От бывшей пристани мы поднялись по улочке, вымощенной булыжником, чтобы взглянуть на постоялый двор «Русалка». По преданию, в поисках своего неверного возлюбленного – моряка она выбросилась на берег из морских вод и умерла на пороге бревенчатой харчевни, распевая погребальную песнь, которую иногда поет само неукротимое море. Говорили, что пение ее до сих пор можно слышать грозовыми ночами – русалка по-прежнему выходит из волн, а потому местные жители старались в такие ночи не появляться на этой улице. Я сочувствовала маленькой русалочке, хотя и не могла при всем желании представить, что такое – иметь неверного любовника.
Рэй был полон привидений. Была там обезглавленная женщина, которая якобы имела обыкновение прогуливаться по Петушиной улице вблизи старинного аббатства, а вокруг гостиницы Георга на Высокой сражались друг с другом два призрака-дуэлянта, но мы с Дэвидом ни разу не видели их, потому что почти все время смотрели друг на друга. Единственной городской достопримечательностью, которой мы избегали, была Ипрская башня, в которой содержали французских военнопленных. С этой башни в сторону моря смотрели пушки небольшой батареи, а нам не нужны были никакие напоминания о том, что мы всеми силами старались забыть.
Одним прекрасным субботним утром мы взобрались на колокольню церкви святой Девы Марии, откуда открывался великолепный вид. Церковь возвышалась на самом краю утеса, с которого можно было видеть весь город, теснившийся у подножия скалы, и серебро реки, что змеилась по равнине, норовя слиться с более широкой серебряной лентой Пролива, простиравшейся до самого горизонта. Был жаркий ясный день, настолько жаркий, что Дэвид не набросил ничего поверх рубахи, а я надела кисейное платье, самое легкое из всех, что были в моем гардеробе. Мы стояли бок о бок, облокотившись на парапет и устремив взоры в морскую даль.
Внезапно Дэвид предложил:
– Давай убежим отсюда, Элизабет. Поедем в Америку, начнем все заново. Мне говорили, что землю там дают любому, кто пожелает. Это страна, где мужчина может добиться своего, если у него достанет решимости. В Ирландию все еще заходят американские корабли, а мы бы могли добраться туда из Бристоля пакетботом и были бы уже в пути, прежде чем кто-то хватился бы нас. И началась бы новая жизнь, полная счастья для нас обоих.
В голосе его звучали порыв, горячность и в то же время печаль. В тот день на башне он был словно одержим. Меня же мучили сомнения, которые я не в силах была скрыть от него.
– И ты смог бы бросить все просто так? – спросила я, щелкнув пальцами. – Карьеру, семью – все, что тебе до сих пор удалось создать?
Дэвид закрыл лицо руками, словно желая отогнать видения, вызванные моими словами. Плечи его поникли.
– Я готов на все, абсолютно на все, лишь бы ты была со мной, Элизабет. – От волнения у него перехватило горло. – До встречи с тобой мне часто казалось, что во мне чего-то не хватает, у меня появлялось чувство какого-то несовершенства или неисправимого изъяна, мешающего мне раскрыться до конца, почувствовать уверенность в собственных силах. Но теперь я понял, что дело было не во мне самом – просто мне нужна была ты. С тобою я совершенен, я чувствую себя единым целым, которое никто и ничто не в силах разрушить. Я не могу, не должен потерять тебя, иначе буду навеки потерян для самого себя.
Однако наваждение все не отпускало меня. Я хотела быть с Дэвидом, желала бы сделать все так, как он говорит, и все же не могла отделаться от груза тяжких воспоминаний жизни, которую до сих пор вела. Я мечтала быть с ним вместе до самой смерти, но хотела, чтобы он был свободен, чтобы руки его были развязаны, твердо зная при том, что это вне моих возможностей. Отправься мы хоть за сто морей, путы, которыми он связан здесь, все равно останутся. А поскольку он добрый и порядочный человек, эти путы рано или поздно увлекут его от меня, разорвав то, что ныне соединяет нас. Я не верила, что наши души сплелись настолько, что выдержат подобное испытание. И я боялась – боялась того, что станется с ним и со мной.
Оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что заблуждалась. Наверное, в тот день я собственными руками разрушила свое счастье. Счастье, каким видел его он, счастье, которым мы могли бы наслаждаться по сей день. Не найдя в себе сил, чтобы собственной любовью победить возможные тяготы новой жизни, я навлекла на нас обоих страдания куда более страшные. Что ж, я всегда дорого платила за свои ошибки.
– Все это прекрасные мечты, дорогой, не более того, – сказала я спокойно, – и, наверное, ты не хуже меня знаешь это. Если бы ты был так же свободен, как и я, то я, не задумываясь, пошла бы за тобой хоть на край света, о чем тебе хорошо известно. Но ты не свободен и, видимо, навсегда. Так будем жить настоящим. Вероятно, это все, что нам остается. Нужно смириться с этим, и, пожалуйста, давай не будем истязать себя, стремясь к невозможному. Каждое мгновение, проведенное нами вместе, дороже золота, не станем же губить те бесценные минуты, которые нам еще отпущены, раздумьями о будущем. Оно нам не принадлежит.
Отвернувшись от меня, Дэвид вновь облокотился на парапет и опустил голову на ладони. Я постояла рядом, позволив ему некоторое время побыть наедине с самим собой, а потом мягко тронула его за плечо.
– Пожалуйста, Дэвид, не надо. Я не хочу вновь заводить разговор, который столь мучителен для нас обоих. Давай жить каждым наступающим днем, как делали это до сих пор. Хотя на какое-то время мы можем отрешиться от внешнего мира, и мне хотелось бы, чтобы это время длилось как можно дольше.
Он обернулся, взял меня за руку и зарылся лицом в мои волосы.
– Ах, Элизабет, я так люблю тебя, что не могу выразить это словами. Нет ничего, что я не сделал бы ради тебя, и я выполню все, что только ты пожелаешь. Но послушай, любовь моя, ведь ты никогда не будешь свободна от меня, как и я никогда не освобожусь от тебя, – что бы ни случилось, как бы далеко ни разбросала нас жизнь. Разве ты не чувствуешь этого?
Да, я чувствовала это, и мы целовались, целовались без устали, пытаясь уйти от боли, которая уже вошла в наши сердца.
Несколько дней спустя Дэвид пришел в веселом расположении духа и, обхватив меня за талию, воскликнул:
– Бери свой чепчик, женщина, и пойдем со мной! Мы отправляемся на прогулку.
– По какому поводу такая спешка? – рассмеялась я.
– Мне нужен твой маленький портрет, который можно носить на шее, и я нашел здесь неподалеку, в Рэе, человека, который такие портреты пишет. Что же касается спешки, то в последние дни я всегда спешу. Разве ты еще не заметила этого?
И он начал покрывать мое лицо поцелуями.
– Ах, Дэвид, – с улыбкой отстранилась я от него, – если речь только о маленьком портретике, то у меня здесь есть один такой.
Порывшись в ящике с драгоценностями, я нашла миниатюру, которую сэр Генри писал с меня в Маунт-Меноне.
Дэвид бросил на картинку критический взгляд.
– Недурно, – произнес он холодным тоном, и глаза его приобрели стальной оттенок. Он вернул мне портрет. – Но мне нужен мой собственный. Так ты идешь со мной или мне силой тебя тащить?
– Я пойду лишь в том случае, если мне, в свою очередь, достанется твой портрет, – надула я губы.
Его лицо расплылось в улыбке.
– Любая твоя прихоть для меня закон, если портретисту это под силу.
Миниатюрист оказался маленьким смешным человечком, почти карликом, с огромной головой, которая, казалось, вот-вот свалится с длинной, как стебель, шеи. Но, будучи подлинным мастером своего дела, он великолепно передал наши черты. Мы оба выглядели очень серьезно и торжественно, а Дэвид в своей строгой форме – даже сурово. Однако художник смог уловить главное и единственно важное – выражение наших глаз, когда мы смотрели друг на друга, позируя для него. Теперь, когда я пишу эти строки, два маленьких портрета лежат рядом со мною. Вместе с двумя простыми золотыми кольцами они – самое ценное из всего, что есть у меня в жизни.
В то время как я позировала для первого наброска, Дэвид осматривал лавку, поскольку художник оказался одновременно часовщиком и ювелиром. В конце концов он, кажется, нашел то, что искал, и принес мне эту вещицу, сжимая в кулаке. Когда он разжал пальцы, на ладони оказалось золотое колечко с маленькой печаткой, на которой было изображено рукопожатие. Дэвид торжественно показал мне внутреннюю часть ободка. Присмотревшись, я увидела выгравированную надпись: «Как были мы вместе при жизни, так будем и после нее» и пару инициалов – Э. К. и Д. К.
Миниатюрист обернулся, чтобы посмотреть, что там такое.
– А-а, вижу, вы отыскали колечко с девизом, – проскрипел он смешным фальцетом. – Очень старинное, должно быть, шестнадцатого века.
– А для чего такие колечки делались? – полюбопытствовала я.
– В старые времена ими, бывало, обменивались при помолвке, ведь тогда еще было не так много красивых камушков, как сейчас. А иногда их использовали и как свадебные кольца – вот в таких случаях на них и делали надписи. Потешные иной раз встречаются. Помню, как-то раз прочитал на одном кольце: «Господи, помоги нам обоим».
И он пронзительно закудахтал, что должно было означать смех.
Глядя на старого уродца, не удержалась от улыбки и я, но Дэвид был по-прежнему поглощен находкой.
– Не мог бы ты изменить инициалы и вписать дату? – спросил он.
– Это очень просто, – ответил старик. – Скажите, что вам нужно, и я все исполню в лучшем виде.
Дэвид сделал заказ, но названная им дата изумила меня – смысл ее был для меня непостижим. Он назвал 18 октября 1798 года.
– Почему именно такая дата, а не сегодняшний день? – удивленно прошептала я.
– Это дата нашей первой встречи, – невозмутимо отвечал Дэвид. – Она мне кажется весьма знаменательной, ведь с тех пор мы уже не были свободны друг от друга, не так ли?
Мне нечего было возразить. На сей раз он был, несомненно, прав.
Вскоре работа над миниатюрами и кольцом была завершена, и мы получили свой заказ. Портреты были заключены в медальоны черного дерева: мой – на толстом шелковом шнурке, Дэвида – на тонкой золотой цепочке. Мы торжественно повесили свои портреты друг другу на шею. И тут мне стало дурно от осознания простой истины: «Скоро, слишком скоро мне придется снять его, когда я пойду в объятия другого мужчины». Вынув из коробочки кольцо, Дэвид надел его мне на палец – в точности, как сделал бы это на бракосочетании.
– Сентенция на нем не отличается красноречием, – сказал он с затаенной грустью, – но я и сам не очень-то красноречив. Эти простые слова трогательны в своей наивности. И пусть будет так, как здесь сказано: в жизни и смерти неразделимы. Носи его всегда, любимая моя, – ради меня.
Я выполняю его просьбу.
Минул месяц – как я и опасалась, слишком быстро. Однажды утром я лежала в объятиях Дэвида, пальцы мои блуждали по следам его ран. Он был в полудреме, голова его покоилась на моих разметавшихся волосах. Как я любила эти мгновения – столь нежные и всепоглощающие, но вместе с тем проникнутые покоем!
– Дорогая, тебе обязательно нужно оставаться в Рэе? – сонно пробормотал он, зарывшись лицом в мои волосы.
– А разве тебе здесь не нравится? – прильнула я к нему.
– Не о том речь, но я подыскал коттедж в Гастингсе. Если бы ты перебралась туда, мы могли бы быть вместе каждый день и мне не пришлось бы набивать на мягком месте синяки, несясь галопом десять миль, – тихо засмеялся он, еще не проснувшись окончательно.
– Но разве тебе будет удобно, если на батарее узнают о моем существовании?
Дэвид лишь крепче сжал меня в объятиях.
– Любимая моя, разве это имеет для меня хоть какое-то значение? К тому же коттедж находится на Замковой горе, а батарея расположена за две мили от города. Им нет нужды знать о тебе, коли ты этого не хочешь.
– Здесь у меня полно вещей, – разволновалась я, – целый воз наберется. Представляешь, какая это морока?
– Никакой мороки. – Его голос был все еще сонным, но Дэвид уже начал просыпаться. Его руки шаловливо блуждали по моим грудям. – Мы можем раздобыть повозку и превратиться на один день в фермера с женой, приехавших в город на ярмарку.
Руки его играли все оживленнее, и мои глаза начал застилать розовый туман.
– Верно, можно сделать и так, – томно протянула я, и розовый туман скрыл от меня все, кроме нас двоих, слившихся, как всегда, в единое целое.
Итак, мы уложили все мои пожитки в большую крестьянскую телегу и тряслись в ней целых десять миль до Гастингса. Это была незабываемая поездка! Дэвид – вылитый деревенский парень в штанах до колен, холщовой рубахе и соломенной шляпе, сбитой на затылок, – ловко управлял повозкой, натягивая загорелыми мускулистыми руками поводья и нахлестывая по бокам ленивых лошадей. А я подпрыгивала на сиденье рядом с ним – ни дать ни взять фермерская жена в широком чепце и клетчатом хлопковом платье. И все же я была счастливее самой королевы. Искрилось море под сияющим солнцем, из-под колес поднимались белые клубы меловой пыли, а мы купались в лучах счастья.
Марта отнеслась к переезду без малейшего ропота. Мне думается, она восприняла его даже с некоторым облегчением, поскольку отныне была избавлена от моих капризов в те дни, когда Дэвид отсутствовал. Новый коттедж был далеко не так вместителен и красив, как тот, что мы оставили в Рэе, но он уютно примостился у стены замка. Гуляя там вечерами, мы смотрели на Пролив, в ту сторону, где на французском берегу жгла свои походные костры наполеоновская «Армия Англии» в ожидании приказа ринуться к британским берегам.
– Как ты думаешь, кончится ли это когда-нибудь? – спросила я Дэвида во время одной из прогулок.
Он пожал плечами.
– Пока Наполеон способен вести за собой армию, вряд ли Англия будет в безопасности. Когда-нибудь его сила будет сломлена раз и навсегда, но не думаю, что это время уже наступило, и молю Господа, чтобы у нас нашелся генерал подходящего калибра. Иначе нам конец.
От этого разговора мне стало не по себе, и я теснее прижалась к Дэвиду, желая в душе, чтобы он был кем угодно, только не солдатом.
Иногда наши прогулки продолжались до глубокой ночи, и я заводила разговор о звездах, демонстрируя познания, приобретенные за годы, проведенные в Маунт-Меноне. Часто я обнаруживала, что внимание Дэвида сосредоточено не на звездах, а на мне, и тогда начинала выговаривать ему. Крэн в таком случае непременно высказался бы в том смысле, что ему вовсе не обязательно разглядывать Венеру в небесах, когда существует Венера на земле, к тому же у него под боком. Дэвид же изъяснялся просто: «Уж лучше я посмотрю на тебя, любовь моя», – и лучше сказать не смог бы никто.
Дни – один прекраснее другого – бежали как песок сквозь пальцы. Приближалось время моего отъезда. С момента нашего памятного разговора на колокольне Дэвид ни разу не нарушил моего желания, и мы по взаимному уговору не говорили о будущем. Теперь я знаю, что мне все же следовало затронуть запретную тему.
И вот я вновь лежала в его объятиях, на сей раз чувствуя себя скованной и жалкой под грузом того, что мне сейчас предстояло сказать. Наконец я решилась.
– Дорогой, – прошептала я, – три месяца почти прошли. Скоро мне придется ехать обратно в Лондон.
Он прижал меня к себе.
– Так ли уж нужно тебе ехать? Раньше я старался не задумываться об этом. Я понимаю, этот коттедж не Бог весть что, но, как только вопрос с лейтенантством Ричарда будет решен, все несколько упростится, и тогда я смогу подыскать в городе что-то получше. Разлука с тобой будет для меня невыносима. Не сейчас, дорогая, умоляю, не сейчас.
Но что толку в мольбах? Я знала, что Спейхауз не будет ждать слишком долго и начнет разыскивать меня. И даже если бы я рискнула нарушить нашу с ним договоренность, оставшись здесь, как того хотелось Дэвиду, наша волшебная жизнь продлилась бы в лучшем случае не более нескольких лет, а в худшем – еще несколько недель. Рано или поздно, если не я его, то он вынужден был бы оставить меня, а с этим я не могла смириться.
К тому же была еще одна веская причина, побуждавшая меня к отъезду. Теперь я была вполне уверена, что жду ребенка от Дэвида. С самой первой ночи нашего любовного безумия я не применяла ни одного из тех средств, с помощью которых предохранялась на протяжении многих лет. Зная с самого начала, что мне придется потерять Дэвида, я в глубине души хотела, чтобы со мной осталась его частица, которую никто не сможет у меня отнять. Я желала ребенка – отчаянно, безумно, но не хотела, чтобы Дэвид знал об этом. Если бы он узнал, то никогда не избавился бы от чувства ответственности передо мной и ребенком, а ему и без того приходилось нести тяжелое бремя. Это был бы его ребенок, но он всецело принадлежал бы мне, и я сама взлелеяла бы наше дитя – живое свидетельство моей первой, последней и единственной любви.
В ответ на все его мольбы я непреклонно качала головой.
– Помни о нашем уговоре, дорогой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Рэй был полон привидений. Была там обезглавленная женщина, которая якобы имела обыкновение прогуливаться по Петушиной улице вблизи старинного аббатства, а вокруг гостиницы Георга на Высокой сражались друг с другом два призрака-дуэлянта, но мы с Дэвидом ни разу не видели их, потому что почти все время смотрели друг на друга. Единственной городской достопримечательностью, которой мы избегали, была Ипрская башня, в которой содержали французских военнопленных. С этой башни в сторону моря смотрели пушки небольшой батареи, а нам не нужны были никакие напоминания о том, что мы всеми силами старались забыть.
Одним прекрасным субботним утром мы взобрались на колокольню церкви святой Девы Марии, откуда открывался великолепный вид. Церковь возвышалась на самом краю утеса, с которого можно было видеть весь город, теснившийся у подножия скалы, и серебро реки, что змеилась по равнине, норовя слиться с более широкой серебряной лентой Пролива, простиравшейся до самого горизонта. Был жаркий ясный день, настолько жаркий, что Дэвид не набросил ничего поверх рубахи, а я надела кисейное платье, самое легкое из всех, что были в моем гардеробе. Мы стояли бок о бок, облокотившись на парапет и устремив взоры в морскую даль.
Внезапно Дэвид предложил:
– Давай убежим отсюда, Элизабет. Поедем в Америку, начнем все заново. Мне говорили, что землю там дают любому, кто пожелает. Это страна, где мужчина может добиться своего, если у него достанет решимости. В Ирландию все еще заходят американские корабли, а мы бы могли добраться туда из Бристоля пакетботом и были бы уже в пути, прежде чем кто-то хватился бы нас. И началась бы новая жизнь, полная счастья для нас обоих.
В голосе его звучали порыв, горячность и в то же время печаль. В тот день на башне он был словно одержим. Меня же мучили сомнения, которые я не в силах была скрыть от него.
– И ты смог бы бросить все просто так? – спросила я, щелкнув пальцами. – Карьеру, семью – все, что тебе до сих пор удалось создать?
Дэвид закрыл лицо руками, словно желая отогнать видения, вызванные моими словами. Плечи его поникли.
– Я готов на все, абсолютно на все, лишь бы ты была со мной, Элизабет. – От волнения у него перехватило горло. – До встречи с тобой мне часто казалось, что во мне чего-то не хватает, у меня появлялось чувство какого-то несовершенства или неисправимого изъяна, мешающего мне раскрыться до конца, почувствовать уверенность в собственных силах. Но теперь я понял, что дело было не во мне самом – просто мне нужна была ты. С тобою я совершенен, я чувствую себя единым целым, которое никто и ничто не в силах разрушить. Я не могу, не должен потерять тебя, иначе буду навеки потерян для самого себя.
Однако наваждение все не отпускало меня. Я хотела быть с Дэвидом, желала бы сделать все так, как он говорит, и все же не могла отделаться от груза тяжких воспоминаний жизни, которую до сих пор вела. Я мечтала быть с ним вместе до самой смерти, но хотела, чтобы он был свободен, чтобы руки его были развязаны, твердо зная при том, что это вне моих возможностей. Отправься мы хоть за сто морей, путы, которыми он связан здесь, все равно останутся. А поскольку он добрый и порядочный человек, эти путы рано или поздно увлекут его от меня, разорвав то, что ныне соединяет нас. Я не верила, что наши души сплелись настолько, что выдержат подобное испытание. И я боялась – боялась того, что станется с ним и со мной.
Оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что заблуждалась. Наверное, в тот день я собственными руками разрушила свое счастье. Счастье, каким видел его он, счастье, которым мы могли бы наслаждаться по сей день. Не найдя в себе сил, чтобы собственной любовью победить возможные тяготы новой жизни, я навлекла на нас обоих страдания куда более страшные. Что ж, я всегда дорого платила за свои ошибки.
– Все это прекрасные мечты, дорогой, не более того, – сказала я спокойно, – и, наверное, ты не хуже меня знаешь это. Если бы ты был так же свободен, как и я, то я, не задумываясь, пошла бы за тобой хоть на край света, о чем тебе хорошо известно. Но ты не свободен и, видимо, навсегда. Так будем жить настоящим. Вероятно, это все, что нам остается. Нужно смириться с этим, и, пожалуйста, давай не будем истязать себя, стремясь к невозможному. Каждое мгновение, проведенное нами вместе, дороже золота, не станем же губить те бесценные минуты, которые нам еще отпущены, раздумьями о будущем. Оно нам не принадлежит.
Отвернувшись от меня, Дэвид вновь облокотился на парапет и опустил голову на ладони. Я постояла рядом, позволив ему некоторое время побыть наедине с самим собой, а потом мягко тронула его за плечо.
– Пожалуйста, Дэвид, не надо. Я не хочу вновь заводить разговор, который столь мучителен для нас обоих. Давай жить каждым наступающим днем, как делали это до сих пор. Хотя на какое-то время мы можем отрешиться от внешнего мира, и мне хотелось бы, чтобы это время длилось как можно дольше.
Он обернулся, взял меня за руку и зарылся лицом в мои волосы.
– Ах, Элизабет, я так люблю тебя, что не могу выразить это словами. Нет ничего, что я не сделал бы ради тебя, и я выполню все, что только ты пожелаешь. Но послушай, любовь моя, ведь ты никогда не будешь свободна от меня, как и я никогда не освобожусь от тебя, – что бы ни случилось, как бы далеко ни разбросала нас жизнь. Разве ты не чувствуешь этого?
Да, я чувствовала это, и мы целовались, целовались без устали, пытаясь уйти от боли, которая уже вошла в наши сердца.
Несколько дней спустя Дэвид пришел в веселом расположении духа и, обхватив меня за талию, воскликнул:
– Бери свой чепчик, женщина, и пойдем со мной! Мы отправляемся на прогулку.
– По какому поводу такая спешка? – рассмеялась я.
– Мне нужен твой маленький портрет, который можно носить на шее, и я нашел здесь неподалеку, в Рэе, человека, который такие портреты пишет. Что же касается спешки, то в последние дни я всегда спешу. Разве ты еще не заметила этого?
И он начал покрывать мое лицо поцелуями.
– Ах, Дэвид, – с улыбкой отстранилась я от него, – если речь только о маленьком портретике, то у меня здесь есть один такой.
Порывшись в ящике с драгоценностями, я нашла миниатюру, которую сэр Генри писал с меня в Маунт-Меноне.
Дэвид бросил на картинку критический взгляд.
– Недурно, – произнес он холодным тоном, и глаза его приобрели стальной оттенок. Он вернул мне портрет. – Но мне нужен мой собственный. Так ты идешь со мной или мне силой тебя тащить?
– Я пойду лишь в том случае, если мне, в свою очередь, достанется твой портрет, – надула я губы.
Его лицо расплылось в улыбке.
– Любая твоя прихоть для меня закон, если портретисту это под силу.
Миниатюрист оказался маленьким смешным человечком, почти карликом, с огромной головой, которая, казалось, вот-вот свалится с длинной, как стебель, шеи. Но, будучи подлинным мастером своего дела, он великолепно передал наши черты. Мы оба выглядели очень серьезно и торжественно, а Дэвид в своей строгой форме – даже сурово. Однако художник смог уловить главное и единственно важное – выражение наших глаз, когда мы смотрели друг на друга, позируя для него. Теперь, когда я пишу эти строки, два маленьких портрета лежат рядом со мною. Вместе с двумя простыми золотыми кольцами они – самое ценное из всего, что есть у меня в жизни.
В то время как я позировала для первого наброска, Дэвид осматривал лавку, поскольку художник оказался одновременно часовщиком и ювелиром. В конце концов он, кажется, нашел то, что искал, и принес мне эту вещицу, сжимая в кулаке. Когда он разжал пальцы, на ладони оказалось золотое колечко с маленькой печаткой, на которой было изображено рукопожатие. Дэвид торжественно показал мне внутреннюю часть ободка. Присмотревшись, я увидела выгравированную надпись: «Как были мы вместе при жизни, так будем и после нее» и пару инициалов – Э. К. и Д. К.
Миниатюрист обернулся, чтобы посмотреть, что там такое.
– А-а, вижу, вы отыскали колечко с девизом, – проскрипел он смешным фальцетом. – Очень старинное, должно быть, шестнадцатого века.
– А для чего такие колечки делались? – полюбопытствовала я.
– В старые времена ими, бывало, обменивались при помолвке, ведь тогда еще было не так много красивых камушков, как сейчас. А иногда их использовали и как свадебные кольца – вот в таких случаях на них и делали надписи. Потешные иной раз встречаются. Помню, как-то раз прочитал на одном кольце: «Господи, помоги нам обоим».
И он пронзительно закудахтал, что должно было означать смех.
Глядя на старого уродца, не удержалась от улыбки и я, но Дэвид был по-прежнему поглощен находкой.
– Не мог бы ты изменить инициалы и вписать дату? – спросил он.
– Это очень просто, – ответил старик. – Скажите, что вам нужно, и я все исполню в лучшем виде.
Дэвид сделал заказ, но названная им дата изумила меня – смысл ее был для меня непостижим. Он назвал 18 октября 1798 года.
– Почему именно такая дата, а не сегодняшний день? – удивленно прошептала я.
– Это дата нашей первой встречи, – невозмутимо отвечал Дэвид. – Она мне кажется весьма знаменательной, ведь с тех пор мы уже не были свободны друг от друга, не так ли?
Мне нечего было возразить. На сей раз он был, несомненно, прав.
Вскоре работа над миниатюрами и кольцом была завершена, и мы получили свой заказ. Портреты были заключены в медальоны черного дерева: мой – на толстом шелковом шнурке, Дэвида – на тонкой золотой цепочке. Мы торжественно повесили свои портреты друг другу на шею. И тут мне стало дурно от осознания простой истины: «Скоро, слишком скоро мне придется снять его, когда я пойду в объятия другого мужчины». Вынув из коробочки кольцо, Дэвид надел его мне на палец – в точности, как сделал бы это на бракосочетании.
– Сентенция на нем не отличается красноречием, – сказал он с затаенной грустью, – но я и сам не очень-то красноречив. Эти простые слова трогательны в своей наивности. И пусть будет так, как здесь сказано: в жизни и смерти неразделимы. Носи его всегда, любимая моя, – ради меня.
Я выполняю его просьбу.
Минул месяц – как я и опасалась, слишком быстро. Однажды утром я лежала в объятиях Дэвида, пальцы мои блуждали по следам его ран. Он был в полудреме, голова его покоилась на моих разметавшихся волосах. Как я любила эти мгновения – столь нежные и всепоглощающие, но вместе с тем проникнутые покоем!
– Дорогая, тебе обязательно нужно оставаться в Рэе? – сонно пробормотал он, зарывшись лицом в мои волосы.
– А разве тебе здесь не нравится? – прильнула я к нему.
– Не о том речь, но я подыскал коттедж в Гастингсе. Если бы ты перебралась туда, мы могли бы быть вместе каждый день и мне не пришлось бы набивать на мягком месте синяки, несясь галопом десять миль, – тихо засмеялся он, еще не проснувшись окончательно.
– Но разве тебе будет удобно, если на батарее узнают о моем существовании?
Дэвид лишь крепче сжал меня в объятиях.
– Любимая моя, разве это имеет для меня хоть какое-то значение? К тому же коттедж находится на Замковой горе, а батарея расположена за две мили от города. Им нет нужды знать о тебе, коли ты этого не хочешь.
– Здесь у меня полно вещей, – разволновалась я, – целый воз наберется. Представляешь, какая это морока?
– Никакой мороки. – Его голос был все еще сонным, но Дэвид уже начал просыпаться. Его руки шаловливо блуждали по моим грудям. – Мы можем раздобыть повозку и превратиться на один день в фермера с женой, приехавших в город на ярмарку.
Руки его играли все оживленнее, и мои глаза начал застилать розовый туман.
– Верно, можно сделать и так, – томно протянула я, и розовый туман скрыл от меня все, кроме нас двоих, слившихся, как всегда, в единое целое.
Итак, мы уложили все мои пожитки в большую крестьянскую телегу и тряслись в ней целых десять миль до Гастингса. Это была незабываемая поездка! Дэвид – вылитый деревенский парень в штанах до колен, холщовой рубахе и соломенной шляпе, сбитой на затылок, – ловко управлял повозкой, натягивая загорелыми мускулистыми руками поводья и нахлестывая по бокам ленивых лошадей. А я подпрыгивала на сиденье рядом с ним – ни дать ни взять фермерская жена в широком чепце и клетчатом хлопковом платье. И все же я была счастливее самой королевы. Искрилось море под сияющим солнцем, из-под колес поднимались белые клубы меловой пыли, а мы купались в лучах счастья.
Марта отнеслась к переезду без малейшего ропота. Мне думается, она восприняла его даже с некоторым облегчением, поскольку отныне была избавлена от моих капризов в те дни, когда Дэвид отсутствовал. Новый коттедж был далеко не так вместителен и красив, как тот, что мы оставили в Рэе, но он уютно примостился у стены замка. Гуляя там вечерами, мы смотрели на Пролив, в ту сторону, где на французском берегу жгла свои походные костры наполеоновская «Армия Англии» в ожидании приказа ринуться к британским берегам.
– Как ты думаешь, кончится ли это когда-нибудь? – спросила я Дэвида во время одной из прогулок.
Он пожал плечами.
– Пока Наполеон способен вести за собой армию, вряд ли Англия будет в безопасности. Когда-нибудь его сила будет сломлена раз и навсегда, но не думаю, что это время уже наступило, и молю Господа, чтобы у нас нашелся генерал подходящего калибра. Иначе нам конец.
От этого разговора мне стало не по себе, и я теснее прижалась к Дэвиду, желая в душе, чтобы он был кем угодно, только не солдатом.
Иногда наши прогулки продолжались до глубокой ночи, и я заводила разговор о звездах, демонстрируя познания, приобретенные за годы, проведенные в Маунт-Меноне. Часто я обнаруживала, что внимание Дэвида сосредоточено не на звездах, а на мне, и тогда начинала выговаривать ему. Крэн в таком случае непременно высказался бы в том смысле, что ему вовсе не обязательно разглядывать Венеру в небесах, когда существует Венера на земле, к тому же у него под боком. Дэвид же изъяснялся просто: «Уж лучше я посмотрю на тебя, любовь моя», – и лучше сказать не смог бы никто.
Дни – один прекраснее другого – бежали как песок сквозь пальцы. Приближалось время моего отъезда. С момента нашего памятного разговора на колокольне Дэвид ни разу не нарушил моего желания, и мы по взаимному уговору не говорили о будущем. Теперь я знаю, что мне все же следовало затронуть запретную тему.
И вот я вновь лежала в его объятиях, на сей раз чувствуя себя скованной и жалкой под грузом того, что мне сейчас предстояло сказать. Наконец я решилась.
– Дорогой, – прошептала я, – три месяца почти прошли. Скоро мне придется ехать обратно в Лондон.
Он прижал меня к себе.
– Так ли уж нужно тебе ехать? Раньше я старался не задумываться об этом. Я понимаю, этот коттедж не Бог весть что, но, как только вопрос с лейтенантством Ричарда будет решен, все несколько упростится, и тогда я смогу подыскать в городе что-то получше. Разлука с тобой будет для меня невыносима. Не сейчас, дорогая, умоляю, не сейчас.
Но что толку в мольбах? Я знала, что Спейхауз не будет ждать слишком долго и начнет разыскивать меня. И даже если бы я рискнула нарушить нашу с ним договоренность, оставшись здесь, как того хотелось Дэвиду, наша волшебная жизнь продлилась бы в лучшем случае не более нескольких лет, а в худшем – еще несколько недель. Рано или поздно, если не я его, то он вынужден был бы оставить меня, а с этим я не могла смириться.
К тому же была еще одна веская причина, побуждавшая меня к отъезду. Теперь я была вполне уверена, что жду ребенка от Дэвида. С самой первой ночи нашего любовного безумия я не применяла ни одного из тех средств, с помощью которых предохранялась на протяжении многих лет. Зная с самого начала, что мне придется потерять Дэвида, я в глубине души хотела, чтобы со мной осталась его частица, которую никто не сможет у меня отнять. Я желала ребенка – отчаянно, безумно, но не хотела, чтобы Дэвид знал об этом. Если бы он узнал, то никогда не избавился бы от чувства ответственности передо мной и ребенком, а ему и без того приходилось нести тяжелое бремя. Это был бы его ребенок, но он всецело принадлежал бы мне, и я сама взлелеяла бы наше дитя – живое свидетельство моей первой, последней и единственной любви.
В ответ на все его мольбы я непреклонно качала головой.
– Помни о нашем уговоре, дорогой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43