старушечье выражение, глаза погасли.
Иван Филиппович прошелся по комнате, глухо сказал:
– Виноват я перед тобой, все мы виноваты… Но как к тебе подобраться – каменной стеной вы отгородились: и есть вы, и нет вас… Мать у меня верующая была. С детства я слышал, что бог милостив. Вот и ты веришь в бога, хочешь делать добро людям. Но зачем же нужно ломать всю жизнь? Где же здесь милосердие? Этого я не пойму.
– Не говорите так, – жалостливо сказала Ксения. – Откуда нам знать, в чем милосердие божье? Вы смеетесь над нами, но и это бог знал и предостерег: «Мир будет смеяться над вами».
– Нет, я не смеюсь. Над больным человеком нельзя смеяться, а ты больна… Знаю, ты любишь Алексея. Не пугайся, это ведь так. Ты любишь его, он мне все рассказал. Но не хотят сектанты тебя отпустить, вот и решили срочно выдать замуж за своего человека.
Его слова не успокаивали, а ожесточали Ксению; и ей приходили такие мысли, но она гнала их, ибо они от дьявола. Что могут знать о милосердии божьем не познавшие бога? Бог наказывает – и это благо, потому что он один знает, чего достоин каждый человек. Так ли страдал Христос, принявший на себя людские муки? «Укрепи меня, господи», – думала Ксения. Она забыла сейчас об Алексее, о Михаиле, о тоске своей. Не об этом шла сейчас речь – о вере, и Ксения знала только одно: ей надо выстоять, не дать искусить себя дьяволу, который говорил устами Ивана Филипповича. Тупое упрямство появилось в ее глазах.
– От всего отрекусь, от отца, от матери, но не отрекусь от Иисуса Христа, – сказала она.
Иван Филиппович изумленно смотрел на нее – и жалость и боль были в его лице.
– А разве я пришел сейчас уговаривать тебя отречься от Христа? – спросил он. – Нет Всему свое время. Скажи мне только одно: ты хочешь выходить за этого человека, которого тебе подсовывают сектанты? Ну, хочешь?
Ксения молчала.
– Так не губи себя, не дай обмануть себя, Ксеня. Подожди хоть до весны, а там… там видно будет.
Он сел и вдруг, сжав ладонями виски, сказал с отчаянием уже не Ксении, а самому себе:
– Нет, если это случится, я себе никогда не прощу… Чем же тут люди занимались, как спать спокойно могли?! Некогда нам, дела: успеется, потом… А что теперь-то делать? Да подними ты голову, Ксения! – воскликнул он.
Она вздрогнула, отвернулась.
Во дворе скрипнула калитка, кто-то крикнул:
– Есть хозяева?
Иван Филиппович вышел в сени.
– Здрасте, – раздался радостный мальчишеский голос, – я знаю вас, вы председатель.
– Не ошибся, – ответил Иван Филиппович. – А вот я тебя, прости, не упомню.
– А я из райкома комсомола, Пыртиков. Новый инструктор. Что это за дело у вас тут с сектантами? Ченцов прямо панику поднял. Здесь она, сектантка-то эта?
– Ты бы поосторожнее, деловой человек, – сердитым шепотом проговорил Иван Филиппович. – Там она. Ксения ее зовут.
Ксения увидела широколицего крепыша с желтым пушком на щеках, с озабоченными глазами и решительными движениями.
– Здравствуй, – сказал он, – это ты и есть? Рассказывай, что случилось. Ченцов говорит, сектанты тебя прижали, силком хотят замуж выдать… Это же черт-те знает что – дикость! Не бойся, обязательно защитим. Били они тебя, значит?
– Никто ее не бил, – хмурясь, проговорил Иван Филиппович.
– Не били? – почти разочарованно переспросил Пыртиков. – Ну ладно, к этому еще вернемся. А ты мне вот что скажи: у вас в колхозе неделю назад была лекция на антирелигиозную тему. Ты ходила? Я узнавал – не было тебя. И на танцы ты не ходишь, в кино, говорят, тоже. Книг не читаешь. В Москву на экскурсию тебя посылали – не поехала. Это, знаешь, никуда не годится. Ты сама сознательно отворачиваешься от жизни. Работаешь, правда, говорят, хорошо. Хорошо она работает, Иван Филиппович?
– Слушай, может, ты в другой раз зайдешь, а? – Иван Филиппович побагровел, сжал кулаки.
– А что такое? – Пыртиков изумленно огляделся.
– Господи, ну что вам всем надо от меня, что? – с отчаянием сказала Ксения. – Уходите, надоели мне все…
– Ты знаешь, ты держи себя в рамках… – начал было Пыртиков, но Иван Филиппович сжал его руку:
– Хватит, помог.
Он проводил Пыртикова во двор и снова вернулся.
– Не обращай внимания, Ксения, очень уж горячая голова у парня… Прошу тебя, повремени, не делай глупость… И еще: сходи, пожалуйста, на ферму, посмотри, как там дела. Вообще, не сиди дома.
– Хорошо, я схожу, – сказала Ксения.
Но никуда она не пошла ни в этот день, ни на следующий. Едва только ушел Иван Филиппович, как в дверях показался Василий Тимофеевич. Никогда еще не видела Ксения у него таких холодных глаз, такого заостренного, с побелевшими губами лица.
– Кто был? – резко спросил он не своим, чужим, грубым голосом.
– Председатель. На ферму просил сходить, – ответила Ксения.
– Молиться надо… О боге думай, а ты о чем? О свинье! Знаю, болтала вчера – силком тебя замуж выдают. Кто? Может, я заставляю? А? – Он медленно шел к ней, щеки его горели, красной становилась переносица. – Хочешь господа ослушаться? Скажи! Не позорь верующих, мир рад языками почесать. Кончилось наше терпение: от общины отлучим, иди в темноту мирскую, купайся в ихней грязи. Отлучу!
– Нет, брат, нет! – в ужасе прошептала Ксения.
– Тогда молись, тогда забудь обо всем, пусть один господь живет в твоем сердце! На колени, грешница!..
Ксения упала на пол, забормотала молитву. Брат Василий сидел у окошка, заунывно читал библию. Долго молилась Ксения, но сегодня молитва не успокаивала ее. Она чувствовала только усталость во всем теле, снова ощутила тяжесть в голове, но ни умиротворения, ни того сладкого восторга, которые обычно приносила ей молитва, не было. Неожиданно Ксении показалось, что кто-то стоит в дверях, смотрит на нее, она подняла голову и увидела Алексея, его измученное лицо. Он плакал. Слез не было ни на щеках, ни в глазах, но Ксения все равно видела их. Это они проложили глубокие морщины вокруг его рта.
Алексей видел ужас в ее глазах. Два любящих человека, они смотрели друг на друга, словно через пропасть, которую нельзя преодолеть, не погибнув…
Впрочем, нет, можно! Еще не поздно. Ему нужно только произнести заветное слово «Верую!» – и все изменится. Ах, если бы он знал, что есть бог, он обратился бы к нему с молитвой. Но Алексей знал, что бога нет.
Впрочем, откуда ты знаешь, что бога нет, самонадеянный человечек? Разве только тупицы верят в силу и справедливость бога, разве одни ханжествующие старушки вымаливают себе царство небесное или лишь юродивые и недоумки ищут у бога утешения? Разве вера не помогала жить умам поглубже Алексеева ума, сердцам отважнее и чище Алексеева сердца? Разве вера не приносила им радость, как приносила сотням людских поколений?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11