Эммелине и в голову не приходило, что она тоже могла бы к ним присоединиться, что никакого приглашения не требуется, что это вовсе не постоянная, тесно сплоченная компания живущих вместе пансионерок, а просто девушки, случайно оказавшиеся вместе, потому что им хочется что-то затеять, грызет немного тоска по дому, а избыток сил не позволяет сидеть взаперти даже и после целого дня работы на фабрике. Теперь, после жестоко оскорбившей ее издевки Мейми, она особенно остро ощущала неодолимый барьер между собою и другими. Ей трудно было даже пройти рядом с играющими в снежки девушками, и она невольно свернула в другую сторону, к Мерримак-стрит, а потом так и продолжала идти – к Потакетским водопадам.
Что бы такое сделать, чтобы не возвращаться к миссис Басс? Может, устроиться в другую корпорацию и никогда больше не видеться с Мейми и всеми ее подругами? Элиза скорее всего по-прежнему в Лоуэлле, но никто ничего о ней не знает ни в пансионе миссис Басс, ни на фабрике. Эммелина немного приободрилась, обретя слабую надежду справиться со своим горем. Но как только она начала обдумывать конкретные способы действий, сразу же стало понятно, что вся затея немыслима, потому что, осуществив ее, она потеряет единственного человека, дающего ей утешение и силы, – мистера Магвайра. Если она перестанет работать под его началом, негде будет с ним видеться; мечтать, что ее могут вдруг пригласить к нему в дом, и вовсе нечего, а ведь именно ожидание встречи с ним (пусть даже кто-то назвал бы это ребячеством) помогало каждое утро вставать и идти на фабрику.
Как раз в этот день сидящие рядом с ней в церкви две девушки обсуждали какую-то третью, уволенную из корпорации «Бутт» «за то, что пялилась из окна». А вот у них в ткацкой мистер Магвайр сам готов был позвать иногда к окну какую-нибудь из девушек, а то и всех вместе, и показать, как резко переменилась погода или же как причудлива форма плывущих по небу облаков.
Мистер Магвайр был единственным, от кого она каждый день – непременно – слышала доброе слово. Что касается остальных, то они (кроме Мейми) даже неплохо к ней относились, но, исчезни она из пансиона, никто этого и не заметит. А ведь дома, в Файетте, она была так нужна: мама просто подумать не могла обойтись без нее.
Эммелина уже почти не бежала; свернула на Потакет-стрит – там был мост через реку, а за ним водопады. Набившийся в башмаки снег растаял, пальцы закоченели, юбка заскорузла, а шаль совсем не спасала от ветра; казалось, ее можно попросту выбросить, а холоднее не станет. Если бы Лоуэлл мог предложить ей хоть что-то другое, она не шла бы теперь к водопадам. Но в этот час даже церкви были закрыты.
Какой-то мужчина стоял на мосту, спиной к ней, лицом к водопадам. У нее мелькнула мысль, что это мистер Магвайр, но она тут же подумала: наверно, ей это кажется, оттого что уж очень сильно желание, чтобы это и в самом деле был он.
Однако, подойдя поближе, она разглядела, что это действительно мистер Магвайр. На нем белел какой-то странный, грубой вязки свитер, куртка держалась на одном плече, как будто ему было слишком жарко и не хотелось надевать ее как следует. Эммелина с трудом удержалась, чтобы не кинуться к нему. Повернувшись, он начал спускаться с моста к дороге, но было как-то неясно, видит ли он ее. Если она продолжит свой путь, они непременно столкнутся, разве что он свернет к дому. Ее всю затрясло от холода и от страха, что именно так и случится. Глядя не отрываясь на заснеженную дорогу, ложившуюся ей под промерзшие мокрые ноги, она молилась, чтобы он не свернул. А когда снова подняла глаза, он стоял в двух шагах и смотрел на нее.
– Здравствуйте, мистер Магвайр! – пролепетала она.
– А, это вы, Эммелина!
Она ничего не ответила.
– Как вы здесь оказались?
– Просто гуляю.
Он засмеялся:
– А, ну конечно, вы просто гуляете. Но к тому же и мерзнете, как я вижу.
Теперь, когда она остановилась, дрожь стала пробирать еще сильнее, разве что зубы не стучали. Он укутал ее своей курткой, и она молча ответила благодарным взглядом. Но выражение его лица внезапно переменилось; казалось, он вдруг увидел в ее чертах что-то совершенно непереносимое.
– Почему вы не купите себе одежду потеплее? – спросил он, и голос прозвучал так резко, так непривычно, что, будь глаза у нее закрыты, она ни за что не узнала бы, кто это говорит.
– Не могу: ведь я же работаю, чтобы высылать деньги домой.
– А если так, не надо болтаться по улицам.
Она уставилась на него с ужасом. Он рассердился! Она умудрилась его рассердить, его, единственного человека в Лоуэлле, которому было небезразлично, жива она или нет!
– Разве вы сможете помочь своей семье, если смертельно простудитесь здесь, в Лоуэлле?
Но Лоуэлл уже сбил ее с ног; ей было не удержаться, не выстоять. Стремительно повернувшись, она слепо кинулась прочь, оскользаясь, теряя на бегу куртку. Он мгновенно догнал ее, полуобморочную, не разбирающую дороги.
– Эммелина! – Он крепко схватил ее за плечо. – Эммелина! Что я наделал? Простите меня ради Бога! Я не хотел…
Она заплакала, пытаясь вырваться, но в глубине души вовсе этого не желая. А он, подняв куртку, бережно снова набросил ее ей на плечи и не убрал свою руку – поддерживал, согревал. А потом, чуть погодя, отпустил ее, и она, как могла, плотно запахнула куртку.
– Я ведь только хотел сказать, что вам лучше бы сидеть с подружками в пансионе, чем стоять со мной здесь, на холоде.
– У меня нет подруг в пансионе, – сказала она.
– Отчего так? У такой славной девушки?!
– Не знаю отчего, – ответила она. Ей все еще было нехорошо, хотя голова уже не кружилась, в глазах не мелькало. – Я почему-то не очень им нравлюсь.
– Вот уж чему не поверю. Может, они еще не успели вас хорошенько узнать? Сколько времени вы уже здесь, Эммелина?
Эммелина! Когда он произносил ее имя, оно звучало как-то по-новому, преображенное сочным и мягким голосом в прекрасное слово, имеющее множество оттенков.
– Шесть недель.
Но она могла бы поклясться, что он и сам знал это с точностью до одного дня.
– Но вы-то сами относитесь к ним по-дружески?
– Не знаю, – снова сказала она, – они ведь все старше меня. – И я бы с радостью променяла любую их дружбу на такие вот, как сейчас, минуты, – добавила она мысленно.
– Сколько вам лет, Эммелина? Пятнадцать? Шестнадцать?
– Четырнадцать. – И, чтобы ложь не зачлась, потихоньку скрестила пальцы, ведь до ее дня рождения оставалось еще целых два месяца.
Он помолчал. Потом сказал:
– Пойдемте, я отведу вас назад, в пансион.
– Я не пойду. Там одна девушка посмеялась над моим платьем. Я не пойду.
– Ну, давайте пройдемся немного, поговорим. Тогда легче будет вернуться? – спросил он, немного подумав. – Нельзя же, в конце концов, из-за какой-то противной девчонки взять и уйти из дома!
– Какой это дом?! – возразила она, но чувствовала уже, что, побыв с ним еще немножко, сможет, наверное, вернуться в пансион и снова увидеть девушек. Вспомнилось, что тот голос, который окликнул ее, когда она убегала, был, пожалуй, сочувствующим.
– Верно, настоящим этот дом не назовешь. Будь это так, вы не бродили бы по городу, как неприкаянная!
Он сказал это так странно, что поневоле закралась в голову мысль, не говорит ли он и о себе. Она взглянула на него вопросительно, и, как бы стараясь отвести возможное предположение, он, рассмеявшись, сказал, что сам вообще-то уже нагулялся и хотел возвращаться. А между тем они уходили, оставляя за спиной дом Стоуна и направляясь к Мерримак-стрит.
– Я был моложе вас, когда приехал из Корка в Манчестер, – заговорил он после некоторого молчания. – Вы знаете что-нибудь о Манчестере?
– Вы мне немножко рассказывали!
– Я пробыл там три года! Когда мне исполнилось шестнадцать, я оставил мать… братьев… в Манчестере и отплыл в Бостон. Провел там год. Бостон во многом лучше Манчестера: и город красивее, и работы больше. Но к ирландцам там тоже относятся по-свински. Как в Лоуэлле, как в любом другом месте, как всюду, кроме Ирландии. Но в Бостоне я еще этого не понимал. В конце зимы, после года тамошней жизни, я нанялся к подрядчику по имени Комисски: он набирал бригаду для работы на Канале, то есть на Потакетском канале. К этому времени он был лет двадцать как прорыт, но маленький, узкий, да и со шлюзами хуже некуда. Такой канал не годился для питания фабрик, которые намечалось здесь строить. Сам Лоуэлл был тогда деревушкой.
Она удивилась, не в силах представить Лоуэлл иным, чем сейчас.
– Мы шли сюда из Чарльстона пешком, – продолжал он, словно забыв о ней, весь отдавшись воспоминаниям. – Двадцать парней да еще Комисски. Бутт встретил нас с парой помощников около старых шлюзов. Дали необходимые инструменты, кое-что из еды. Больше не дали ничего. Им даже в голову не приходило подумать, где же мы будем спать. Вот если бы мы были свиньи, они бы построили хлев, а то – всего лишь ирландцы!
Он помолчал, взволнованный ничуть не меньше, чем она, слушавшая этот рассказ впервые.
– Вы видели Эйкр, Эммелина? Поселок, выстроенный на пустоши Пэдди? Нет, конечно, не видели. Может быть, когда-нибудь я… а впрочем, неважно. Так вот. Это было в апреле, и снег еще не сошел. Лачуги мы строили из того хлама, что удавалось самим разыскать. В первую ночь спали просто на срубленных ветках, а холод стоял такой, что один парень отморозил себе ноги – потерял половину пальцев.
При этих словах она снова почувствовала, как мерзнут у нее ноги. Привыкнув к тому, что они постоянно болят – даже утром надевать башмаки просто мука, – она умудрялась время от времени напрочь о них забывать.
– И это не было просто от недосмотра, – продолжал мистер Магвайр свой рассказ, в то время как они подходили уже к углу Мерримак-стрит. – Нет, в их планы входило, чтобы нам было плохо и мы убрались, как только работа будет закончена. Давать нам места на уже пущенных в ход фабриках им не хотелось. Предпочитали нанимать свежих молоденьких девочек из семей янки – таких вот, как вы! – Он вдруг засмеялся. – А кто же их в самом деле осудит? Разве я сам не беседую с вами охотнее, чем с кем-либо другим?
Она смущенно молчала, не понимая, включает ли он в «других» своих домашних. Вспомнив о человеке, который сидел но главе стола, подумала, что все сказанное Элайей Стоуном, пожалуй, действительно делает его одним из «других».
– Нам сюда? – спросила она, когда они повернули на Мерримак-стрит.
Он рассмеялся:
– Если пойти иначе – в любом направлении, – чуть раньше или чуть позже упрешься в воду.
– Правда?
– Конечно!
– А я и не знала!
– Мы здесь почти со всех сторон окружены водой, – сказал он с гордостью, – и это почти так же славно, как жить на берегу океана. Вот, Эммелина, смотрите! – Он наклонился и пальцем начертил на снегу излучину Мерримак и уютно поместившийся в ней город. Потом с востока пририсовал реку Конкорд, с юга – Медоубрук. – Теперь каналы. Сзади нас Потакет… здесь Гамильтон… Истерн… и Мерримак.
Он рассмеялся от удовольствия, глядя, с каким восторгом она смотрела на нарисованную на снегу карту.
– Когда я приехал в Лоуэлл в тысяча восемьсот двадцать втором году, из всех каналов здесь был только Мерримак.
– В тысяча восемьсот двадцать втором?
Это звучало невероятно, казалось каким-то невообразимо далеким прошлым. Он улыбнулся печально:
– Да, вас тогда даже на свете не было. Ну а теперь нам пора. Время идти к дому Молли.
К Молли. Мысль о возвращении к миссис Басс уже не казалась немыслимой. Но все-таки пусть это будет чуть позже.
– Они думали, что разделаются с нами в двадцать третьем году. Но оказалось, что остается еще много чисто мужской работы. Заканчивали одну, обнаруживалась новая. Они продолжали надеяться, что придет время и они распрощаются с нами, но этого не случилось, хотя всего двое-трое из нас смогли… найти себе место в стенах их благословенных фабрик!
К сожалению, они шли слишком быстро. А хорошо бы заставить его так увлечься рассказом, чтобы он взял вдруг – и остановился.
– А где сейчас ваша семья? – спросила она, думая, как ему, наверное, одиноко среди чужих. Потом вспомнила о жене и о детях и захотела уточнить свой вопрос, но он ее понял.
– Моя мать – здесь, братья… – Он замолчал, решая, видимо, какой-то вопрос. – Моя мать убирает одну из ткацких в корпорации «Эпплтон», – сказал он внезапно. – Она не способна ни на какую иную работу, а сидеть дома и жить на мои деньги не хочет! Ей шестьдесят четыре года, и она дня не просидела без работы с тех пор, как я привез ее сюда в тридцать втором и устроил на фабрику. Господа Лоуэллы и господа Эпплтоны – для нее существа высшего порядка.
Ткацкую мыла и убирала низенькая старушка-ирландка. Работа и старость согнули ее, но не лишили приветливости. Похоже было, что она совсем не умеет говорить по-английски, но это ей и не требовалось. В холодную погоду она обычно надевала друг на друга несколько чепцов – сверху всегда был красный, – а потом, разогреваясь за работой, постепенно их снимала. Девушки, в общем, неплохо к ней относились, но, когда мистер Магвайр не слышал, подшучивали и над слепцами, и над беспрерывным бормотанием себе под нос по-гэльски. Теперь Эммелине было приятно осознать, что она никогда не участвовала в этом, ведь пожилая женщина в их ткацкой была скорее всего похожа на матушку мистера Магвайра.
– А ваши братья? Ведь сестер у вас нет?
– У меня восемь братьев. Нас было десять, но одного убили во время боев с янки.
– Боев?
– Бои… Перепалки… Нет, в то время были именно бои! Мы стали для них кровавым рубцом, когда не ушли, а остались, завели семьи, познали своих священников, расселились по своим жалким лачугам, да еще принялись строить новые! Больше всего им хотелось бы раз и навсегда покончить с нами. Но они в нас нуждались и поэтому воевали, вместо того чтобы изгнать. И в результате мой брат… а он был самый лучший из нас… самый младший…
Ей было странно, что он открыто признается в предпочтении одного брата всем другим. Но, вспомнив о Гарриет, она ничего не сказала.
Он начал что-то напевать, понятны были только отдельные слова:
– Ри-тут, ри-нутт, а эти фермеры-хитрюги отдали землю семейству Бутт – ри-тут, ри-нутт…
Начинался уже ряд домов, среди которых был пансион миссис Басс. Нигде – ни прохожего.
– А что с остальными братьями? – спросила она. Он равнодушно пожал плечами:
– Двое в Бостоне. Один уехал на Запад. Двое в Лоуэлле. Патрик, этот бездельник… Ведь не хотите же вы, чтобы… Послушайте, Эммелина, поздно. На улице ни души. Вам время уже быть в доме.
– А, все равно! – горячо сказала она.
– А вот этого чтоб я больше не слышал! – сказал он, обнимая ее за плечи. – Вы должны правильно себя вести, справляться с работой на фабрике, посылать домой деньги и делать все это, пока… – Он убрал руку. – Дальше пойдете сами. Я хочу, чтобы вы хорошенько выспались и смогли утром замечательно работать. Я собираюсь перевести вас на полное жалованье. Не почему-то, а потому что вы этого безусловно заслуживаете. Хватит ходить в ученицах. Когда вы в хорошей форме, справляетесь так, как те девушки, что работают здесь целый год. В этом месяце будете получать один доллар в неделю, а потом перейдете на сдельщину и заработаете еще больше.
– Спасибо вам, мистер Магвайр, – воскликнула Эммелина. – Я…
– Не надо благодарить. Я уверен, – вы полностью отработаете свое новое жалованье. Спокойной ночи, Эммелина!
И, резко повернувшись, он пошел прочь, забыв про куртку.
– Мистер Магвайр!
Он вернулся и странно застенчивым жестом взял ее из протянутой Эммелининой руки.
– Благодарю вас! – еще раз крикнула она вдогонку, но он уже не обернулся.
Эммелина глядела ему вслед, пока он не исчез, свернув за угол. Она вся словно преобразилась. Его энергия, ободряющие слова, прекрасный глубокий голос, который казался подобным потоку, несущемуся от солнца дня к таинственным темным глубинам и затем снова к солнечному свету, – все это вдохнуло в нее снова жизнь. Нельзя сказать, что, входя в пансион, она не боялась. Но поддержка, полученная от мистера Магвайра, давала некое чувство устойчивости. А эти фермеры-хитрюги отдали землю семейству Бутт – вертелась на языке строчка песенки, однако она заставила себя замолчать. Негоже распевать от счастья, вернувшись промокшей до нитки, да еще позже положенного часа.
В коридоре горела уже одна только лампа. В общей комнате было темно. Миссис Басс появилась на пороге спальни:
– Где же ты пропадала, детка? Ты опоздала!
– Простите меня, – ответила Эммелина, – я с прогулки. – Ее начинала колотить дрожь.
– Хильда сказала, что тебя тут обидели и ты убежала. Так было дело?
– Да, – глядя в пол, ответила Эммелина.
– Пойдем ко мне, и ты все расскажешь. С тебя просто льет. Посмотри на себя!
Эммелина вошла вместе с миссис Басс в ее комнату, разделась – как было сказано – подле горящего камина и завернулась в протянутое одеяло. Миссис Басс, набив тряпками мокрые башмаки, велела поставить возле огня – тогда к утру они высохнут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Что бы такое сделать, чтобы не возвращаться к миссис Басс? Может, устроиться в другую корпорацию и никогда больше не видеться с Мейми и всеми ее подругами? Элиза скорее всего по-прежнему в Лоуэлле, но никто ничего о ней не знает ни в пансионе миссис Басс, ни на фабрике. Эммелина немного приободрилась, обретя слабую надежду справиться со своим горем. Но как только она начала обдумывать конкретные способы действий, сразу же стало понятно, что вся затея немыслима, потому что, осуществив ее, она потеряет единственного человека, дающего ей утешение и силы, – мистера Магвайра. Если она перестанет работать под его началом, негде будет с ним видеться; мечтать, что ее могут вдруг пригласить к нему в дом, и вовсе нечего, а ведь именно ожидание встречи с ним (пусть даже кто-то назвал бы это ребячеством) помогало каждое утро вставать и идти на фабрику.
Как раз в этот день сидящие рядом с ней в церкви две девушки обсуждали какую-то третью, уволенную из корпорации «Бутт» «за то, что пялилась из окна». А вот у них в ткацкой мистер Магвайр сам готов был позвать иногда к окну какую-нибудь из девушек, а то и всех вместе, и показать, как резко переменилась погода или же как причудлива форма плывущих по небу облаков.
Мистер Магвайр был единственным, от кого она каждый день – непременно – слышала доброе слово. Что касается остальных, то они (кроме Мейми) даже неплохо к ней относились, но, исчезни она из пансиона, никто этого и не заметит. А ведь дома, в Файетте, она была так нужна: мама просто подумать не могла обойтись без нее.
Эммелина уже почти не бежала; свернула на Потакет-стрит – там был мост через реку, а за ним водопады. Набившийся в башмаки снег растаял, пальцы закоченели, юбка заскорузла, а шаль совсем не спасала от ветра; казалось, ее можно попросту выбросить, а холоднее не станет. Если бы Лоуэлл мог предложить ей хоть что-то другое, она не шла бы теперь к водопадам. Но в этот час даже церкви были закрыты.
Какой-то мужчина стоял на мосту, спиной к ней, лицом к водопадам. У нее мелькнула мысль, что это мистер Магвайр, но она тут же подумала: наверно, ей это кажется, оттого что уж очень сильно желание, чтобы это и в самом деле был он.
Однако, подойдя поближе, она разглядела, что это действительно мистер Магвайр. На нем белел какой-то странный, грубой вязки свитер, куртка держалась на одном плече, как будто ему было слишком жарко и не хотелось надевать ее как следует. Эммелина с трудом удержалась, чтобы не кинуться к нему. Повернувшись, он начал спускаться с моста к дороге, но было как-то неясно, видит ли он ее. Если она продолжит свой путь, они непременно столкнутся, разве что он свернет к дому. Ее всю затрясло от холода и от страха, что именно так и случится. Глядя не отрываясь на заснеженную дорогу, ложившуюся ей под промерзшие мокрые ноги, она молилась, чтобы он не свернул. А когда снова подняла глаза, он стоял в двух шагах и смотрел на нее.
– Здравствуйте, мистер Магвайр! – пролепетала она.
– А, это вы, Эммелина!
Она ничего не ответила.
– Как вы здесь оказались?
– Просто гуляю.
Он засмеялся:
– А, ну конечно, вы просто гуляете. Но к тому же и мерзнете, как я вижу.
Теперь, когда она остановилась, дрожь стала пробирать еще сильнее, разве что зубы не стучали. Он укутал ее своей курткой, и она молча ответила благодарным взглядом. Но выражение его лица внезапно переменилось; казалось, он вдруг увидел в ее чертах что-то совершенно непереносимое.
– Почему вы не купите себе одежду потеплее? – спросил он, и голос прозвучал так резко, так непривычно, что, будь глаза у нее закрыты, она ни за что не узнала бы, кто это говорит.
– Не могу: ведь я же работаю, чтобы высылать деньги домой.
– А если так, не надо болтаться по улицам.
Она уставилась на него с ужасом. Он рассердился! Она умудрилась его рассердить, его, единственного человека в Лоуэлле, которому было небезразлично, жива она или нет!
– Разве вы сможете помочь своей семье, если смертельно простудитесь здесь, в Лоуэлле?
Но Лоуэлл уже сбил ее с ног; ей было не удержаться, не выстоять. Стремительно повернувшись, она слепо кинулась прочь, оскользаясь, теряя на бегу куртку. Он мгновенно догнал ее, полуобморочную, не разбирающую дороги.
– Эммелина! – Он крепко схватил ее за плечо. – Эммелина! Что я наделал? Простите меня ради Бога! Я не хотел…
Она заплакала, пытаясь вырваться, но в глубине души вовсе этого не желая. А он, подняв куртку, бережно снова набросил ее ей на плечи и не убрал свою руку – поддерживал, согревал. А потом, чуть погодя, отпустил ее, и она, как могла, плотно запахнула куртку.
– Я ведь только хотел сказать, что вам лучше бы сидеть с подружками в пансионе, чем стоять со мной здесь, на холоде.
– У меня нет подруг в пансионе, – сказала она.
– Отчего так? У такой славной девушки?!
– Не знаю отчего, – ответила она. Ей все еще было нехорошо, хотя голова уже не кружилась, в глазах не мелькало. – Я почему-то не очень им нравлюсь.
– Вот уж чему не поверю. Может, они еще не успели вас хорошенько узнать? Сколько времени вы уже здесь, Эммелина?
Эммелина! Когда он произносил ее имя, оно звучало как-то по-новому, преображенное сочным и мягким голосом в прекрасное слово, имеющее множество оттенков.
– Шесть недель.
Но она могла бы поклясться, что он и сам знал это с точностью до одного дня.
– Но вы-то сами относитесь к ним по-дружески?
– Не знаю, – снова сказала она, – они ведь все старше меня. – И я бы с радостью променяла любую их дружбу на такие вот, как сейчас, минуты, – добавила она мысленно.
– Сколько вам лет, Эммелина? Пятнадцать? Шестнадцать?
– Четырнадцать. – И, чтобы ложь не зачлась, потихоньку скрестила пальцы, ведь до ее дня рождения оставалось еще целых два месяца.
Он помолчал. Потом сказал:
– Пойдемте, я отведу вас назад, в пансион.
– Я не пойду. Там одна девушка посмеялась над моим платьем. Я не пойду.
– Ну, давайте пройдемся немного, поговорим. Тогда легче будет вернуться? – спросил он, немного подумав. – Нельзя же, в конце концов, из-за какой-то противной девчонки взять и уйти из дома!
– Какой это дом?! – возразила она, но чувствовала уже, что, побыв с ним еще немножко, сможет, наверное, вернуться в пансион и снова увидеть девушек. Вспомнилось, что тот голос, который окликнул ее, когда она убегала, был, пожалуй, сочувствующим.
– Верно, настоящим этот дом не назовешь. Будь это так, вы не бродили бы по городу, как неприкаянная!
Он сказал это так странно, что поневоле закралась в голову мысль, не говорит ли он и о себе. Она взглянула на него вопросительно, и, как бы стараясь отвести возможное предположение, он, рассмеявшись, сказал, что сам вообще-то уже нагулялся и хотел возвращаться. А между тем они уходили, оставляя за спиной дом Стоуна и направляясь к Мерримак-стрит.
– Я был моложе вас, когда приехал из Корка в Манчестер, – заговорил он после некоторого молчания. – Вы знаете что-нибудь о Манчестере?
– Вы мне немножко рассказывали!
– Я пробыл там три года! Когда мне исполнилось шестнадцать, я оставил мать… братьев… в Манчестере и отплыл в Бостон. Провел там год. Бостон во многом лучше Манчестера: и город красивее, и работы больше. Но к ирландцам там тоже относятся по-свински. Как в Лоуэлле, как в любом другом месте, как всюду, кроме Ирландии. Но в Бостоне я еще этого не понимал. В конце зимы, после года тамошней жизни, я нанялся к подрядчику по имени Комисски: он набирал бригаду для работы на Канале, то есть на Потакетском канале. К этому времени он был лет двадцать как прорыт, но маленький, узкий, да и со шлюзами хуже некуда. Такой канал не годился для питания фабрик, которые намечалось здесь строить. Сам Лоуэлл был тогда деревушкой.
Она удивилась, не в силах представить Лоуэлл иным, чем сейчас.
– Мы шли сюда из Чарльстона пешком, – продолжал он, словно забыв о ней, весь отдавшись воспоминаниям. – Двадцать парней да еще Комисски. Бутт встретил нас с парой помощников около старых шлюзов. Дали необходимые инструменты, кое-что из еды. Больше не дали ничего. Им даже в голову не приходило подумать, где же мы будем спать. Вот если бы мы были свиньи, они бы построили хлев, а то – всего лишь ирландцы!
Он помолчал, взволнованный ничуть не меньше, чем она, слушавшая этот рассказ впервые.
– Вы видели Эйкр, Эммелина? Поселок, выстроенный на пустоши Пэдди? Нет, конечно, не видели. Может быть, когда-нибудь я… а впрочем, неважно. Так вот. Это было в апреле, и снег еще не сошел. Лачуги мы строили из того хлама, что удавалось самим разыскать. В первую ночь спали просто на срубленных ветках, а холод стоял такой, что один парень отморозил себе ноги – потерял половину пальцев.
При этих словах она снова почувствовала, как мерзнут у нее ноги. Привыкнув к тому, что они постоянно болят – даже утром надевать башмаки просто мука, – она умудрялась время от времени напрочь о них забывать.
– И это не было просто от недосмотра, – продолжал мистер Магвайр свой рассказ, в то время как они подходили уже к углу Мерримак-стрит. – Нет, в их планы входило, чтобы нам было плохо и мы убрались, как только работа будет закончена. Давать нам места на уже пущенных в ход фабриках им не хотелось. Предпочитали нанимать свежих молоденьких девочек из семей янки – таких вот, как вы! – Он вдруг засмеялся. – А кто же их в самом деле осудит? Разве я сам не беседую с вами охотнее, чем с кем-либо другим?
Она смущенно молчала, не понимая, включает ли он в «других» своих домашних. Вспомнив о человеке, который сидел но главе стола, подумала, что все сказанное Элайей Стоуном, пожалуй, действительно делает его одним из «других».
– Нам сюда? – спросила она, когда они повернули на Мерримак-стрит.
Он рассмеялся:
– Если пойти иначе – в любом направлении, – чуть раньше или чуть позже упрешься в воду.
– Правда?
– Конечно!
– А я и не знала!
– Мы здесь почти со всех сторон окружены водой, – сказал он с гордостью, – и это почти так же славно, как жить на берегу океана. Вот, Эммелина, смотрите! – Он наклонился и пальцем начертил на снегу излучину Мерримак и уютно поместившийся в ней город. Потом с востока пририсовал реку Конкорд, с юга – Медоубрук. – Теперь каналы. Сзади нас Потакет… здесь Гамильтон… Истерн… и Мерримак.
Он рассмеялся от удовольствия, глядя, с каким восторгом она смотрела на нарисованную на снегу карту.
– Когда я приехал в Лоуэлл в тысяча восемьсот двадцать втором году, из всех каналов здесь был только Мерримак.
– В тысяча восемьсот двадцать втором?
Это звучало невероятно, казалось каким-то невообразимо далеким прошлым. Он улыбнулся печально:
– Да, вас тогда даже на свете не было. Ну а теперь нам пора. Время идти к дому Молли.
К Молли. Мысль о возвращении к миссис Басс уже не казалась немыслимой. Но все-таки пусть это будет чуть позже.
– Они думали, что разделаются с нами в двадцать третьем году. Но оказалось, что остается еще много чисто мужской работы. Заканчивали одну, обнаруживалась новая. Они продолжали надеяться, что придет время и они распрощаются с нами, но этого не случилось, хотя всего двое-трое из нас смогли… найти себе место в стенах их благословенных фабрик!
К сожалению, они шли слишком быстро. А хорошо бы заставить его так увлечься рассказом, чтобы он взял вдруг – и остановился.
– А где сейчас ваша семья? – спросила она, думая, как ему, наверное, одиноко среди чужих. Потом вспомнила о жене и о детях и захотела уточнить свой вопрос, но он ее понял.
– Моя мать – здесь, братья… – Он замолчал, решая, видимо, какой-то вопрос. – Моя мать убирает одну из ткацких в корпорации «Эпплтон», – сказал он внезапно. – Она не способна ни на какую иную работу, а сидеть дома и жить на мои деньги не хочет! Ей шестьдесят четыре года, и она дня не просидела без работы с тех пор, как я привез ее сюда в тридцать втором и устроил на фабрику. Господа Лоуэллы и господа Эпплтоны – для нее существа высшего порядка.
Ткацкую мыла и убирала низенькая старушка-ирландка. Работа и старость согнули ее, но не лишили приветливости. Похоже было, что она совсем не умеет говорить по-английски, но это ей и не требовалось. В холодную погоду она обычно надевала друг на друга несколько чепцов – сверху всегда был красный, – а потом, разогреваясь за работой, постепенно их снимала. Девушки, в общем, неплохо к ней относились, но, когда мистер Магвайр не слышал, подшучивали и над слепцами, и над беспрерывным бормотанием себе под нос по-гэльски. Теперь Эммелине было приятно осознать, что она никогда не участвовала в этом, ведь пожилая женщина в их ткацкой была скорее всего похожа на матушку мистера Магвайра.
– А ваши братья? Ведь сестер у вас нет?
– У меня восемь братьев. Нас было десять, но одного убили во время боев с янки.
– Боев?
– Бои… Перепалки… Нет, в то время были именно бои! Мы стали для них кровавым рубцом, когда не ушли, а остались, завели семьи, познали своих священников, расселились по своим жалким лачугам, да еще принялись строить новые! Больше всего им хотелось бы раз и навсегда покончить с нами. Но они в нас нуждались и поэтому воевали, вместо того чтобы изгнать. И в результате мой брат… а он был самый лучший из нас… самый младший…
Ей было странно, что он открыто признается в предпочтении одного брата всем другим. Но, вспомнив о Гарриет, она ничего не сказала.
Он начал что-то напевать, понятны были только отдельные слова:
– Ри-тут, ри-нутт, а эти фермеры-хитрюги отдали землю семейству Бутт – ри-тут, ри-нутт…
Начинался уже ряд домов, среди которых был пансион миссис Басс. Нигде – ни прохожего.
– А что с остальными братьями? – спросила она. Он равнодушно пожал плечами:
– Двое в Бостоне. Один уехал на Запад. Двое в Лоуэлле. Патрик, этот бездельник… Ведь не хотите же вы, чтобы… Послушайте, Эммелина, поздно. На улице ни души. Вам время уже быть в доме.
– А, все равно! – горячо сказала она.
– А вот этого чтоб я больше не слышал! – сказал он, обнимая ее за плечи. – Вы должны правильно себя вести, справляться с работой на фабрике, посылать домой деньги и делать все это, пока… – Он убрал руку. – Дальше пойдете сами. Я хочу, чтобы вы хорошенько выспались и смогли утром замечательно работать. Я собираюсь перевести вас на полное жалованье. Не почему-то, а потому что вы этого безусловно заслуживаете. Хватит ходить в ученицах. Когда вы в хорошей форме, справляетесь так, как те девушки, что работают здесь целый год. В этом месяце будете получать один доллар в неделю, а потом перейдете на сдельщину и заработаете еще больше.
– Спасибо вам, мистер Магвайр, – воскликнула Эммелина. – Я…
– Не надо благодарить. Я уверен, – вы полностью отработаете свое новое жалованье. Спокойной ночи, Эммелина!
И, резко повернувшись, он пошел прочь, забыв про куртку.
– Мистер Магвайр!
Он вернулся и странно застенчивым жестом взял ее из протянутой Эммелининой руки.
– Благодарю вас! – еще раз крикнула она вдогонку, но он уже не обернулся.
Эммелина глядела ему вслед, пока он не исчез, свернув за угол. Она вся словно преобразилась. Его энергия, ободряющие слова, прекрасный глубокий голос, который казался подобным потоку, несущемуся от солнца дня к таинственным темным глубинам и затем снова к солнечному свету, – все это вдохнуло в нее снова жизнь. Нельзя сказать, что, входя в пансион, она не боялась. Но поддержка, полученная от мистера Магвайра, давала некое чувство устойчивости. А эти фермеры-хитрюги отдали землю семейству Бутт – вертелась на языке строчка песенки, однако она заставила себя замолчать. Негоже распевать от счастья, вернувшись промокшей до нитки, да еще позже положенного часа.
В коридоре горела уже одна только лампа. В общей комнате было темно. Миссис Басс появилась на пороге спальни:
– Где же ты пропадала, детка? Ты опоздала!
– Простите меня, – ответила Эммелина, – я с прогулки. – Ее начинала колотить дрожь.
– Хильда сказала, что тебя тут обидели и ты убежала. Так было дело?
– Да, – глядя в пол, ответила Эммелина.
– Пойдем ко мне, и ты все расскажешь. С тебя просто льет. Посмотри на себя!
Эммелина вошла вместе с миссис Басс в ее комнату, разделась – как было сказано – подле горящего камина и завернулась в протянутое одеяло. Миссис Басс, набив тряпками мокрые башмаки, велела поставить возле огня – тогда к утру они высохнут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36