Толстый парень сидит на диване. При виде него встал и попросил закурить. Как-то слишком близко он подошел. Нездорово пухлое лицо какого-то светло-коричневого цвета; не смуглое, а именно коричневое; давно небритая, но редкая щетина, как у монгола, и ее совсем немного, будто совсем случайно она проросла кое-где. Он дал ему беломорину, тот кивнул, и, как ему показалось, не один раз, а мгновенно сделал несколько маленьких кивков. И остался стоять, глядя на него как будто еще чего-то ждал. Стоял все так же близко. Он улыбнулся парню: все нормально, мол. Парень улыбнулся в ответ, но все продолжал стоять, как будто все вглядываясь в его лицо, как будто все еще чего-то ожидая. Не век же так стоять. Он улыбнулся еще раз, как бы подводя черту, и с недоумением вышел покурить. Курить ему быстро надоело, он выбросил папиросу и вернулся во флигель. Парень сидел в углу дивана, глядя в пол. На него внимания не обратил. Он осторожно глянул в приоткрытую дверь. Старуха сидела спиной к нему, а лицом к нему сидел психиатр и быстро писал. Довольно еще молодой; у него был хмурый, простуженный вид, он был плохо брит, нечесан, раздвоенный жидкий хохол торчал на макушке; воротник свитера из-под белого халата обхватывает шею, подступает прямо под подбородок; психиатр иногда мнет шею под свитером, откашливается, иногда кивает безостановочно что-то говорящей старухе, все так же, не отрывая глаз от своих бумаг, продолжая писать. Он вглядывался во все это и думал идти, не идти... Он представлял, как сейчас войдет, сядет, как зазвучит его чужой голос, что-то отрывисто, бестолково пытающийся объяснить про тоску, про депрессию... Нет. Он опять вышел покурить у дверей. Смотрел в сторону огней поликлиники. Сейчас пойти туда, и он опять в нормальном, привычном мире. Но если идти к психиатру, то надо сейчас, а то потом надо опять будет заново решаться и на поездку, и на расспросы, принимает ли психиатр, и на пересечение этого двора, и на такое же опять стояние у флигеля. Уж лучше сейчас. Он стоял и все думал, идти или не идти. Может, хоть таблеток каких даст. А то... Ну сколько можно? Сколько это будет продолжаться? Уже сил никаких нет. И каждый день. А до весны еще так далеко. И темень, темень вокруг. Солнца нет. Так что, идти? Но объяснять... Зашел обратно во флигель. Толстого парня уже не было. Дверь была все так же приоткрыта, он заглянул в нее. Психиатр, все такой же простуженный, неприветливый, хмурый. Теперь он не писал, а хмуро выслушивал парня, иногда быстро кивая, как будто все, что говорил парень, ему было известно, и он как бы слегка поторапливал его, ждал какого-то наконец итога. Некоторое время он смотрел на них. Тесная комнатенка, тусклый свет. Полки с медицинскими картами. Все тусклое. Не хотелось оказаться там. Он опять вышел из флигеля. Ладно! Он наконец разозлился на себя. Не решаться, так не решаться. Обойдемся как-нибудь и без психиатров. Он быстро пошел по направлению к огням поликлиники.
Он резко оглянулся и увидел адское мельтешение снежинок вокруг фонаря.
Утро - Божье время. Ночь - час волка. Час человека.
Он медленно бродил вокруг школы, в которой когда-то учился. Иногда присаживался на скамейку, но скамейки были очень холодные, и он опять вставал и медленно брел. Становилось темно. Школа размывалась, пропадала. Никто не входил и не выходил. Он специально приехал сюда в такое время.
"А ведь здесь все это начиналось. Здесь я впервые увидел что-то, и отрекся и от своего чистенького детства, и от родителей с их жизнью, и пошел, побрел... Навстречу какому-то чему-то, и меня было бесполезно окликать... И теперь я сижу и смотрю на нее. Она осталась такой, как была. Ей наплевать, она ничего и не знает. Что мне делать с тобой? Что? Колотиться лбом о тебя? Каменная. Молчишь..."
Он возвращался домой из университета. Ярко, раздражающе светило солнце, повсюду стояли лужи. Мокрая, ярко-зеленая прошлогодняя трава резала глаза. Шел он по обыкновению быстро и весь взопрел; он так и ходил в зимнем и даже уши на шапке забывал подвязать. Пока мать не уберет зимнюю одежду и не достанет весеннюю; тогда он наденет то, что висит на вешалке для него.
На душе было уныло, муторно; она была какая-то вялая, как будто перепаренная. И во всем теле тоже вялость, разбитость. От солнца он, что ли, так раскис? "Может, грипп?" - встревожился он. В последнее время он стал очень бояться гриппа. Волок на себе эту зимнюю шкуру, тащил эту смертельно надоевшую сумку. Еле дошкандыбал до дома.
Дома он лег. Вялость, какая-то мерзкая сонливость не проходила. Но, слава богу, уже не надо идти, нести. Он попытался заснуть, но не смог. Какой-то очажок в его голове не давал. Он мог только вот так лежать. Была суббота. Полтора дня выходных, с которыми непонятно, что делать. Родители были дома. К матери приехала школьная подруга. Он еле поздоровался, еле улыбнулся, стараясь выглядеть бодрым, подтянутым, молодым. Чтобы ни у кого не возникло вопросов, чтобы поменьше внимания сейчас к нему, поменьше... Но мать что-то заметила. "Ты как себя чувствуешь, нормально?" И в глазах тревога, попытка что-то угадать. В последнее время мать тревожилась за него очень быстро, любого повода было достаточно. То, что происходило в нем, невозможно было до конца скрыть. И его похудение... "Да не, - ответил он, - что-то устал". - "Так пойди приляг, - просто сказала подруга, знавшая его с детства. - Приляг". - "Да, пойду полежу". "А она не сказала, какой я худой", - вяло отметил он, бредя в свою комнату.
И теперь он лежал. Провалиться в сон не удалось. Слабость не проходила. Что-то как будто медленно высасывало из него силы, жизнь. Ныли уши. И вместе со слабостью какая-то безнадежность, беспросветность окутывала, обволакивала его, все тесней, тесней. Тесней, тесней, и слабость, унылость, которую он чувствовал с утра, теперь уже не унылость, а сосущая душу мука. Он лежал и ощущал эту сосущую муку.
Попробовать встать... Что ж это такое? Он с трудом, в несколько приемов, встал и сквозь слабость, сонливость почувствовал, как страх начинает собираться, сгущаться в нем. А как тогда, когда возвращался вечером с электрички? Может быть, то - еще не предел? Может быть. Ему вдруг стало холодно, озноб вдруг налетел на него. Надо пойти покурить. Еле переставляя ноги, он пошел к своему мусоропроводу. Страх уже окреп, был вполне определен; он чувствовал, как ему становится все труднее стоять на ногах, и даже держать глаза открытыми становится трудно; он все слабеет, исчезает, растворяется, сейчас он совсем исчезнет... Он вырвал из пачки папиросу, прикурил, укусив мундштук. Он стоял, курил и чувствовал, как у него сильно-сильно дрожат икры. Садиться он боялся. Как будто он тогда окончательно опрокинется, растворится. И он чувствовал, как смертная мука медленными волнами расходится по телу. Что это? Как будто свет начинает медленно гаснуть. Что это?!! "Может, грипп", поспешно прошептал он и принялся как будто креститься, гладить себя по волосам, по шее. Если грипп, то должно побаливать. Всегда при гриппе. В мгновение ока он докурил, выдернул еще одну. Нет. Здесь нельзя оставаться. Он почувствовал, как сердце начинает бухать и набирать обороты. Краем глаза поймал окно, там уже во всех домах горели окна, и в голове мелькнуло, что он, оказывается, долго пролежал. В панике он бросился назад домой. Бросился он мысленно, а на самом деле стал медленно подниматься, держась за перила. Папироса была по-прежнему у него в руке, он не знал, что с ней делать; он закурил ее, добрел до двери, не с папиросой же идти домой, он швырнул ее прямо под ноги, на коврик, растоптал, хабарик на аккуратном коврике, наплевать. Он вошел. Как будто кто-то вдруг включил звук, и он услышал громкие, очень живые голоса, доносящиеся из той комнаты, там все шло своим чередом. И эта еще все сидит как назло! Скривившись, он прошел в свою комнату. Злость, досада придали ему немного крепости на полминуты. Он закрыл глаза и явственно, ярко увидел ряды горящих окон в многоэтажках, те, что он только что видел из окна у мусоропровода. Может быть, это последнее, что отпечаталось у него в мозгу. Смертная мука все нарастала, или не мука, а тупая страшная боль. Он весь болел. Душа, тело, не поймешь уже, что болит. Он начал кругами ходить по комнате. Он был очень слаб, непреодолимо хотелось лечь, но он боялся и все ходил, ходил. Головы было не поднять, он смотрел в пол, у него не было сил держать голову, и страшно было посмотреть куда-то, он боялся как будто увидеть что-то страшное, что-то такое, чего он уже не перенесет, самое страшное, что только может быть, и паркет кружился и кружился у него перед глазами. Иногда он прикрывал глаза и с еле слышным стоном гладил себя по ним. Стон, скулеж. Может быть, он надеялся, что это даст облегчение, или уже действительно не мог сдерживаться. А эта все сидит, черт бы ее побрал!! Его почему-то бесило, что дома есть еще кто-то, посторонний; как будто дом уже не дом.
Вдруг он услышал голоса из прихожей, увидел людей. Эти люди - его отец, мать и подруга матери. Говорили с той интонацией, с которой говорят, когда прощаются. Он понял, что и ему надо попрощаться. Смотреть в глаза, улыбаться, кивать, быть членом общества было до того трудно, что ему казалось, сейчас он потеряет сознание. "Как ты?" - спросила мать. "Нормально", - ответил он. Слава богу, его длительного присутствия не требовалось. Он улыбнулся напоследок гостье, и вот он уже в своей комнате. Сел на кровать и чуть не заплакал от перенесенного напряжения. Некоторое время переводил дух.
А они там долго прощались, долго. Он сидел на кровати и слушал, как они прощаются; это и отвлекало. Говорили в основном мать и подруга. Два женских голоса. Иногда отец вставлял что-нибудь мужским голосом. Он напряженно прислушивался, когда наконец лязгнет, откроется дверь. Иногда дверь вроде трогали за ручку, но не открывали. Да сколько ж можно прощаться, сколько можно базарить, мать вашу...?!! Чё было из комнаты вылезать тогда?!! Он чувствовал, еще немного, и выскочит из своей комнаты, вереща на них матюгами. Жилы на висках пульсировали. Наконец дверь открыли. Шаги, голоса. Он прислушивался, когда дверь захлопнется. Но она не захлопывалась. Услышал очень явственно, как вызвали лифт. Голоса теперь с площадки. Открылась дверь лифта. Ну все... Но нет, дверь лифта захлопнулась, но голоса продолжались. Ясно, держат лифт ногой... Еще полчаса так можно простоять... Но вдруг захлопнулась дверь. Тихо. Материны шаги, она прошла туда, к себе.
...Он ввалился в комнату, где были родители, и на мгновение его ослепили лица, свет, потому что до этого он смотрел в пол. "Скорую вызовите, скорую!!!" Он услышал свой ужасный, чудовищный голос, задыхающийся, сиплый, хриплый от долгого молчания, и успел подумать, что он как та старуха с порога сортира. Его било, трясло, он весь трясся, весь прыгал, как кукла на шарнирах. Во рту напрочь, без остатка пропала слюна, сердце колотило, как отбойный молоток; вот как будто двумя палками ударили по локтям, "электрическая" боль, такая же боль под ложечкой, потом двумя палками по коленям, потом такая же боль по всей поверхности головы, там она чудовищна, невыносима. Голова! С утробным, диким стоном он обхватил, сжал свою голову руками и пошел бродить по комнате по траектории все катящейся и катящейся, не могущей никак закатиться монеты, и все стонал, и стон переходил в рев: "Скорую вызовите... Скорую вызовите..." А потом уже просто "А-а-а", "А-а-а". Что случилось, тебе плохо?! - он слышал вопросы матери и отца, видел, что они испугались, но вместе с тем ему казалось, что они не понимают, что им говорят, что происходит, и все молил их "Скорую!.. Скорую!..", чтобы они перестали наконец его мучить. Мать побежала в своих шлепанцах на кухню вызывать скорую, отец что-то говорил ему, кажется: "Успокойся. Ляг, успокойся, сейчас приедет скорая", он слышал отца, но не понимал и все бродил, его швыряло по комнате, и терзал, ломал себе пальцы. Все, что попадалось ему на глаза, внушало ему ужас, - оно внезапно обретало чудовищную значительность: ЭТО ПОСЛЕДНЕЕ, ЧТО ОН ВИДИТ! Он смотрел в пол, но и в пол смотреть было страшно, ту же чудовищную значительность мгновенно приобретал и тот кусок паркета, на который он смотрел, - ВСЕ, ЭТО ПОСЛЕДНИЙ МИГ! - и у него чернело в глазах, и как будто резко меркли какие-то лампочки в мозгу, и его несло по комнате, как будто земля горела у него под ногами, он как будто пытался убежать от последнего мига, от последнего места, хотя и то и другое было невозможно.
"Успокойся, успокойся". - Он услышал голос матери и в первый раз увидел ее, ее сухие, горящие глаза. "Сейчас они приедут". Он продолжал ходить по комнате, но уже молча, головы не выпускал, но уже не так сильно сжимал ее. Его уговаривали лечь и успокоиться, но он только мотал головой и все ходил, ходил. Скорая сейчас приедет... В голове начало чуть проясняться, пару раз он, на ходу, слабо махнул рукой, успокаивая их, сейчас же вернув руку на голову. Держать, не выпускать голову - так было лучше.
Потом он лежал на диване в родительской комнате, и врач измерял ему давление. Он все еще трясся и дергался, хотя уже не так сильно. Глаза у него были закрыты, свет был резок, неприятен. Но паника, он чувствовал, почти улеглась. Мать рассказывала врачу про его прошлые болезни. "Ну, для вашего возраста, конечно, многовато", - сказал врач, и он понял, что речь идет о давлении. Он приоткрыл на секунду глаза и увидел врача. Врач был старый, дряхлый, лысый, с неаккуратной лысиной, с неаккуратной серо-седой бородой.
Потом ему сделали укол в задницу. Потом он медленно, шмотку за шмоткой, разделся и улегся в свою кровать. "Все нормально", - сказал он отцу и матери и улыбнулся им, не поворачивая головы, чтобы действительно успокоить их. "Сейчас усну". Он чувствовал, что все, миновало. Отец и мать тихо вышли, аккуратно закрыв за собой дверь.
Он еще довольно долго не спал. Укол сладко обволакивал мозги. Какие-то неясные, слабые призраки, тени еще жили в голове. Это было даже приятно...
"Растолчет меня мой гений. Как корабль на мели. Мой гений хочет, чтобы его ОТДАЛИ. Но я не могу его отдать - нечем отдавать. Но гений ничего про это не знает, это не его дело. Его дело требовать от меня, чтобы я ОТДАЛ. Ничто другое его не волнует. В том числе и моя судьба. Никто не виноват, что так получилось".
"Если у меня есть гений, у меня есть и ДОЛГ. ДОЛГ, который я ДОЛЖЕН исполнить. Но исполнить его я не могу. Но это никого не интересует".
"И кстати, теперь окончательно ясно, чего я до сих пор так боялся. И ясно, от чего я увиливал. Вот от этого самого".
"Сгорела жизнь... Я выплюнут, выплеснут... Оказался не нужен..."
"Я не могу жить, я могу только гибнуть. Неужели это и есть моя судьба?"
Сломалось. Хрустнуло наконец. Хрупнуло. Его сломили, сломали, повалили. И в его жизни поперла какая-то уже новая полоса.
Электрокардиограмма у него оказалась нормальной. Давление тоже. Он не поленился спросить, могут ли у него лопнуть сосуды в мозгу. Сосуды... Если не склеротизированы... Нет, практически исключено.
Он надеялся, что этот случай был первым и последним, но уже знал, что нет. За ним опять придут, подержат немного и отпустят. Скорей всего, отпустят. А потом опять.
Единственное, чему он научился, так это не паниковать. Это было очень трудно, когда он чувствовал, что вот оно, приближается, но он и знал, что если дать себе волю, начать метаться, то будет еще хуже, паника будет рождать еще большую панику; и он, обхватив голову, - это уже закрепилось - только еле-еле ступал по комнате (а если люди вокруг, то он выходил, хотя такое случалось редко, он учился на пятом курсе, и в университете почти не показывался, и в других местах редко бывал); по возможности он останавливался, и только когда становилось совсем невмоготу, сдвигался с места. Сделать шаг-два - это единственная поблажка, которую можно себе позволить. А так надо терпеть. Терпеть. И главное не думать. Не думать ни о чем. Любая мысль - опасна, непредсказуема. В такие минуты он верил, что мысли могут убить - подумал о чем-то таком, о чем думать нельзя, - и - бах! - тебя нет. Тебе кажется, что вот сейчас, сейчас ты рухнешь без дыхания, но - не пытайся дергаться, это бесполезно. Не вызывай скорую - она тебе не поможет. Разве что если бы сразу с дробовиком оттуда приезжали. Да и пока скорая доедет, ты уже сто раз успеешь сдохнуть. И когда она приедет, ты успеешь сдохнуть. И по дороге в больницу ты успеешь сдохнуть. И в больнице ты успеешь сдохнуть. На игле, под капельницей, на операционном столе, да где угодно. Не вызывай скорую. Тем более, тебе ж сказали, что от этого ты не умрешь. Каждый раз ты почти уверен, что тебе пришел конец, но ты же знаешь, что это всего-навсего невроз. Ты же побывал во флигельке, и тебя выслушал тот самый врач, оказавшийся очень добрым, какая-то даже старческая медоточивость неожиданно обнаружилась в нем; он тебя выслушал, и ты в общем-то все про себя узнал и понял, что врач, хотя он еще довольно молод, уже успел повидать сотни, если не больше, таких, как ты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13