Иногда – зимой так же часто, как летом, – он исчезал куда-то на несколько дней, и ходили слухи, будто он ночует в какой-то пещере неподалеку от Лоуэлла, сидит без пищи и неотрывно глядит на водопад, изобретая конструкции новых машин. Окончил он свою жизнь, удавившись в сарае, во дворе собственного дома на окраине Лоуэлла. Вдову он оставил с двумя малышами и закладной, без денег, но с крепкими связями. Обеспеченная поддержкой друзей, принадлежащих к высшему кругу Лоуэлла, она и смогла обеспечить себе место управительницы пансиона. Секретом, известным всему свету, был тот факт, что Молли Басс и Стивен Магвайр – кузены, а также что миссис Басс видеть не может Стивена, но обожает его жену.
Миссис Магвайр – в девичестве Айвори Стоун, дочь Элайи Стоуна, поверенного корпорации «Саммер», человека, как говорили, глубоко набожного и не только требовавшего такой же набожности от других, но и следившего, насколько усердно они ее проявляют. Айвори была любимой дочерью Элайи Стоуна, а его неприязнь к Магвайру была так велика, что бросалась в глаза даже случайному человеку, видевшему их вместе на фабрике.
Стивен Магвайр приехал в Лоуэлл в 1822 году с ирландцами, нанявшимися рыть и расширять каналы. Эти работы проводились, для того чтобы в должной мере снабдить водой фабрики. По завершении их Стивена взяли на строительство самих фабричных зданий. Он был единственным из тех первых ирландцев, оставшимся позже и на самой фабрике, в ремонтной мастерской корпорации «Саммер». Работая там, он привлек внимание Джейкоба Басса. У Стивена были способности к изобретательству, и Басс быстро сделал его своим первым помощником. Нередко заглядывая в Эйкр – трущобы, где жили ирландцы, – Джейкоб встретил там свою будущую жену, кузину Стивена, Молли.
Стивен и Молли издавна были на ножах, отношения не улучшились и когда она вышла замуж, но мужчины отлично ладили на работе, и, когда фабрика открылась, Стивена сделали мастером и главным механиком ремонтного цеха. В эту пору он встретил Айвори Стоун и принялся за ней ухаживать, вопреки яростному сопротивлению ее отца. Поговаривали, что Элайя Стоун согласился на брак только лишь потому, что Айвори грозила в случае отказа выйти за Стивена по католическому обряду и переехать с ним в Эйкр. И тогда Стоун сдался, но при условии, что молодые поселятся в его доме. И до сих пор Стивен, Айвори, четверо их детей, вдовец мистер Стоун и его незамужняя сестра живут все вместе.
В последующие годы Стивен Магвайр перепробовал все мужские профессии на фабрике, поскольку тесть настаивал на необходимости до тонкостей представлять себе работу всей Корпорации в целом.
Из того, что Эммелина могла понять по разговорам в общей комнате, явствовало: мистер Магвайр скорее нравился девушкам, чем вызывал уважение. Что-то в его сердечно-шутливой манере, в стремлении поболтать, всегдашней готовности развлечь историями и шутками удерживало их от почтительного отношения, так естественно устанавливавшегося с другими мастерами. Но Айвори Магвайр пользовалась всеобщим уважением. Стивен когда-то обмолвился, что у его жены такой острый глаз на несправедливость, что она распознает ее даже в Лоренсе, успеет со стеком в руках встретить на Потакетском мосту и ни за что не пропустит в Лоуэлл. Высказывание это было воспринято всерьез и среди девушек использовалось для иллюстрации того, что, как известно всем и каждому, совесть миссис Магвайр всегда на страже.
Вместе с женой другого мастера, Филоменой Уайтхед, она создала библиотеку и лекторий, куда приезжали такие ораторы, как мистер Эмерсон и мистер Грэхем. Кроме культурной деятельности, ее волновали здоровье и духовное благополучие жителей Лоуэлла, и она принимала активное участие в деятельности епископальной церкви. Была она и членом комитета, боровшегося за открытие бесплатной больницы для фабричных рабочих. Рассказывали, что миссис Магвайр очень остро воспринимала несправедливость положения, при котором женщины оставались неграмотными, а мужчины, пусть даже и менее способные, легче имели возможность получать образование. И даже то, как она одевалась и как вела себя, внушало доверие. Несмотря на богатство, она неизменно носила простое черное платье, похожее на «форму» работниц с фабрики, не надевала украшений и не пользовалась притираниями, хотя это и начинало входить в моду среди дам ее круга. Наконец, говорили, что она держала себя с большим достоинством в неприятной истории с Люси Шортер, уволенной года три назад по причинам, «связанным с мистером Магвайром». В этот период она сочла своим долгом быть рядом с мужем везде, заезжать за ним по вечерам на фабрику и, как никогда, подчеркивать свою привязанность к нему. Миссис Магвайр ежегодно устраивала рождественский чай для фабричных девушек, для тех, кого она имела обыкновение называть «мои друзья», хотя само собой разумелось, что ее дружба, в отличие от милосердия, была ограничена исключительно этими моментами.
Ближе к концу второй недели в Лоуэлле Эммелина, попросив у Хильды листок бумаги и перо, взялась-таки за письмо к матери. Сообщила, что работа тяжелая, но она в общем справляется, что девушки славные, что в конце декабря она уже вышлет деньги из своего первого заработка. Закончив, она изумленно уставилась на страничку. Сколько раз в неделю в голове проносилось: «Я непременно должна рассказать обо всем этом маме». А письмо оказалось шестью строчками, причем последнюю заполняли приветы братьям и сестрам и выражалась надежда, что дома все хорошо. О чем еще писать? Все, что казалось важным, мгновенно заслоняли новые события. Кроме того, чтобы толково рассказать о чем-либо, нужно было столько всего объяснять, что одна только мысль об этом лишала ее решимости. К тому же ни при каких объяснениях мать все равно не сможет вообразить себе лоуэллскую жизнь. И именно это было для Эммелины особенно страшным. Раньше она делилась с матерью всем: любым впечатлением, любой мыслью, и ощущение, что о Лоуэлле рассказать невозможно, приводило ее к одиночеству, куда более горькому, чем просто тоска по дому. Ей очень хотелось вновь очутиться в церкви. Чувство, что Бог не нашел ее в Лоуэлле и что ей хочется рассказать Ему, где она, не оставляло ни на минуту. Каждый вечер она добросовестно молилась, но ощущения, что она услышана, не было. Время от времени Эммелина ловила себя на том, что смотрит в небо, словно надеясь найти там знаки присутствия Бога. В церкви она, конечно, снова обретет Его поддержку.
Свое второе воскресенье в Лоуэлле она провела в Первой свободной баптистской церкви вместе с Фанни, которая вообще-то была методисткой, но сказала, что с Эммелиной охотно сходит в баптистскую. Фанни одолжила ей шляпку. Она любила красиво одеться и, так как не должна была ничего отсылать домой, имела нарядов больше, чем почти все другие девушки. Она предложила Эммелине и шаль, но та почувствовала: правильнее отказаться. А вот шляпку взяла – было уже понятно: без шляпки любая девушка выглядит деревенщиной.
Путь в церковь был ее первой настоящей прогулкой, и оказалось, что идти трудно, так как ноги отекли и башмаки немилосердно жали. Зато день стоял ясный и солнечный, и смотреть вокруг было одно удовольствие. Церковь находилась на Мерримак-стрит, и, направляясь к ней, они миновали ряд модных лавок, в витринах которых было так много привлекательного для глаз: платья, украшения и даже прежде никогда не виденная Эммелиной мягкая мебель. Уличная толпа тоже вызывала интерес. Люди шли в церковь в великолепных суконных накидках, парадных костюмах. У многих женщин длинные уличные жакеты были так изумительно сшиты, что, если б не толстая ткань, их можно было принять и за платья. Ну и, конечно, шляпки. Каких только шляпок тут не было!
Несколько раз их окликали молодые люди – знакомые Фанни. И никакие слышанные раньше сплетни не могли помешать восхищению Эммелины изяществом и непринужденностью Фанни. Представив Эммелину как подругу, Фанни весело принималась болтать обо всем: о фабрике, о разных людях, работавших раньше в Лоуэлле. Прежде чем перейти к Саммеру, Фанни служила в корпорации «Бутт» и знала на удивление много народу. Расставшись с очередным знакомым, она немножко насмешливо, но добродушно рассказывала Эммелине о каждом. Один был красавчик, другой хорош на работе, третий прекрасный танцор, но уж очень непостоянен. Особо существенным фактором Фанни считала внешность. Сама она, в общем, большой миловидностью не отличалась, но, с точки зрения Эммелины, была красоткой: нарядная, оживленная, брызжущая весельем.
Как было бы чудесно подружиться с девушкой, доброй, как Фанни, но и рассудительной, как Хильда, – думалось невольно. А если Хильда вдруг возьмет и предложит дружбу, тоже будет хорошо. У Хильды нет близких подруг, но ее все уважают. А с Фанни едва общаются, да к тому же еще критикуют. Оказавшись подругой Фанни, она не будет своей в Лоуэлле. Родной дом остался где-то вдали, нового не появилось, и некому было заменить членов ее семьи, хотя, пожалуй, мистер Магвайр и казался подчас не мастером-работодателем, а добрым, любящим родственником. Однажды ей даже приснилось, будто он правит отцовской повозкой, едучи мимо лесопильни, что у дальнего края пруда.
* * *
Внезапно прямо перед ними, на углу, возникло тяжелое, на крепость похожее гранитное здание. Двери были открыты, люди вереницей поднимались по ступенькам, но почему-то Эммелине все еще не приходило в голову, что это и есть церковь.
– Ну вот, – заявила со вздохом Фанни, глянув в последний раз на ясное синее небо, словно много недель не сумеет его увидеть, – вот мы и пришли!
Эммелина испуганно посмотрела вверх и увидела крест, тоже каменный.
– Но это же совсем не похоже на церковь! – вырвалось у нее.
Фанни рассмеялась так звонко, что многие обернулись и посмотрели на нее неодобрительно.
Внутри церковь казалась не только огромной, но и отделанной с какой-то неподобающей роскошью. Кафедра, скамьи, даже каменный пол были отполированы до зеркального блеска, а из окон, снаружи казавшихся мрачновато-тусклыми, струилось радужное сияние витражей.
Неподалеку от входа, между скамьями, стоял пастор, беседуя с очень почтенной пожилой парой. Он был высокий и сухощавый, с редеющими черными волосами и как бы готовящимися к улыбке, но так и не улыбающимися губами. Фанни, увы, ничего не могла рассказать ни о самом преподобном Ричардсе, ни о его прихожанах. Собравшиеся здесь девушки работали в других корпорациях.
– И если говорить честно, – шепнула Фанни, – потому я сюда и хожу. В епископальной стоит на минутку оглянуться, как кто-нибудь, конечно уж, доложит за обедом, что ты во время службы думала о чем угодно, только не о молитве.
В первых рядах по обе стороны прохода сидели респектабельные дамы и господа, похожие на ту пару, что беседовала с пастором у входа. Сидевшие дальше трети на две состояли из девушек с разных фабрик, а на одну треть – из семейных рабочих (почти все с детьми), выглядевших вполне прилично, но одетых похуже, чем молодые работницы.
Кое-где виднелись и грубые домотканые платья, и шали вроде ее собственной. Их владелицы выглядели такими же деревенскими растрепами, как та, что посмотрела из зеркала на Эммелину в первый день пребывания у миссис Басс. Сегодня у нее, к сожалению, как-то не получилось взглянуть на себя.
Но вот преподобный Ричардс взошел на кафедру и начал говорить. Его голос был ясный, но очень тонкий, звенящий, словно натянутая струна, а выговор близок к английскому, как это свойственно образованным бостонцам. Для Эммелины он звучал непривычно. С трудом подавляя невольное огорчение, она пыталась внимательно слушать.
Проповедь строилась на тексте притчей Соломоновых; на отрывке, который был ей почти незнаком.
Сын мой, внимай мудрости моей и приклони
ухо твое к разуму моему,
Чтобы соблюсти рассудительность и чтобы уста твои
сохранили знание.
Ибо мед источают уста чужой жены, и мягче елея
речь ее;
Но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как
меч обоюдоострый;
Ноги ее нисходят к смерти, стопы ее достигают
преисподней.
Если бы ты захотел постигнуть стезю жизни ее, то пути
ее непостоянны и ты не узнаешь их.
Итак, дети, слушайте меня и не отступайте от слов
уст моих.
Она была в полной растерянности. Не понимая слов, чувствовала их зловещий оттенок, который, увы, не смягчался голосом преподобного Ричардса. Сидевшая рядом Фанни все время вертелась, и Эммелине сделалось страшно, что это привлечет к ним обеим неодобрительное внимание. В общем, уже становилось понятно, почему в Лоуэлле требовали посещать церковь. Она здесь не приносила ни утешения, ни тепла и, пожалуй, являлась еще одним местом, где нужно было все время быть начеку.
Они вышли одни из первых. Сама Эммелина спускалась бы с паперти медленно, но Фанни пустилась бегом, и ей поневоле пришлось присоединиться к подруге.
Домой они возвращались другой дорогой, шли по какой-то улице, застроенной с двух сторон пансионами. Почти все прохожие были мужчины, и Фанни сказала, что они здесь и живут, кто с семьями, а кто по одному, как девушки в пансионе. Когда подошли к концу улицы, какой-то молодой человек окликнул Фанни из окна, и она помахала в ответ.
– Постой, – крикнул он, – я сейчас выйду – поболтаем!
– Это Билли Скут, – объяснила Фанни, – он работал со мной в чесальне на фабрике корпорации «Бутт», – тут она хихикнула. – Его там прозвали Билли Скука: стоило ему проработать неделю на одном месте, как делалось скучно и он просил, чтобы его куда-нибудь перевели. Он, наверное, и до сих пор у Бутта, ведь это буттовские дома! – закончила она, кокетливо поправляя шляпку и шаль.
Эммелина не знала, что делать. Было неясно, хочет ли Фанни, чтобы она осталась и участвовала в разговоре.
– Может быть, мне вернуться уже к миссис Басс? Стоять просто так посреди улицы было неловко. Мужчины шли мимо, поглядывая на них. Дома, в Файетте, никто не позволил бы себе таких взглядов. Дома все было по-другому. Льюку, например, нравилась Анна Кемп, но каждый раз, когда она оказывалась рядом, он смотрел только себе под ноги.
– Как хочешь, – ответила Фанни. – Увидимся за обедом. – И она показала Эммелине, как ей вернуться на Мерримак-стрит.
Эммелина пошла в указанном направлении и, немного не доходя до угла Мерримак-стрит, встретила Хильду, Эбби и Лидию, возвращавшихся из епископальной церкви Святой Анны. Немного поодаль шли еще три незнакомые Эммелине пансионерки миссис Басс.
– Ага! – сказала одна из них, не потрудившись даже понизить голос. – Если идешь в церковь с мисс Фанни Бартлет, домой возвращаешься в одиночестве!
Эммелина смутилась, не зная, что и ответить.
– Не надо дразнить Эммелину, она ведь понятия не имеет, о чем вы толкуете, – бросила через плечо Эбби.
– Ну так тогда пусть узнает, – вставила Хильда и, обернувшись к Эммелине, спросила: – Вы как возвращались? Вдоль домов корпорации «Бутт»?
Эммелина кивнула. Шедшие сзади девушки захихикали. Эммелине хотелось узнать, в чем дело, но не было никакого желания слышать дурное о Фанни.
– Да на ней и шляпка Фанни! – воскликнула одна из девушек со смехом.
Эммелина почувствовала, что краснеет: стыдиться ей было нечего, но тон задевал за живое.
– Давайте не будем вредничать! – сказала Хильда.
– Мисс Хильда, как всегда, учительствует, – заметил кто-то. Но Хильда взяла Эммелину под руку и крупным шагом пошла вдоль по улице. Они быстро опередили на несколько ярдов остальных девушек, повернули еще раз за угол и оказались уже совсем недалеко от пансиона миссис Басс.
– А что плохого в шляпке Фанни? – спросила Эммелина.
– Дело не в ее шляпке, дело в ее поведении. Она чересчур легкомысленно ведет себя с мужчинами. Болтает со всяким, кто только заговорит.
Так вот оно что! Оказывается, манеры, так восхищавшие Эммелину, на самом деле навлекли на Фанни всеобщее неудовольствие. Эммелина совсем запуталась. Конечно, она вернет Фанни шляпку, как только увидит ее, но что потом?..
– Что же теперь делать? – спросила она у Хильды.
– Тебе решать, – ответила та, – но помни, что ты так неопытна, что легко можешь погубить репутацию.
Эммелина перепугалась. Если она так неопытна, что легко может погубить репутацию, то значит, она и слишком неопытна, чтобы ходить по Лоуэллу в одиночку.
– Но она так по-дружески отнеслась ко мне, – застенчиво пробормотала Эммелина.
– Те, у кого нет подруг, всегда бросаются на новеньких! Но слова Хильды только осложнили дело, ведь теперь стало понятно, что ей нужно остерегаться как раз тех, кто к ней хорошо относится.
– Как же мне с кем-нибудь подружиться? – спросила Эммелина, втайне надеясь, что, может быть, Хильда вдруг согласиться стать ее подругой. Хильда дала бы так много. Она была бы наставницей, даже старшей сестрой, какой Эммелина сама была дома для младших.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Миссис Магвайр – в девичестве Айвори Стоун, дочь Элайи Стоуна, поверенного корпорации «Саммер», человека, как говорили, глубоко набожного и не только требовавшего такой же набожности от других, но и следившего, насколько усердно они ее проявляют. Айвори была любимой дочерью Элайи Стоуна, а его неприязнь к Магвайру была так велика, что бросалась в глаза даже случайному человеку, видевшему их вместе на фабрике.
Стивен Магвайр приехал в Лоуэлл в 1822 году с ирландцами, нанявшимися рыть и расширять каналы. Эти работы проводились, для того чтобы в должной мере снабдить водой фабрики. По завершении их Стивена взяли на строительство самих фабричных зданий. Он был единственным из тех первых ирландцев, оставшимся позже и на самой фабрике, в ремонтной мастерской корпорации «Саммер». Работая там, он привлек внимание Джейкоба Басса. У Стивена были способности к изобретательству, и Басс быстро сделал его своим первым помощником. Нередко заглядывая в Эйкр – трущобы, где жили ирландцы, – Джейкоб встретил там свою будущую жену, кузину Стивена, Молли.
Стивен и Молли издавна были на ножах, отношения не улучшились и когда она вышла замуж, но мужчины отлично ладили на работе, и, когда фабрика открылась, Стивена сделали мастером и главным механиком ремонтного цеха. В эту пору он встретил Айвори Стоун и принялся за ней ухаживать, вопреки яростному сопротивлению ее отца. Поговаривали, что Элайя Стоун согласился на брак только лишь потому, что Айвори грозила в случае отказа выйти за Стивена по католическому обряду и переехать с ним в Эйкр. И тогда Стоун сдался, но при условии, что молодые поселятся в его доме. И до сих пор Стивен, Айвори, четверо их детей, вдовец мистер Стоун и его незамужняя сестра живут все вместе.
В последующие годы Стивен Магвайр перепробовал все мужские профессии на фабрике, поскольку тесть настаивал на необходимости до тонкостей представлять себе работу всей Корпорации в целом.
Из того, что Эммелина могла понять по разговорам в общей комнате, явствовало: мистер Магвайр скорее нравился девушкам, чем вызывал уважение. Что-то в его сердечно-шутливой манере, в стремлении поболтать, всегдашней готовности развлечь историями и шутками удерживало их от почтительного отношения, так естественно устанавливавшегося с другими мастерами. Но Айвори Магвайр пользовалась всеобщим уважением. Стивен когда-то обмолвился, что у его жены такой острый глаз на несправедливость, что она распознает ее даже в Лоренсе, успеет со стеком в руках встретить на Потакетском мосту и ни за что не пропустит в Лоуэлл. Высказывание это было воспринято всерьез и среди девушек использовалось для иллюстрации того, что, как известно всем и каждому, совесть миссис Магвайр всегда на страже.
Вместе с женой другого мастера, Филоменой Уайтхед, она создала библиотеку и лекторий, куда приезжали такие ораторы, как мистер Эмерсон и мистер Грэхем. Кроме культурной деятельности, ее волновали здоровье и духовное благополучие жителей Лоуэлла, и она принимала активное участие в деятельности епископальной церкви. Была она и членом комитета, боровшегося за открытие бесплатной больницы для фабричных рабочих. Рассказывали, что миссис Магвайр очень остро воспринимала несправедливость положения, при котором женщины оставались неграмотными, а мужчины, пусть даже и менее способные, легче имели возможность получать образование. И даже то, как она одевалась и как вела себя, внушало доверие. Несмотря на богатство, она неизменно носила простое черное платье, похожее на «форму» работниц с фабрики, не надевала украшений и не пользовалась притираниями, хотя это и начинало входить в моду среди дам ее круга. Наконец, говорили, что она держала себя с большим достоинством в неприятной истории с Люси Шортер, уволенной года три назад по причинам, «связанным с мистером Магвайром». В этот период она сочла своим долгом быть рядом с мужем везде, заезжать за ним по вечерам на фабрику и, как никогда, подчеркивать свою привязанность к нему. Миссис Магвайр ежегодно устраивала рождественский чай для фабричных девушек, для тех, кого она имела обыкновение называть «мои друзья», хотя само собой разумелось, что ее дружба, в отличие от милосердия, была ограничена исключительно этими моментами.
Ближе к концу второй недели в Лоуэлле Эммелина, попросив у Хильды листок бумаги и перо, взялась-таки за письмо к матери. Сообщила, что работа тяжелая, но она в общем справляется, что девушки славные, что в конце декабря она уже вышлет деньги из своего первого заработка. Закончив, она изумленно уставилась на страничку. Сколько раз в неделю в голове проносилось: «Я непременно должна рассказать обо всем этом маме». А письмо оказалось шестью строчками, причем последнюю заполняли приветы братьям и сестрам и выражалась надежда, что дома все хорошо. О чем еще писать? Все, что казалось важным, мгновенно заслоняли новые события. Кроме того, чтобы толково рассказать о чем-либо, нужно было столько всего объяснять, что одна только мысль об этом лишала ее решимости. К тому же ни при каких объяснениях мать все равно не сможет вообразить себе лоуэллскую жизнь. И именно это было для Эммелины особенно страшным. Раньше она делилась с матерью всем: любым впечатлением, любой мыслью, и ощущение, что о Лоуэлле рассказать невозможно, приводило ее к одиночеству, куда более горькому, чем просто тоска по дому. Ей очень хотелось вновь очутиться в церкви. Чувство, что Бог не нашел ее в Лоуэлле и что ей хочется рассказать Ему, где она, не оставляло ни на минуту. Каждый вечер она добросовестно молилась, но ощущения, что она услышана, не было. Время от времени Эммелина ловила себя на том, что смотрит в небо, словно надеясь найти там знаки присутствия Бога. В церкви она, конечно, снова обретет Его поддержку.
Свое второе воскресенье в Лоуэлле она провела в Первой свободной баптистской церкви вместе с Фанни, которая вообще-то была методисткой, но сказала, что с Эммелиной охотно сходит в баптистскую. Фанни одолжила ей шляпку. Она любила красиво одеться и, так как не должна была ничего отсылать домой, имела нарядов больше, чем почти все другие девушки. Она предложила Эммелине и шаль, но та почувствовала: правильнее отказаться. А вот шляпку взяла – было уже понятно: без шляпки любая девушка выглядит деревенщиной.
Путь в церковь был ее первой настоящей прогулкой, и оказалось, что идти трудно, так как ноги отекли и башмаки немилосердно жали. Зато день стоял ясный и солнечный, и смотреть вокруг было одно удовольствие. Церковь находилась на Мерримак-стрит, и, направляясь к ней, они миновали ряд модных лавок, в витринах которых было так много привлекательного для глаз: платья, украшения и даже прежде никогда не виденная Эммелиной мягкая мебель. Уличная толпа тоже вызывала интерес. Люди шли в церковь в великолепных суконных накидках, парадных костюмах. У многих женщин длинные уличные жакеты были так изумительно сшиты, что, если б не толстая ткань, их можно было принять и за платья. Ну и, конечно, шляпки. Каких только шляпок тут не было!
Несколько раз их окликали молодые люди – знакомые Фанни. И никакие слышанные раньше сплетни не могли помешать восхищению Эммелины изяществом и непринужденностью Фанни. Представив Эммелину как подругу, Фанни весело принималась болтать обо всем: о фабрике, о разных людях, работавших раньше в Лоуэлле. Прежде чем перейти к Саммеру, Фанни служила в корпорации «Бутт» и знала на удивление много народу. Расставшись с очередным знакомым, она немножко насмешливо, но добродушно рассказывала Эммелине о каждом. Один был красавчик, другой хорош на работе, третий прекрасный танцор, но уж очень непостоянен. Особо существенным фактором Фанни считала внешность. Сама она, в общем, большой миловидностью не отличалась, но, с точки зрения Эммелины, была красоткой: нарядная, оживленная, брызжущая весельем.
Как было бы чудесно подружиться с девушкой, доброй, как Фанни, но и рассудительной, как Хильда, – думалось невольно. А если Хильда вдруг возьмет и предложит дружбу, тоже будет хорошо. У Хильды нет близких подруг, но ее все уважают. А с Фанни едва общаются, да к тому же еще критикуют. Оказавшись подругой Фанни, она не будет своей в Лоуэлле. Родной дом остался где-то вдали, нового не появилось, и некому было заменить членов ее семьи, хотя, пожалуй, мистер Магвайр и казался подчас не мастером-работодателем, а добрым, любящим родственником. Однажды ей даже приснилось, будто он правит отцовской повозкой, едучи мимо лесопильни, что у дальнего края пруда.
* * *
Внезапно прямо перед ними, на углу, возникло тяжелое, на крепость похожее гранитное здание. Двери были открыты, люди вереницей поднимались по ступенькам, но почему-то Эммелине все еще не приходило в голову, что это и есть церковь.
– Ну вот, – заявила со вздохом Фанни, глянув в последний раз на ясное синее небо, словно много недель не сумеет его увидеть, – вот мы и пришли!
Эммелина испуганно посмотрела вверх и увидела крест, тоже каменный.
– Но это же совсем не похоже на церковь! – вырвалось у нее.
Фанни рассмеялась так звонко, что многие обернулись и посмотрели на нее неодобрительно.
Внутри церковь казалась не только огромной, но и отделанной с какой-то неподобающей роскошью. Кафедра, скамьи, даже каменный пол были отполированы до зеркального блеска, а из окон, снаружи казавшихся мрачновато-тусклыми, струилось радужное сияние витражей.
Неподалеку от входа, между скамьями, стоял пастор, беседуя с очень почтенной пожилой парой. Он был высокий и сухощавый, с редеющими черными волосами и как бы готовящимися к улыбке, но так и не улыбающимися губами. Фанни, увы, ничего не могла рассказать ни о самом преподобном Ричардсе, ни о его прихожанах. Собравшиеся здесь девушки работали в других корпорациях.
– И если говорить честно, – шепнула Фанни, – потому я сюда и хожу. В епископальной стоит на минутку оглянуться, как кто-нибудь, конечно уж, доложит за обедом, что ты во время службы думала о чем угодно, только не о молитве.
В первых рядах по обе стороны прохода сидели респектабельные дамы и господа, похожие на ту пару, что беседовала с пастором у входа. Сидевшие дальше трети на две состояли из девушек с разных фабрик, а на одну треть – из семейных рабочих (почти все с детьми), выглядевших вполне прилично, но одетых похуже, чем молодые работницы.
Кое-где виднелись и грубые домотканые платья, и шали вроде ее собственной. Их владелицы выглядели такими же деревенскими растрепами, как та, что посмотрела из зеркала на Эммелину в первый день пребывания у миссис Басс. Сегодня у нее, к сожалению, как-то не получилось взглянуть на себя.
Но вот преподобный Ричардс взошел на кафедру и начал говорить. Его голос был ясный, но очень тонкий, звенящий, словно натянутая струна, а выговор близок к английскому, как это свойственно образованным бостонцам. Для Эммелины он звучал непривычно. С трудом подавляя невольное огорчение, она пыталась внимательно слушать.
Проповедь строилась на тексте притчей Соломоновых; на отрывке, который был ей почти незнаком.
Сын мой, внимай мудрости моей и приклони
ухо твое к разуму моему,
Чтобы соблюсти рассудительность и чтобы уста твои
сохранили знание.
Ибо мед источают уста чужой жены, и мягче елея
речь ее;
Но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как
меч обоюдоострый;
Ноги ее нисходят к смерти, стопы ее достигают
преисподней.
Если бы ты захотел постигнуть стезю жизни ее, то пути
ее непостоянны и ты не узнаешь их.
Итак, дети, слушайте меня и не отступайте от слов
уст моих.
Она была в полной растерянности. Не понимая слов, чувствовала их зловещий оттенок, который, увы, не смягчался голосом преподобного Ричардса. Сидевшая рядом Фанни все время вертелась, и Эммелине сделалось страшно, что это привлечет к ним обеим неодобрительное внимание. В общем, уже становилось понятно, почему в Лоуэлле требовали посещать церковь. Она здесь не приносила ни утешения, ни тепла и, пожалуй, являлась еще одним местом, где нужно было все время быть начеку.
Они вышли одни из первых. Сама Эммелина спускалась бы с паперти медленно, но Фанни пустилась бегом, и ей поневоле пришлось присоединиться к подруге.
Домой они возвращались другой дорогой, шли по какой-то улице, застроенной с двух сторон пансионами. Почти все прохожие были мужчины, и Фанни сказала, что они здесь и живут, кто с семьями, а кто по одному, как девушки в пансионе. Когда подошли к концу улицы, какой-то молодой человек окликнул Фанни из окна, и она помахала в ответ.
– Постой, – крикнул он, – я сейчас выйду – поболтаем!
– Это Билли Скут, – объяснила Фанни, – он работал со мной в чесальне на фабрике корпорации «Бутт», – тут она хихикнула. – Его там прозвали Билли Скука: стоило ему проработать неделю на одном месте, как делалось скучно и он просил, чтобы его куда-нибудь перевели. Он, наверное, и до сих пор у Бутта, ведь это буттовские дома! – закончила она, кокетливо поправляя шляпку и шаль.
Эммелина не знала, что делать. Было неясно, хочет ли Фанни, чтобы она осталась и участвовала в разговоре.
– Может быть, мне вернуться уже к миссис Басс? Стоять просто так посреди улицы было неловко. Мужчины шли мимо, поглядывая на них. Дома, в Файетте, никто не позволил бы себе таких взглядов. Дома все было по-другому. Льюку, например, нравилась Анна Кемп, но каждый раз, когда она оказывалась рядом, он смотрел только себе под ноги.
– Как хочешь, – ответила Фанни. – Увидимся за обедом. – И она показала Эммелине, как ей вернуться на Мерримак-стрит.
Эммелина пошла в указанном направлении и, немного не доходя до угла Мерримак-стрит, встретила Хильду, Эбби и Лидию, возвращавшихся из епископальной церкви Святой Анны. Немного поодаль шли еще три незнакомые Эммелине пансионерки миссис Басс.
– Ага! – сказала одна из них, не потрудившись даже понизить голос. – Если идешь в церковь с мисс Фанни Бартлет, домой возвращаешься в одиночестве!
Эммелина смутилась, не зная, что и ответить.
– Не надо дразнить Эммелину, она ведь понятия не имеет, о чем вы толкуете, – бросила через плечо Эбби.
– Ну так тогда пусть узнает, – вставила Хильда и, обернувшись к Эммелине, спросила: – Вы как возвращались? Вдоль домов корпорации «Бутт»?
Эммелина кивнула. Шедшие сзади девушки захихикали. Эммелине хотелось узнать, в чем дело, но не было никакого желания слышать дурное о Фанни.
– Да на ней и шляпка Фанни! – воскликнула одна из девушек со смехом.
Эммелина почувствовала, что краснеет: стыдиться ей было нечего, но тон задевал за живое.
– Давайте не будем вредничать! – сказала Хильда.
– Мисс Хильда, как всегда, учительствует, – заметил кто-то. Но Хильда взяла Эммелину под руку и крупным шагом пошла вдоль по улице. Они быстро опередили на несколько ярдов остальных девушек, повернули еще раз за угол и оказались уже совсем недалеко от пансиона миссис Басс.
– А что плохого в шляпке Фанни? – спросила Эммелина.
– Дело не в ее шляпке, дело в ее поведении. Она чересчур легкомысленно ведет себя с мужчинами. Болтает со всяким, кто только заговорит.
Так вот оно что! Оказывается, манеры, так восхищавшие Эммелину, на самом деле навлекли на Фанни всеобщее неудовольствие. Эммелина совсем запуталась. Конечно, она вернет Фанни шляпку, как только увидит ее, но что потом?..
– Что же теперь делать? – спросила она у Хильды.
– Тебе решать, – ответила та, – но помни, что ты так неопытна, что легко можешь погубить репутацию.
Эммелина перепугалась. Если она так неопытна, что легко может погубить репутацию, то значит, она и слишком неопытна, чтобы ходить по Лоуэллу в одиночку.
– Но она так по-дружески отнеслась ко мне, – застенчиво пробормотала Эммелина.
– Те, у кого нет подруг, всегда бросаются на новеньких! Но слова Хильды только осложнили дело, ведь теперь стало понятно, что ей нужно остерегаться как раз тех, кто к ней хорошо относится.
– Как же мне с кем-нибудь подружиться? – спросила Эммелина, втайне надеясь, что, может быть, Хильда вдруг согласиться стать ее подругой. Хильда дала бы так много. Она была бы наставницей, даже старшей сестрой, какой Эммелина сама была дома для младших.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36